Столп. Артамон Матвеев

Но казак Степан Тимофеевич не о шубе боярской возмечтал — на устройство мира саблю поднял. Казацкий ум в военных хитростях изворотлив и мудрен, а для жизни прост: быть вольным и дать другим волю. И уж больно счастлив был Степан Тимофеевич города брать. Объял умом Россию и решил показачить всех, а там как народ решит. Была бы воля.

И брали казаки города, большие и малые. Воевод почём зря не били, перед людьми ставили. Что народ скажет — тому и быть. Иные воеводы на воеводстве остались, иных сместили, но не тронули. Ну а прочих — в Волгу или башку долой. Правду сказать, был у казаков враг, милосердию не подлежащий. Имя ему — казённые бумаги. Всё пошло в костёр. Бумага вяжет человека по рукам и по ногам, вся народная неволя — в бумагах.

Такой же вот бумажный костёр запылал однажды и в Большом Мурашкине.

2

Утром, до солнца, привезли Савве с Волги в Мурашкино два воза стерлядей и воз осётров. Савва собирался на мельницу, проведать Иову. Парню исполнилось шестнадцать, и Савва дал ему мельницу. Хозяином без хозяйства не станешь. Хозяйствовать — всё равно что плавать: на мели, хватаясь руками за дно, не поплывёшь, нужно глубину под собой прочувствовать.

Втайне Савва надеялся вырвать сына из таинственного лесного братства. По себе знал: ремесло в человеке — вторая душа. А перенять мельничные секреты было у кого. Среди мукомолов Нижегородчины мордвин Кельдюшка равных себе не знал. Купила его Енафа, когда устраивалась в Мурашкине, вместе с мельницей. Избу ему построила, в долю взяла.

— Осётры мерные, прямо к царскому столу! — радовалась Енафа улову.

Савва усмехнулся:

— Ублажим Давыдку, любит обжираться задарма!

Давыда Племянникова, мурашкинского воеводу, презирали за жадность к еде, к девкам, к дармовщине. Зато и пользовались воеводскими слабостями: власть без слабостей в России — худшее из бедствий.

— Ты приготовь двух осётров! — распорядился Савва. — Один для стола, другой Давыдкиным домочадцам. Стерлядей для ухи выбери самых лучших... Остальное в лавку. Стерляди нынче много. Осетров — на ледник. Если Упокой заявится, дай ему за дичь сколько попросит. Давыдка без дичи и за стол, пожалуй, не сядет. Двух поросят зажарьте, а то и трёх! Трёх, Енафа, трёх!

— Господи! Да куда же столько?

— Для еды много, для почёта в самый раз. Давыдка, видя к себе таковское почтение, любое прошение подмахнёт. Пожрали и забыли, а дворянство на века. Мне за прежние службы положено... Мало — пятидесятник, островом управлял.

Енафа помалкивала: мужские затеи не женского ума дело. Блажь блажью, а зарабатывал Савва торговлишкой хорошо. Он теперь скупил у мурашкинских скорняков овчины, тулупы, кожухи, конскую упряжь и собирался на «Пестуне» сходить на Оку. Своё продать, а привезти, что у них там, на Оке, дёшево и что будет иметь спрос в Нижнем, в Макарьеве, в Курмыше ну и в Мурашкине! Куда ж без Мурашкина?

Симеон Столпник миновал, но погода стояла краше июньской. Ехал Савва и радовался.

Стерня мёдом пахла. По стерне цветы. Пчёлы промелькивают. Благодать. А всё же осень. Солнце жарило, но ветерки — сквозняками, будто где-то поблизости огромный ледник разбросали.

На мельнице хозяина встретил старик Кельдюшка. Рыжий, как подсолнух. Поклонился в пояс.

— Я вам осётра привёз да стерлядок корзину, — сказал Савва.

— А Иова окуньков пошёл наловить!

Мельница стояла.

— Воскресенье, — объяснил Кельдюшка. — По деревням где престол, где свадьба.

— У Иовы-то что-нибудь получается?

— Глазастый, сметливый... Без году неделя при жерновах, а уже в треть меня.

— Как это — в треть?

— Из пшеницы, изо ржи сортов по десять намелет.

— А ты все тридцать?

— Все тридцать.

— Ну а сверх?

— Сверх-то... Не-ет. Разве уж в доску разбиться.

— Хитрый ты, Кельдюшка.

— Куда мне до твоего сына!

Савва быстро глянул на старика.

— Я всю жизнь на воду глядел, ничего не выглядел. А твой старший посмотрит: завтра дождь. И дождь. Завтра туман — и туман... Как скажет, так и будет.

— Вари ушицу, старче. Пойду к рыбаку.

Иова пристроился за бугорком, напротив ветлы на другом берегу. Сидел замерев, но глядел куда-то далеко, плечами тянулся. Паренёк и паренёк в полинявшем кафтанишке. Шея длинная, мальчишеская, в золотом пушке... А Савва заробел. Что он видит? Не судьбу ли? Всё их состояние — оба корабля, мельница, дом, хозяйство — обретено на сыновьи неведомые богатства... Как в голову такое взять? Твой сынишка — лесной царь, прозорливец. Вся его жизнь — сокровенная тайна.

Иова поднялся, обернулся, поклонился:

— Здравствуй, батюшка!

— Бог тебе в помощь. Много ли поймал?

Иова показал на удочку в траве:

— Я, батюшка, задумался... Рыбку для нас в Волге поймали.

«Всё-то он знает», — затосковал Савва. Сам себе не признался бы, но ехал выспросить — удачный ли будет торг на Оке, удастся ли от воеводы получить нужное...

— Чай, не старик думы думать, — сказал Савва наставительно, по-отцовски.

— Да я так, — смутился Иова. — Сидел, глядел... Небо синее, вода синяя. Покойно.

— Женить тебя надо, — оказал Савва. — На хорошей девке. Без дуростей, без тайностей.

Иова опустил голову: невесту ему искали, и уж наверняка с тайностями.

Савва размотал удочку, насадил червя на крючок. Закинул:

— Нут-ко!

Клюнуло тотчас. Подсек, дёрнул. Краснопёрая плотва затрепетала над разбившимся зеркалом запруды.

— Вот как по-нашему! — обрадовался Савва, поймал рукою рыбу, снял с крючка. — Я завтра отплываю. Товар собрал. Думаю по Оке пройти. Обернуться бы до шуги. — И поглядел на сына, спрашивая глазами: обернусь, что ли?

Иова смотрел на отцовские сапоги: далеко им шагать. Сердце вещало: перемены в жизни грядут самые скорые, недобрые. Возможность плавания по Оке была, но истончилась до паутинки.

— Сегодня бы ты отплыл, — сказал Иова неопределённо.

— Сегодня воеводу потчую... Воевода, слава Богу, берёт что ему дают, не кобенится, запросами не разоряет.

Иова стоял, сжимая губы. Савва даже и обрадовался, что ничего ему сын не сказал.

— Я за мукой приехал. Пять мешков возьму. Три ржаной, два пшеничной... Твоего помола. — Савва наконец улыбнулся, приобнял парня. — Пошли, поможешь в телегу закинуть.

Длинною ложкой Кельдюшка сдавливал с ушицы пушинки пепла, у костра сидел Гость, стрелецкий десятник, охотник Упокой. В траве лежали огромный красавец лебедь, три гуся и ворох бекасов.

— Еле допёр, — признался охотник.

— А Енафа тебя дома ждёт.

— На бочажины ходил. Там птица садится.

— Сколько тебе? — спросил Савва.

— На двух осётров меняю, — сказал охотник.

— У Енафы возьмёшь. Я ещё скажу, чтоб в придачу стерлядок тебе положила.