Столп. Артамон Матвеев

Пришёл Алексей Тимофеевич Лихачёв:

— Твоё царское дело исполнено, великий государь. В Изюме был нынче размен. У татар выкуплено из плена три тысячи человек. Воистину благолюбивый подарок к твоей свадьбе.

— Василий-то Борисович успеет ли к венчанью? — радостно заволновался Фёдор Алексеевич. — Надо послать гонцов, чтоб везли боярина скорейше!

— Государь! Государь! — У Лихачёва в глазах слёзы стояли. — Горчайшего страстотерпца нашего опять ведь умыкнули!

— Кто? Куда? Господи!

Карла Тараска проскакал по комнате на венике:

— Умыкнули! Умыкнули! За всех Шереметевых боярин Васька отдувается. Уж такие пупы земли Русской!

Воевода Василий Борисович Шереметев, изменнически проданный татарам ясновельможным мерзавцем Потоцким, вот уже двадцать лет томился в плену.

— Мне говорили, Василия Борисовича в Азов доставили для отпуска домой, — сказал государь растерянно.

— Привезли, уже и корабль был готов. Да прискакали из Бахчисарая от хана его люди. Посадили Василия Борисовича на коня и умчали обратно в Крым.

Царь опустил голову. Подбежал Тараска, заглянул снизу в глаза:

— Закручинился?

Фёдор Алексеевич погладил шута по голове:

— Я ждал Василия Борисовича на мою свадьбу... Вижу, вижу крымскую затею. Хан Мурад-Гирей собирается устроить торг. Хочет продать нам мир задорого. Чует моё сердце, запросы за Василия Борисовича пойдут немыслимые, — глянул на Лихачёва. — Запиши-ка, Алексей Тимофеевич, для памяти... В Крым послать надобно стольника нашего Василия Тяпкина. При короле был, Мурад-Гирею такой посол в честь.

Лихачёв, пристроясь на краешке стола, заносил на бумагу царские пожелания.

— А кого бы в дьяки? — спросил его царь. — У старых, сослуживших многие службы, одна спесь. Татар на переговорах надобно не злить, а ласкать. Назови мне грамотного умного человека, да чтоб в летах был молодых.

Алексей Тимофеевич сказал не задумываясь:

— Да хотя бы учителя его высочества Петра Алексеевича!

— Зотова?

— У Никиты ума не одна, а все две палаты. Он вроде бы и по-татарски может.

— Запиши, — согласился царь.

Лихачёв всё, что надо было, доложил, а прощаться медлил. Фёдор Алексеевич уловил это.

— Что-то ты у меня, Алексей Тимофеевич, хитрым стал. Чего томишься?

— Ох, государь! — Постельник покраснел. — Челобитную на Золотом крыльце по сердоболию принял. Юная дева в ноги мне кинулась. Прости, великий государь.

— О чём просит?

— Приказные люди имение расхищают, из дома уносят что дороже, что краше... Батюшка этой девы перед смертью в грехах покаялся, а приказные люди допросили священника про грехи-то и судом грозят.

Царь взял челобитную, начал читать и вдруг вскочил, лист на пол бросил:

— Идолопоклонники!

— Смилуйся, государь! — перепугался Лихачёв. — Ничего не было про истуканов!

Фёдор Алексеевич проворно нагнулся за листком, поднёс к глазам Лихачёва, пальцем указал строку:

— Читай!

— «Чтобы великий государь пожаловал, умилосердился как Бог...»

— Нашли бога!

Лихачёв принялся отбивать поклоны.

— Виноват, государь! Не досмотрел. Многие ведь этак пишут.

— А коли многие, садись за стол и сочиняй указ. Кто впредь будет именовать наше величество Богом, подвергнется опале. Пусть иначе просят.

Ждал, когда Лихачёв запишет.

— Прочитай, что у тебя.

— «И то слово, Бог, в челобитных писать непристойно. Если кто впредь дерзнёт так писать — быть в великой опале. Писать надобно: «Для приключившегося праздника и для его государского многолетнего здравия».

— Так-то лучше, — согласился Фёдор Алексеевич. — А по челобитью: дело прекратить, всё, что растащили, — вернуть. Саму же челобитную отвези святейшему Иоакиму. Тайна исповеди должна быть нерушимой. Пусть патриарх свой указ напишет: священников в приказах допрашивать только о завещаниях, изустно при них сделанных, но уж никак не о грехах. — И вдруг улыбнулся: — А я тебе, Алексей Тимофеевич, славное дело сыскал. Но — молчу. Узнаешь после свадьбы.

Разрумянился, стал как мальчик. Как прежний ласковый Федя, царскими заботами не обременённый.

5

Венчался великий государь самодержец всея России Фёдор Алексеевич с Агафьей Семёновной Грушецкой в день Иоанна Многострадального, 18 июля 1680 года. Венчал святейший патриарх Иоаким.

За неделю до торжества бояре, окольничие и все высокие чины получили царский указ: ради великого государева праздника при венчании и на свадьбе всем быть в золотом платье, а у кого нет — будут сидеть в тёмном углу между Столовой и Сборной палатами.

Золотом сияла свадьба. Однако ж пировали не так, как деды, — сорок дней и ночей кряду. Покушали царских пирогов денёк — и довольно.

— Мочи у меня нет — неделю за столами сидеть, — признался Фёдор Алексеевич старику Одоевскому. — Вон поляки — проели, пропили своё царство, а на деньги столько добрых дел можно устроить.

Долгие пиры отменил, но старого обычая — приёма поздравлений и подарков — нарушить не посмел.

Царское счастье как не позолотить, подарок — лучшее о себе напоминание.

Среди первых дарителей явился пред царские очи боярин Иван Михайлович Милославский. Сиял улыбкою.

— Великий государь, дозволь поднести царице Агафье Семёновне — дивному цвету на земле Русской — от сердца моего!

Тут Фёдор Алексеевич как бровями-то шевельнул, как поднялся с трона тучей да как посошком-то царским об пол вдарил:

— От сердца, говоришь? В твоём сердце черви погибели счастью моему.

Величав был Иван Михайлович, а затрясся будто лист осиновый:

— Смилуйся, самодержец! По глупости моей доверился навету — стыд и срам моим сединам. Возношу имя преславной царицы-государыни к высочайшему престолу...

Фёдор Алексеевич ещё разок посошком стукнул:

— Умолкни, Иван! Ты прежде непотребностью на всю Москву поносил Агафью Семёновну... А вышло не по-твоему, дарами хочешь свои плутни закрыть. Забирай свои дарений. Да поскорее.

При боярах этакое сказано было. Поволокся Иван Михайлович из Грановитой палаты, едва жив. В единый миг здоровьишком оскудел. Царское слово разит как молния. Уже на следующий день из десяти приказов один оставили.

А новым людям ради царского счастья — награды. Ивана Максимовича Языкова самодержец возвёл в чины окольничего и оружейничего. Получил окольничего думный дьяк Иван Васильевич Заборовский — племянница в царицах, родственников Агафьи Семёновны Василия да Михаила Фокиных-Грушецких записали в стольники, а Алексей Тимофеевич Лихачёв был пожалован в постельничьи с ключом. И, как великую милость, указал ему государь составить историю Московского царства. Боярство было сказано любимцу Фёдора Алексеевича крайчему Василию Одоевскому. Новый боярин получил в управление приказ Большой казны, Хлебный, Дворцовый, Судный приказы.