Столп. Артамон Матвеев

Застал Артамон Сергеевич государя бодрым, весёлым...

— Гора дел навалилась!

— Что за гора такая? — осторожно спросил Артамон Сергеевич.

— Расписываю именья Федосьины. Не жилось дуре... Ты ступай тотчас в башню, допроси хорошенько слугу Федосьина Ивана и супругу его. Жена мужа поклепала, попрятал-де золото боярское, цветные камни, сундук с серебром. — Царь глянул на Матвеева редким своим взором, пробирающим. — Дементий пытал их... Сам знаешь — медведь. Всё у него по-медвежьи. Ты уж исхитрись. Треть казны тебе отдам.

— Великий государь, письма от гетманов, от войскового, от кошевого, от Симеона Адамовича также... Миколай фон Стаден воротился...

— Вот и слава Богу! В башню, Артамон, поспеши. Врача смотри возьми. Пусть все болячки остудит истерзанному бедняге. Вином тоже попотчуй. Без мешканья ступай!.. — И сам же догнал, приобнял. — А в башне смотри не торопись. Надеюсь на тебя. Развяжи язык Ивану. Не всё же такие, как Федосья!

Хочешь будущих царских, ласк, умей и палачом быть.

Иван, один из управителей боярыни Морозовой, порадел рабски разорённому роду, попрятал казну. Жена Ивана в надежде на хорошую награду сказала: «Слово и дело». Виновность супруга она подтвердила, привела подьячих Тайного приказа в сад, где они закопали три сундука. Один с жемчужными убрусами, пеленами, с ожерельями-воротниками из яхонтов, другой с шубами Глеба Ивановича да Ивана Глебовича, третий с шубами, с ферязями самой Федосьи Прокопьевны, ещё — иконы и книги в драгоценных окладах. Но куда подевались камка, золотое шитье, часы, деньги?

Доля доносчицы с трёх сундуков выходила немалая. Незадёшево губила богоданного мужа и душу. Но бабу бесило, что Иван скрыл от неё клады с заветными ларцами: с казной Бориса Ивановича. Сё был великий ценитель изумрудов, рубинов, редчайших сапфиров, алмазов.

Артамон Сергеевич в отместку за поганую службу поднял доносчицу на дыбу, а потом и огнём приказал жечь, ибо доносчику первый кнут.

В особом пристрастии следователя уличить было невозможно: доносчица могла скрывать клады ради собственной корысти.

Наказывал мерзавку Артамон Сергеевич при её супруге: Дементий Башмаков отделал Ивана жесточайше. Теперь лекарь Лаврентий Блюментрост, уходивший Ивана Глебовича, из кожи лез, врачуя обладателя тайны сокровищ Морозовых.

Между тем стол застелили скатертью, нарядили яствами и винами. Для Ивана принесли кресло, в котором он мог полусидеть. Пытку прекратили, но лютую бабу на время оставили поглядеть, как потчуют её супруга. Потом одежонку на растерзанную натянули, сказали: свободна, живи, коли совесть не замучит, и выбросили из башни вон.

Вино и отменное обхождение не развязало язык усердному слуге Морозовых. Ничего не узнал Артамон Сергеевич, но пытать не стал.

— В Боровск тебя отвезут! — сказал Ивану напоследок. — Может, доведётся тебе, верному псу, боярыне своей ножки поцеловать... Но знай, на сруб ты себя обрёк.

Неудача Артамона Сергеевича не огорчила — к лучшему! Не станет больше Михалыч посылать канцлера умучивать своих недругов. Дементия ему мало! Юрий Алексеевич Долгорукий с охотой такие службы служит или тот же Яков Никитич Одоевский. Природные бояре — и палачи природные.

Великий государь выслушал доклад без гнева, не попрекнул. А чтобы поскорее забыть скверную историю, приказал отвезти в Боровск и княгиню Урусову, и Марию Данилову.

К светлому готовился действу: 22 декабря архиепископ Новгородский Иоаким был возведён в Успенском соборе в сан митрополита. Выходило: пожаловал того, кто первым уличил Морозову в отступничестве от царя, а с нею и Урусову, чтоб другим неповадно было... Все узрели, сколь ужасна опала самодержца.

Искоренён род бояр Морозовых. Сам возвеличил, сам в прах развеял. Похоронили Ивана Глебовича как какого-нибудь дворового мужика. На девятый день уже некому было помянуть сломленный росток, от матери, от подвига её отшатнулся, и от него, признавшего щепоть — отшатнулись верные закону отцов.

Нашёлся-таки один человек, сказал печальное слово о погубленном. В яме сказал, в остроге, занесённом буранами. Всего одна слеза, но всю Россию окропила. Ту слезу обронил расстриженный протопоп Аввакум.

«О, светила великая, солнца и луна Русския земли, Федосия и Евдокея, — криком кричал батька из ледяной своей пустыни, — и чада ваша, яко звёзды сияющия пред Господом Богом! О, две зари, освещающая весь мир на поднебесней!..»

Замирали сердца читающих похвалы великого страдальца страдалицам. Слезами умывались друг перед дружкою. Припадали к драгоценному писанию губами и ликовались с ним, как с батькой, со страстотерпицами боровскими.

«Недавно, яко 20 лет и единое лето мучат мя, — писал Аввакум далее, — на се бо зван есмь... И сё человек нищей, непородной и неразумной... одеяния и злата и сребра не имею, священническа рода, протопоп чином, скорбей и печалей преисполнены пред Господом Богом. Но чюдно и пречюдно о вашей честности! Помыслить род ваш — Борис Иванович Морозов сему царю был дядька, и пестун, и кормилец, болел об нем и скорбел, паче души своей, день и нощь покоя не имуще; он сопротив тово племянника его родного, Ивана Глебовича Морозова, опалою и гневом смерти напрасно предал — твоего сына и моего света».

Пригвоздил Аввакум царя гвоздями невидимыми к позору вечному, так пригвоздил — не снять во веки веков с этакого-то креста.

А потом и погоревал о погубленном цветке, со всею Россией вкупе и с матушкой его, в юзах пребывающей.

«Увы! чадо драгое! Увы, мой свете, утроба наша возлюбленная, — твой сын плотской, а мой духовной! Яко трава посечена бысть, яко лоза виноградная с плодом к земле приклонился и отыде в вечная блаженства со ангелы ликовствовати, и с лики праведных предстоит Святей Троицы... И тебе уже неково чётками стегать, и не на ково поглядеть, как на лошадки поедет, и по головки неково погладить, — помнишь ли? — как бывало! Миленький мой государь! В последнее увиделся с ним, егда причастил ево. Да пускай, — Богу надобно так! И ты неболно о нём кручинься: хорошо, право, Христос изволил. Явно разумеем, яко Царствию Небесному достоин. Хотя бы и всех нас побрал, гораздо бы изрядно!»

На том письме и другая рука была, читали люди сию запись с великим благоговением:

«Многогрешный инок Епифаний, пустынник честныя обители Соловецкия, в темнице, яко во гробе, седя, Бога моля, благословения приписал. О, свети мои, новые исповедницы Христовы! Потерпим мало, да великая воспримем».

Письмо было кому читать. Многие не смирились с новыми обрядами. С надеждой взирали на Соловецкий монастырь, крепко стоявший за святоотеческую веру. Царские войска и в этом году попрыгали-попрыгали, как блошки, вокруг исполинских стен, пожгли со зла всякие строения хозяйственные, а на зиму бежали на материк.

Соловецкие иноки, пустозерские мученики, мученицы боровские — три свечи верности древнему благочестию.

Глава седьмая

1

Приказ великого государя играть комедию в Преображенском 22 января отменили. Без печки в Комедийной хоромине как в погребе. Уже 23-го декорации перевезли на чердак над Аптекою.

Двадцать девятого января для потехи царского семейства явили опять «Есфирь», или Артаксерксово действо, а на Святки — «Товию».