Столп. Артамон Матвеев

На словах Лопухин передал:

— Великий государь всякому враждотворению печалуется, во всём примирения с любовью желает и сам прощения просит.

— Бог простит! — ответил Никон.

— Велено спросить тебя: чего ты желаешь? Не теснят ли тебя монастырские власти, не делают ли тебе обид?

— О тесноте, об обидах я писал великому государю. — Никон повздыхал сокрушённо. — А желаю его царской милости. Своего прежнего сана я не взыскиваю, но пожалел бы меня великий государь, велел бы жить в Воскресенском монастыре или в другом каком моего строения... Лучше в Иверском. Лета мои немалые, презреть в здешнем краю меня стало некому. Ах, Господи! Что обо мне! Пожаловал бы государь, простил бы всех, кого наказал из-за меня.

— Сказанное тобою передам, — обещал стряпчий. — А вздохи твои ненужные. Государь внял писаниям, приехали со мною подьячие, расследуют неправды игумена и прочих здешних властей.

— Знать, помнит меня великий государь. Слава Богу!

В тот же день подьячие допросили игумена Афанасия, строителя Иова, келаря Макария. Дело закрутилось, Никон воспрял. И воспрял по-своему, по-никоновски.

Отправил в Кириллов монастырь письмо — пусть лошадь пришлют, да чтобы «добрую, с ходью ступистой, не шарахой, не спотытчивой, да седла сафьянового, с прибором властил и некого, доброго, на чём мне самому ездить». Для старцев же своих просил подводу и ещё одну лошадь.

В Кириллове знали: ферапонтовского игумена царский стряпчий допрашивает с яростью, старцы Иова и Макарий трясутся: все трое уличены в хищениях, в жестокостях к братии. Стало понятно: не угодишь нынче Никону, завтра к тебе приедут с допросом.

Прислали Щёголя, серого мерина, статного красавца. Шея высокая, морду держит кверху.

Никон вышел, поглядел и рукой повёл:

— Цветна.

До Кириллова монастыря недалеко. В тот же день другую лошадь привели. Тоже мерина, вороного с карей искрой, кличка ему Москва. Седло вишнёвого цвета, расшито серебром, уздечка с сердоликами.

— Собирайтесь, — сказал старцам Никон. — Поедем на пруды. Рыбка что-то мелковата на моём столе.

Пожалуй, сам не помнил, когда в последний раз верхом ездил. Разве в Кожеозерском монастыре вокруг Коже-озера?.. И тотчас встал перед внутренним взором Новый Иерусалим. В Воскресенском монастыре на коня садился, подумывал бежать. По конюшенному двору кружок сделал.

— Ну, Москва, растряси мои телеса. Не брюхо, а перина.

Мерин узде был послушен, шёл ровно, скакать не рвался.

Никон пообвык высоко сидеть, стал поглядывать на дали. Лес только-только опушался зеленью. И так хорошо, так молодо пахло травой — слёзы к горлу подступали.

Пыхнуло зарницей в памяти: он совсем мальчишечка, всё вот так же зелено, сердце бьётся, к Богу лепится — прибрал Всевышний зиму, на воле можно бегать. Должно быть, первый раз из дому на тепло-то вышел. И вот крапива у сарая — кустом. Знал: жгучая, мачеха до волдырей стегала. Но протянул руку и взял. Будто кипятком обожгло, а он терпел, не разжимал кулачка, не хотел Бога прогневить: у Бога ведь всё хорошо.

Всё хорошо. Жив, на коне, верхом, куда ни погляди — весна.

«Хочешь до перемен в жизни дотерпеть — перестань стариться», — сказал он себе и, взяв к обочине, попридержал коня.

— Игнатий, слышь?! — спросил он служку. — Лодка на прудах есть?

— Четыре пруда — четыре лодки.

— Не текут?

— По два раза смолили.

Никон тронул повод, и мерин пошёл приятной иноходью, затягивая выброску ног. Между дивных великих сосен, каждая как шатёр, просияли пруды: четыре драгоценных капли. Для прудов он выбрал древнюю пересохшую старицу. Первый пруд в десять саженей, четвёртый — в сорок.

Келейники Ивашка с Никиткой да с ними охотник рыбачить стрелецкий сотник Андрей Есипов копошились на берегу четвёртого пруда, самого большого.

— Святейший! Маловато нынче рыбки. — Сотник показывал на карпов, уже лежащих на траве.

— Разве это карпы! — хмыкнул Ивашка. — Самые крупные — в пару ладоней. Караси и те вырастают помясистей, поразлапистей. У нас в Торопце на Соломином озере карпы — с лодку.

— Кривозуб! — шлёпнул его по башке Никитка. — У тебя зубы-то от брехни скособочились.

— Вот тебе крест! — Ивашка осенил себя Христовым знамением. — Святейший! Меня самого такой карп полдня вместе с лодкой таскал. Взвесили — два пуда пять фунтов!

— Отчего они у вас такие вырастают?

— Бог даёт! У нас в Троице святой князь Александр Невский венчался.

Подъехала подвода. Дьячок Сенька со служкой Игнатием принялись собирать рыбу в мешок.

Никон сошёл с коня. Спина побаливала, ноги маленько раскорячило. И вдруг увидел — бакланы сели на воду. Стаей, в стае добрая дюжина.

— Вот кто мою рыбу жрёт! — Никон, забыв о пояснице, о ломоте в ногах, резво пошёл к воде. Обернулся. — Сотник! Андрей! Ружьё взял?

— Взял, ваше святейшество!

— Чего глядишь? Пали!

Сотник побежал к телеге за ружьём. Принёс, забил снаряд, насыпал пороху на полку. Бахнуло, птицы, хлопоча крыльями, помчались по воде, оторвались, прошли низко, в сторону озёр.

— Промазал! — рассерчал Никон.

— Далеко. Я пули взял, а по птице дробом нужно, — оправдывался сотник.

Было видно, на другом берегу всполошились девицы, все в цветных сарафанах, в корунах на головах. Прибежали к воде, поглядели на рыбаков и, видно, успокоились, ушли с песнями.

— Хороводы водят, — сказал Кривозуб. — Мы уж их тут наслушались.

Никон подошёл к воде.

— Да, мы своих карликов не скоро взрастим, чтоб лодку таскали, — усмехнулся Никон.

— Хлебом надо рыбку подкармливать! — предложил диакон Мардарий.

Никон посмотрел на старца Кузьму. Старец улыбался, как младенец. Головку держал высоко, подставляя белое, прозрачное личико теплу.

— Хлебушек и птичкам нужен, и рыбкам, — сказал Кузьма, соглашаясь с Мардарием.

Никон призадумался и решил:

— В меньшом пруду будем кормить карликов — толокном, в другом пруду — ячменной кашей, в третьем — хлебом, а в большом — Игнатий, слышишь? — мясом. Купишь овечек дюжины две, пожалуй что и три. И чтоб каждый день была кормёжка. Ловить здесь уж не станем, подождём расплода.

Распорядился и вошёл в лодку:

— Мардарий! Старче Кузьма! Поехали, поглядим, как хороводы водят.