Столыпин
Шрифт:
Но сейчас Столыпин, которого в глаза и за глаза называли «вторым самодержцем», не хотел терпеть еще и третьего правителя. Посты в России теперь раздавались по «писулькам» сибирского мужика. Новый совет министров, да и только!
Как можно было терпеть?!
Отставленный от дел министр Извольский отговаривал от очередной атаки на Николая – все равно, мол, он сам ничего не решает. Но тут царская коса находила на кремневый столыпинский камень. Безвольное упрямство Николая разбивалось об его несокрушимое упрямство.
– Нет, иду. Будь что будет! После расскажу. Заверни вечерком ко мне, на Елагин.
В папке под бронированным листом лежал обширный доклад, составленный на основании следственных материалов Святейшего синода, – уже и высший церковный суд не мог дольше терпеть богохульника. Казалось, при такой поддержке успех обеспечен.
Николай II догадался о цели внепланового визита.
– Опять о Распутине?.. – вышел он из-за стола, не приглашая сесть и сам не садясь.
– Да, ваше величество. Доклад составлен на основании следственных материалов Святейшего синода.
– Ужель
– Выходит, так, ваше величество. Вот доклад, – погремел он бронированной папкой, извлекая из нее объемистую сафьяновую папку.
Государь от кого-то прознал о сути железного звона.
– Не можете жить спокойно, Петр Аркадьевич? Везде крамола названивает?..
Утихомиривая дрожь правой руки, Столыпин молча положил сафьяновую папку на стол.
И отступив обратно, поклонился:
– Не смею дольше задерживать внимание, ваше величество. Надеюсь, вы ознакомитесь с новыми материалами?
– Да, да, конечно. – Николай заторопился отделаться от слишком пристального взгляда своего премьера. – Хотите, дам совет?
– Приму с удовольствием, ваше величество.
Николай смягчил упрямый тон, который всегда выдавал его нерешительность.
– А почему бы вам, Петр Аркадьевич, самому не побеседовать со святым старцем?..
– Со святым?.. Непременно последую вашему совету. Разрешите откланяться?
Николай никогда не любил стоя разговаривать с премьером. И ростом был ниже, столыпинской статью не выдавался. Ответный поклон он отдал торопливо и облегченно…
А Столыпин, возвратясь в свой служебный кабинет, тут же вызвал по телефону «старца». Присовокупив:
– По совету его величества.
Тот не замедлил явиться на автомобиле из царского гаража; пожалуй, уже сообщили о приказе государя.
Войдя в приплясе в кабинет, Распутин начал почти шаманить, поедая глазами премьера. Ну-ну, мол, чего тебе надо?..
Столыпин знал о его гипнотических приемах, знал и о том, что на многих они действуют…
Чтоб не дать возможность «старцу» рассесться в креслах, он вышел навстречу и насмешливо выдержал его нацеленный, действительно гипнотизирующий взгляд.
– Что, не получается, Григорий?
– Ничего, получится, Бог даст…
– …или черт?
– Не все ль едино?
– Не все. Пред Богом я склоняю голову, чертям указываю дорогу к порогу. Не старайтесь меня гипнотизировать. Не на того напали. И не пляшите перед министром внутренних дел! Я ведь могу приказать сейчас же надеть на вас наручники!
– На меня, человече?..
Столыпин видел, что продолжать беседу не стоит.
– Слушай, ты, распутный мужик! Может, без одной минуты уже каторжник!
Распутин перестал приплясывать и размахивать руками.
– Слушай, что я скажу…
Вечером, в пересказе, под горькие смешки уже отставленного от дел министра Извольского, это выглядело так:
– Теперь я верю, что он имеет силу гипноза. Думал, россказни! Нет. Он бегал по мне своими белесыми глазами. Какие-то загадочные изречения из Священного Писания талдычил. Бесконечными словесами подавлял волю. Как-то необычно пред моим лицом водил руками. Но я чувствовал, что во мне пробуждается непреодолимое отвращение к этой гадине. Стоим друг перед другом, я его даже присесть не приглашаю. Но понимаю, что он на меня производит довольно сильное моральное влияние. Преодолев себя, прикрикнул на него:
«Если не перестанешь паясничать, я прикажу надеть на тебя наручники!» А он: «На меня, человече?..»
– Наглость неслыханная! Гипноз, гипноз, несомненно. С ним нельзя беседовать: или подчиняться его воле, или бить ему морду. Признаюсь, был недалек от того, чтобы угостить попросту. Но остановился: не много ли чести? И говорю:
«Ты у меня в руках. Даже царь-государь не поможет. У меня на руках такие данные, что я тебя в прах сотру, раздавлю, как гадину! Предам суду по всей строгости законов о сектантах. Но даю тебе выход: немедленно, покинув Петербург, вернись в свое село и больше здесь не появляйся. Мои люди проводят тебя до вокзала и проследят по крайней мере до Урала. Не вздумай шутить, мерзавец! Не вздумай бегать, как раньше. Или в свое село – или в самую темную камеру Петропавловки! А теперь – вон. Недреманное око! – это я уже полковнику, который находился в соседней комнате. – Все слышал? Организуй. Прикажи своим людям, чтоб хорошо проводили».
– Как провожали, я уже не видел. Ибо при первых шагах полковника вышел в свою комнату отдыха и хватил коньяку! Нет, до чего мы дожили, а?..Часть десятая Под прицелом
I
Возня со «святым чертом» и прочими чертенятами отнимала много времени и сил. Словесные и прочие дуэли давали себя знать. Устал? Поизносился?..
Несокрушимое казалось бы здоровье начало пошаливать еще в 1909 году. Болящая рука – всего лишь житейский анекдот; грудная жаба – серьезнее. Простуживаться как-то умудрялся. Впрочем, почему «как-то»? Одна поездка в Сибирь чего стоила. Да и плутание по финским шхерам здоровья не добавляло; увлечение царя стало и его увлечением. Николай II то и дело убегал от дворцовых дрязг к бесконечной череде островов, вытянувшихся вдоль финского побережья. Когда-то в тех островных лабиринтах флот Петра I впервые пробовал свои паруса, а отлитые из церковных колоколов корабельные пушки настырно терзали борта «владык Балтики» – надменных шведов. У Николая II не было нужды самолично поджигать фитили – соседи шведы стали ручными ягнятами, – да и военного таланта у нынешнего императора не было, но тайно он все же мнил себя флотоводцем. И потому встречи с коронованными собратьями и даже министерские совещания
могли устраиваться на его любимом крейсере «Алмаз». Для этих нужд был нужен еще и «Штандарт». От Царского Села до Кронштадта на шлюпах, а там – сам себе адмирал. Хочешь в Гельсингфорс, хочешь в уютные шхеры, а то и в Ревель меряться коронами с морскими соседями. Так царская волна увлекла и премьера.То на встречу с германским императором Вильгельмом, то с английским королем Эдуардом, то еще с кем-нибудь. Почему бы на свежем морском воздухе не поговорить?
Столыпин, разумеется, не разглядывал, как был одет флотоводец Николай, но сам любил пофорсить в белом, продуваемом всеми ветрами мундире. Что говорить, при его прекрасных росте и фигуре шли ему белые летние кителя. Когда целуешь ручку королеве, не только петухом – орлом на крыло взлетишь. Вот, довзлетался!.. Лежи в постельке, под пуховым одеялом.
Бывало, раньше в помещичьем Колноберже в раннее росное утро он мог лихо прокатиться на легких дрожках по своим владениям… а теперь вот год назад подхватил крупозное воспаление легких и был упрятан врачами в крымскую Ливадию. В разгар таких реформ Бог не попустил отдать ему душу, но грудная жаба не лучше…
Ольга Борисовна стояла у изголовья кровати:
– Милый Петро! У тебя сколько деток? Отлежись дома. Сдался тебе этот Зимний!..
Дома было хорошо. Он знал, что правильно сделал, когда завел собственный домишко на Фонтанке о трех прекрасных этажах. Царский Елагинский дворец оставался на лето да разве что на осень, зимой же – ты у себя дома!.. Было ведь и предчувствие: не вечны царские милости…
– Оленька? Как же я останусь дома, если у меня грядет совещание по Западному краю?..
Слезы в ответ.
– По нашему краю. Там и Колноберже, и Машино гнездышко…
Ну чем не довод? Маша, старшая дочь, стала Марией фон Бок, у нее появилось свое гнездо в том же Ковенском уезде. Уж если не для всей России – для себя-то можно порадеть?
Довод, который мог убедить любую женщину. Только не Ольгу Борисовну, урожденную Нейдгардт. Но она слишком хорошо знала своего суженого.
Вначале служба – потом семья.
Вначале дело – потом безделье.
И уж тем более какая-то хвороба…
– Оленька, совещание так себе, но мое присутствие необходимо. Мало что и премьер, так еще и ковенский помещик. Чего доброго, опять в неуважении к полякам обвинят – то бишь в национализме русском… Нет более страшного преступления!
Она видела, что слезы не помогут. Мигнула заглядывавшим в двери дочерям. Те знали, что делать. В пропахших лекарствами, уже для него привычных апартаментах опять ночевал доктор Карл Иванович. Конечно, за ним могли бы сбегать хоть Лена, хоть Ара, но закулдыбала-то все-таки Наташа. Во-первых, она упорно училась ходить, во-вторых, кого же не тронет столь самоотверженная привязанность? Не учла только Ольга Борисовна: на своих полуногах Наташе быстро не обернуться…
Пока свирепый Карл Иванович одевался спросонья, пока ополаскивал лицо да по-стариковски ругал «болезную», чтоб не слишком трудила ножки, уже картинку он застал уморительную: в подушку плакала Ольга Борисовна, в сторонке, обнявшись, сгрудились дочки, камердинер облачал верхнюю часть Петра Аркадьевича, а рядом в щегольской кожаной куртке стоял шофер и докладывал:
– Петр Аркадьевич, я машину загодя прогрел… так что в салоне теплынь-тепло…
В довершение всего в распахнутые из гостиной двери ворвался Аркаша на своем лакированно-деревянном авто и задергал шофера за куртку:
– Дядя Шофря, и я… и меня покати! С ветерком, дядя Шофря!
А сам Петр Аркадьевич пытался поймать ухо сына:
– Сколько раз тебе говорить: не шофря, а шофер! Вот уж поймаю негодника!..
Ухо он поймал… но вместо того чтоб драть, прижал негодника к груди, шепча:
– Только чтоб теплей оделся… только чтоб маман не слышала…
Карлу Ивановичу осталось лишь восхищенно развести дрожащими руками:
– А что я говорил? Как всегда, как всегда…
Ольге Борисовне пришлось осушить слезы и крикнуть в раскрытую дверь:
– Кофе!
За дверью толпились все, кому полагалось толпиться по утрам.
– Кушать подано! Сюда изволите, или…
– Я сам выйду. Живо, Никита! А ты перестань возле меня копаться! – Это уже камердинеру. – И ты, Оленька, не хнычь. – Это уже жене. – Видишь, я совсем здоров!
– Вижу, Петечка, вижу… Дай поцелую, что с тобой делать.
Петр Аркадьевич сам расцеловал жену, потом дочек, особливо Наташу, а любимому негоднику опять пригрозил:
– Ну, я до тебя доберусь!..
– И я, па, до тебя доберусь! – чуть не на плечи вспрыгнул сынок.
Камердинер даже возопил:
– Да ведь помнет он вас, пропадай мои труды!..
В общем, все как всегда по утрам… Особливо когда обожаемый па приболел и поднялся позже обычного.
II
В России сложилась парадоксальная ситуация. Прошедшая революция не прошла даром. Стараниями прежде всего министра внутренних дел она была потушена, как догоревшая свеча. Но фитиль еще чадил. Огонь ушел вглубь, размывая податливый воск – единую российскую народность. Казалось бы, русские формировали свою нацию; казалось, нет иного пути, как группироваться вокруг русского человека. Будь ты финн, поляк, еврей или обитатель Кавказских гор. Ан нет! Столыпин все делал, чтобы положить конец национальной разноголосице. Но что удавалось ему прежде в разношерстном Западном крае – не удавалось ни в одной, ни в другой столице. Каждый кудахтал на своем насесте. Самыми горластыми петухами были, конечно, поляки. Им охотно подпевали из-за «черты оседлости». Евреи-то пришли в западные края вместе с надвигавшейся на Россию Полонией, да, пожалуй, и ранее. Теперь вся эта разноголосица и свалилась на председателя Совета Министров. Надо было утихомиривать страсти.