Стоять до последнего

Пережитые несколько минут назад страхи, когда по нему стреляли свои же и ранили, теперь уступили место облегченности и спокойствию.

Игорь тяжело дышал и ощущал во рту неприятную сухость. Правой рукой он зажал рану на левом боку, не зная, какая она там, а левой рукой, вернее, ладонью, схватился за простреленное правое предплечье, стараясь пальцами сдавить рану и приостановить кровотечение.

Потому и шел он, чуть согнувшись, ссутулившись, весь мокрый, в речном иле, чавкая сапогами, в которых еще была вода.

Офицер встретил перебежчика доброжелательно. Его, конечно же, предупредили. Среднего роста, плечистый, худощавый лицом. На вид не старше Миклашевского. На груди – Железный крест.

– Молодец!.. Карошо! – он похлопал Миклашевского по плечу и приказал по-немецки: – В тыл.

Игоря посадили в кузов машины и под охраной отправили на сборный пункт.

5

Допрос идет третий час подряд. Третий час идет дуэль. Миклашевского уже дважды допрашивали. Первый раз сразу же, на передовой. Второй раз – в полевой жандармерии. А вот сейчас перед ним опытный фашистский контрразведчик.

Под потолком горят электрические лампочки, освещая просторную неуютную комнату. Миклашевский сидит на табуретке у стены, которая покрыта темно-бурыми пятнами и, словно оспинками, выщерблена до красного кирпича – следы пуль. Хозяин кабинета, видимо, частенько прибегает на допросах к оружию. Справа – два окна с двойными рамами и решеткой. Слева – коричневый сейф, видимо, притащенный сюда из ближайшей сберкассы, да объемистый конторский шкаф, набитый бумагами, и возле него вешалка, на которой висят шинель и фуражка фашиста.

Прямо перед Миклашевским находится широкий письменный двухтумбовый стол из светлого дерева, местами ободранный и грязный. На столе телефон, раскрытая папка «дела», настольная лампа с розовым абажуром, чернильный прибор из темного стекла.

По ту сторону стола в высоком кресле сидит абверовец. Ему на вид лет тридцать пять, не больше. Ворот черного мундира расстегнут. Широкая шея, как у борца, и небольшая для такой фигуры голова. Темные волосы спадают на выпуклый лоб, отдельные пряди достают до коротких бровей, под которыми примостились недоверчивые, злые глаза. Они кажутся алюминиево-светлыми от падающих лучей. Говорит он по-русски чисто, без акцента. Он сам сказал Миклашевскому, что жил десять лет в Харькове, работал инженером на тракторном заводе и служил тайно Германии. «Прозевали гада», – подумал Игорь.

Гитлеровец сыпет и сыпет вопросы, стараясь запутать и сбить Миклашевского. Один вопрос каверзнее другого:

– Так, понятно… Красиво получается!.. На первый взгляд можно и поверить. – Он расстегивает на мундире еще одну пуговицу, словно подготавливаясь к передышке, чуть ycмехается темными полными губами и вдруг резко переходит на крик: – Встать, скотина!..

Миклашевский выполняет приказание, вскакивает с табуретки.

– Быстро отвечай на вопросы, понял? – гитлеровец, наклонив голову, словно намерен бодаться, буравит недобрыми глазами: – В какой части служил?

– 189-й зенитно-артиллерийский полк.

– Коммунист?

– Нет.

– Комсомолец?

– Был, но исключен.

– Врешь!

– Можете проверить, – Миклашевский отвечает быстро и коротко, понимая, что сейчас самое главное для него заключается в том, чтобы не сказать ничего лишнего, ибо каждое нечаянно оброненное слово может вызвать лавину вопросов.

– Проверим! Звание? Смотри мне в глаза!

– Был младшим лейтенантом, но разжалован в рядовые.

– Так я тебе и поверил, стерва!.. Кто вел топографию?

– Какую еще топографию?

– В школе разведчиков.

– Не знаю такой школы.

– А тир где был?

– На Красной Пресне в парке был до войны тир, за рубль можно было из воздушки бить по мишеням, – отвечал Миклашевский, делая вид, что не понимает заданного вопроса.

– Я о другом тире спрашиваю!

– Другой был в полку, рядом с полигоном.

– Сколько очков из пистолета выбивал?

– Не знаю, не пробовал. Только по бутылкам стрелял из трофейного парабеллума, да потом нагоняй получил.

– Ага, попался, – в глазах фашиста вспыхнул радостный блеск. – Значит, парабеллум знаешь?

– Стрелял однажды.

– Ты офицер! Не отпирайся.

– Рядовой! – Миклашевский произносит четко и громко. – Разжалован по приговору военного трибунала!

– Хватит! Думаешь, не видно, что все выучил? Плохо работают ваши специалисты и тебе липовую легенду подсунули. Понял?

– Ничего не понял.

– Довольно играть комедию. Теперь слушай, что я тебе скажу, – гитлеровец сделал паузу, как человек, знающий важный секрет, и заговорил уверенно, твердым тоном: – Ты не перебежчик! Тебя готовили в школе разведчиков, где имеется и наш агент. И мы тебя ждали. Ждали, голубчик!

– Вы ошибаетесь…

– Молчать!

– Слушаюсь.

– Повторяю, ты – не перебежчик. Тебя специально готовили в школе разведчиков, чтобы забросить к нам в тыл. А в школе есть наш агент, смекаешь? И мы тебя ждали. Ждали. И вот, сам видишь, встретились. От нас никуда не денешься, – гестаповец чуть подался вперед, цепко хватая взглядом каждое движение на лице Миклашевского, потом приказал: – Садись! Отвернись к стене и подумай. Даю пять минут на размышление!

Вдруг за окном раздалась короткая автоматная очередь. Стекла тонко дрогнули.

– Пустили в расход одного такого перебежчика! – назидательно произнес гестаповец.

У Миклашевского заныло под сердцем. Чья-то жизнь оборвалась рядом. Пересилив себя, Игорь ухмыльнулся и произнес, выдавливая изнутри каждое слово, стараясь говорить как можно беспечно:

– А мне их не жаль, господин хороший!

– Ты подумал? – гитлеровец смотрел в упор.

– Да.

– Решил говорить правду?

– Да.

– Так какое же было у тебя задание? – в его глазах мелькнуло самодовольство победителя.

– Вы меня не за того принимаете. Ошибочка у вас вышла!.. И насчет школы, и какого-то задания. Я сам к вам перешел! Добровольно! И нечего меня дергать! – Миклашевский отвечал с запалом и зло, выкрикивая каждую фразу. – Вы же листовки разбрасывали и призывали, так? А теперь что ж выходит, писали муру сплошную?..

– Ты кончил?