Страда

Но они познали свое счастье! И другого им не надо. При ярком свете, на жарком солнце они б ослепли и сгорели. Их крохотные сердца не выдержали бы большого счастья и разорвались в крохотных телах…

Сероватая темь стоит в распадке. По отдельности выступает из-под гор каждая жердь, вылуженно блестя от сырости. На полянку легла четкая тень городьбы и вершин дерев, стоящих по горам. Мерно шумит, даже не шумит, а глубоко, слышно дышит стиснутая горами река, и от нее идет переменчивый, зеркально отраженный свет к небу, на котором мерцают бледные, на помидорный цвет смахивающие, незрелые еще летние звездочки.

Упали мушки наземь, в капусту. Вялые, ко всему уже безразличные, две или три из них коснулись шеи мальчика, заползли под холщовую, жесткую рубаху и приклеились к потному телу. В жалице и на капусте склюет мушек птичка-мухоловка. В реку упавших хватать будут мальки и от пищи становиться рыбами. И мертвые мушки продолжат служение более сильной, более продолжительной жизни. Стало быть, все эти букашки, божьи коровки, бабочки, жуки и кузнецы, еле ползающие от сырости по капусте, — все они как есть не зря тут, все они выполняют назначенную им работу — все должны что-то делать на земле, а главное, жить и радоваться жизни.

Ну а сорняк на грядах, жалица эта проклятая, сороки, жрущие мухоловкины яйца, кусучие пауты, которым ребята учиняют фокус — вставляют в задницу соломинку и отпускают с таким трофеем на волю? А гадюка, шипучая в смородиннике? А комары? А слепни? А клещи в лесу? Этим кровососам, сволоте этой, теснящей и жрущей разумное и полезное, значит, тоже жить, торжествовать и радоваться? Нет уж, извините-подвиньтесь! По башке ладонью, с корнем вон и в огонь, в пекло всю дрянь, жирующую на живой земле, на живом человеческом теле…

* * *

Обмякший от накатывающегося сна, мальчик идет к калитке, неся в сердце глубокое умиротворение, невнятно и бесполезно повторяя себе под нос: «Сон да дремота — поди на болото!»

Нашарив волглую веревку и снимая ее с деревянного штыря, мальчик еще раз оборачивается к огороду, наполненному живыми существами. По-за огородом, на лугах, идет истовая, дружная косьба. Стрекотом кузнечиков так все переполнено, что уж слит как бы воедино с ночною тишью этот звук, и даже плотнее делает он тишину. Тот кузнец, что продрыхал в капусте, разогрелся, распалился и, должно быть, искупая свое упущение, звонче всех строчит из огорода в небесную высь. Мальчику сдается — пучеглазый кузнец даже и зажмурился от упоения.

Дух плодов и цвета, вобравший все ведомые мальчику запахи, уверенно стоит в чаще огорода, оттесняя запахи леса, трав и бурьянов. Но и в этом запахе струями, как бы паря над плотным дымчатым слоем, буйно звучит лютый дурман табака, угарно-горького мака, лопоухо прикрывшегося серой шапочкой на ночь. Маленькую маковку с белым еще семенем в середке берегут от холода метляками слипшиеся лепестки, еще запах морковки и укропа нос точит, но глушит его ряс-но зацветающая маслянистая конопля. Однако ж и ладаном воняющую коноплю, и лежалой хвоей отдающий укроп забьет с восходом солнца навально катящимися с гор упругими духовитыми волнами сосняка, кедрачей и лиственниц.

* * *

Из пухлой, залитой зеленой гущиной пластушины земли, возделанной человеческими руками, над которой если и ветер гулял, то пухлым казался, невозможным, навеки канувшим представлялось то время, когда пустой, ровно бы военное нашествие переживший, истыканный, искорябанный, в лунках весь, будет стариковски уныло прозябать огород.

Кучи картофельной ботвы как попало разбросаны по огороду. Заплаты капустных листьев пятнают заброшенные гряды. На сквозном ветру колышутся колючие кусты осота в сопливой паутине, до времени, воровски жившие в огородной гущине, хрустят, соря грязным пухом и дрянным семенем, ястребинки, розетки дикого аниса, репейники, жабрей, белена и лебеда.

Сбежались тучки в одну кучу, березы в лесу понизу ожелтились, коровы, кони и собаки спиной к северу ложатся, верные ворожеи — перелетные птицы в отлет дружно пошли: быть скорому ненастью, быть ранней осени.

Остающиеся в зиму пташки грустны и хлопотливы. Сытые вороны угрюмо сидят на коньке бани, по веткам черемух, на пошатнувшихся кольях. Нахохленные, могильно-скорбные, о чем-то задумались они, впали в тяжкую дрему. Паутина перестала плавать в осиянном поднебесье, плесенью опутала она прокислые листья бурьяна. Обнажились в межах мышиные и кротовые норы. За баней в предсмертно и оттого яростно ощетинившейся крапиве обнаружилась цыпушка, которую искали все лето, мертвая, пустоглазая, почему-то ни мышами, ни собакой не тронутая. Татарник шишки раскрыл, а в них волокнистый мягкий пух. Теребит его ветром, носит по-над огородом и пустой землею, бросает в чащу леса и на реку; хариусы, скатившиеся на зиму из мелких речек, принимают за мух порхающие по струям и водоворотам пушинки, выпрыгивают наверх, хватают их, а потом головами трясут, вышвыривая липкую паутину изо рта.

Светла вода, светел и прозрачен воздух, но и вода уже берется со дна реки сумеречной дремотой, и в воздухе день ото дня все меньше сини, а туманы по утрам продолжительней, плотнее, и лампы в избах засвечивают рано. Перезрелая, но все еще темнолистая конопля, только качнет ее ветром, сорить начинает свинцовой серой дробью. Ребятишки заворачивают коноплю в половики, бухают по ним палками. Провеяв семя на ветру, горстями сыплют его в рот, хрумстят так, что беззубые старики сердятся и гонят ребятишек заниматься молотьбой по-за глазами.

Щеглы, овсянки, чижи, синицы из лесу на огороды слетелись, шелушат репейники и коноплю. Воробьи, по-здешнему чивили, объединились в стаи и такие побоища и возню поднимали в конопляниках, что по всему селу гомон разносился, а над межами пух и перья летели.

Мятые, растрепанные летошние чивили жаловались друг дружке: «Что мы, ну, что мы нехорошего сделали? Учили воровать? Воруем! Учили чирикать? Чирикаем! Такие послушные мы дети! Чем мы, чем мы не угодили папе и маме?!»

Старый воробей, со спины коричневый, по груди и пузцу седой от забот и жизненных невзгод, глядел из-под лопушьего листа на эту серую мелкоту, исполненный беспредельной горести: «И это мои дети! Ох, вырождается чивиль, вырождается!..»

Деловито чиркнув, старый воробей спархивал в сухой бурьян. Опасливо, один по одному — папа строгий! — следом за ним в глушь бурьяна ныряли молоденькие чивили, и оттуда, из кормных зарослей, начинали раздаваться такие восторженные возгласы, такое восхищение папой, что он имел снисхождение выслушать похвалы в свой адрес. Оказывается, вся эта возня в конопле была всего лишь маневром, с помощью которого вырабатывалась не только храбрость и увертливость, но и смекалка — семя с кустов конопли вытряхивалось на землю, и тут, пожалуйста, клюйте его, дети, набирайтесь сил и здоровья! «Ну и папа у нас! Вот это так папа! Где вы, где вы можете иметь еще такого папу?!» — заливались жирующие чивили, а иные в размышления ударялись: «Ох, сложна жизнь, сложна!..»

В печальные закатные дни осени какое-то неприкаянное, виноватое кратковечно объявится солнце, и все вдруг очнется, воспрянет от унылого забытья. Бледная, день-деньской мокрая трава в межевой глухоте вяло зазеленеет; один-другой цветок куль-бабы займется на поляне; бабочка над огородом запорхает; сонный шмель гудеть и слепо тыкаться куда попало станет; из старой черемухи ящерки на теплые бревна бани выбегут; кузнецы попробуют литовки выточить; а на огуречной, вроде бы уж насмерть убитой гряде средь желтой слизи вздымается одна-другая плеть, и болезные цветочки, похожие на окурки, родят болезные плоды — то с худым пупыристым задком, то с рахитно вздутым пузцом, то головастика выдадут, то в загогулину огурец завернут, то каралькой его сделают, то уродливыми близнецами вместе слепят или уж вовсе что-то «не божецкое» из овощи изобразят.