Страх полета

В моем сне Адриан и Беннет качались на положенной на бревно доске вверх-вниз на детской площадке в Централ-Парке, где я часто гуляла ребенком.

— Может быть, ей сделать психоанализ в Англии? — сказал Беннет и качнулся вверх. — Я ей сделаю паспорт и все данные пришлю тебе.

Адриан, чьи ноги были на земле, начал отталкивать качели, и это было похоже, как будто большого ребенка выпустили на площадку для маленьких детей.

— Остановись! — закричала я. — Ты покалечишь его. — Но Адриан улыбался и продолжал отталкиваться. — Ты что, не видишь, что покалечишь его! Остановись! — злобно закричала я, но, как всегда, во сне, мои слова никто не слышал. Я ужаснулась, что Адриан сейчас грохнет Беннета о землю, и тот ударится спиной. — Пожалуйста, пожалуйста, остановись, — умоляла я.

— Что случилось? — промямлил Беннет. Он разбудил меня. Я всегда разговариваю во сне, и он всегда спрашивает.

— Ты в порядке?

— Ты качался с кем-то. Я испугалась.

— О! — он перевернулся на другой бок.

В таких случаях он обычно обнимал меня, но мы спали на узких кроватях в противоположных концах комнаты, и вместо этого он снова заснул.

Я уже не спала и могла слышать птиц, щебечущих за окном. И впервые они успокоили меня. Затем я вспомнила, что они были немецкими птицами, и впала в депрессию. В душе я ненавидела путешествовать. Иногда я чувствовала гнетущее беспокойство дома, но в такие минуты выбиралась на прогулку. Почему я возвратилась в Европу? Вся моя жизнь была разбита на небольшие промежутки. В течение двух лет я лежала в постели с Беннетом и думала о других мужчинах. В течение двух лет я раздумывала, стоит ли мне завести ребенка или стоит посмотреть на мир перед тем, как я осяду на одном месте. Я поражаюсь, сколько людей решают завести ребенка. Но ведь это такое ответственное решение. Можно сказать, такое заносчивое решение. Нельзя принимать ответственные решения, когда вы сами не знаете, чего хотите. Я понимала, что многие женщины заводят детей, не думая как следует. И когда им в один прекрасный день придет в голову, что в этом их предназначение, они, наверняка, усомнятся. Я никогда слепо не доверяла случаю, как другие женщины. Я всегда хотела сама быть хозяйкой своей жизни. Беременность — полный отказ от контроля. Что-то вырастало внутри вас, что в конце концов полностью захватывало вашу жизнь. Я так долго пользовалась искусственной мембраной, что беременность могла никогда не наступить. Кроме того, в течение двух лет я принимала таблетки, не пропустив ни дня. Эту дрянь я все еще употребляла и никогда не нарушала этот порядок. Я была, фактически, единственной среди своих подруг, кто не сделал аборта. Разве со мной что-то не в порядке? Разве я не такая, как все. Только я не была беременной самкой. Уж мне-то с моей неуемностью, жаждой секса нараспашку и чувствам к иностранцам в поездах — мне быть связанной с ребенком? Как могла я хотеть ребенка?

— Если бы не ты, я стала бы известной художницей, — бывало, говорила моя неуемная рыжеволосая мамочка. Она изучала живопись в Париже, знала строение лица и анатомию, владела акварелью и графикой и даже умела выводить собственные пигментные пятна.

Она встречалась со знаменитыми художниками, писателями, музыкантами и даже знаменитыми циркачами (по ее словам). Танцевала обнаженной в Булонском лесу (по ее словам), обедала в ресторане «Де Маго» в черном бархатном плаще (по ее словам), ездила по узким улочкам Парижа на капоте « бугатти», ездила на Греческие острова за тридцать лет до Жаклин Кеннеди Онассис, затем вернулась домой и вышла замуж за артиста из «Кэтскил Моунтейнз», комедианта, который едва не заработал кучу денег своим бизнесом с цацками, и родила четырех дочерей, которые получили очень поэтические имена: Гундра Миранда, Изадора Зельда, Лала Жюстин, Хлоя Камилла.

И разве во всем этом есть моя вина?

Но всю жизнь мне казалось, что есть. И, может быть, я была ответственна до известной степени. Родители и дети соединены пуповиной не только в утробе. Какая-то тайна объединяет их. И если мое поколение живет, обвиняя своих родителей, не лучше ли вместо этого позволить им спокойно дотянуть свои дни?

— Я была бы знаменитой художницей, если бы не вы, дети, — говорила моя мать.

И я в течение долгого времени верила ей.

Так было всегда, конечно, у нее были проблемы с собственным отцом, тоже художником и ревнивым поклонником ее таланта. Она уехала в Париж, чтобы скрыться от него, но почему она вернулась в Нью-Йорк и жила с ним до 40 лет? У них была студия, и время от времени он рисовал на ее занавесках (когда у него не было своего чистого холста). Она вернулась в Париж к кубистам и выработала собственный стиль, но папа, который начал и продолжал рисовать в стиле Рембрандта, высмеивал ее пробы до тех пор, пока она не оставила их. А она оставила их только после того, как забеременела.

— Проклятая модернистская мазня, — говорил папа, — дрянная подделка.

Почему она не уехала? Но было основное противоречие — если бы это случилось, я никогда бы не появилась на этот свет.

Мы выросли в огромной четырнадцатикомнатной квартире недалеко от западной части Централ-Парка. Крыша протекала (мы жили на верхнем этаже), пожарная сигнализация срабатывала даже тогда, когда мы запихивали тост в тостер, ванна была дырявая и вся проржавела, кухонная плита напоминала ту, что показывали в телевизионной рекламе как вещь — принадлежавшую-моей-старой-бабушке, оконная рама была до того старая и гнилая, что ветер со свистом гулял по квартире. Но это было стэндфордское белое здание, и там были «две мастерские с окнами на север», библиотека с «панельными стенами» и окнами «в свинцовых рамах», а также сорокафутовый потолок в «настоящий золотой листик». В гостиной, я помню, была золотая обивка.

Я вспоминала, как отзывались эти фразы в моем детстве. Золотой листик. Я представляла кленовый лист, сделанный из золота. Но как они могли наклеить эти листья на потолок? И почему они не похожи на листья? Может, их выращивают и затем замазывают. Я удивлялась, где можно найти «настоящий золотой листик»? Они растут на настоящих золотых деревьях? На настоящих золотых ветвях? (Я была из тех детей, кто знает слово «ветвь».)

В самом деле, в библиотеке моих родителей была толстая, с темными рисунками книга под названием «Золотая ветвь» [18] . Я тщетно пыталась найти в ней упоминания о «настоящем золотом листике». Зато в ней было много о сексе. (Это в те дни, когда я прятала книгу «Любовь без страха» в моем шкафу — за трусиками и комбинациями.)

18

Знаменитая книга по мифологии и антропологии Д. Фрезера.

Итак, мы пребывали вместе с мамой и папой ради окон на север и настоящих золотых листиков, — по крайней мере, так сказала моя мать. Между тем, мой отец разъезжал по миру по своим делам, а моя мать сидела дома и орала на детей и на своих родителей.

Мой отец занимался дизайном и сделал черпак для мороженого, похожий на пивную кружку, и пивную кружку, похожую на черпак для мороженого. Он сделал семью керамических животных, скованных вместе крошечной золотой цепью. Он заработал на этом состояние — что очень удивительно. Мы вполне смогли бы переехать оттуда, но, очевидно, моя мать не хотела. Маленькая золотая цепочка, соединяющая мою мать с ее, и меня с моей матерью. Все наше несчастье висело на этой же самой (быстро тускнеющей) золотой цепи.

Разумеется, у моей матери находились объяснения всему этому — патриархальные объяснения, объяснения старой женщины, в которой некогда кипел талант и честолюбие, и вот все пошло прахом.

— Женщина не может делать сразу два дела, — говорила она, — и вы должны выбирать: или быть художниками, или иметь детей.

С таким именем, как Изадора Зельда, конечно, нетрудно догадаться, что моя мать отвергла все, что имела, и принесла себя в жертву.

Как бы я могла снять мембрану и забеременеть? То, что другие женщины делают, толком не подумав, было для меня предметом длительных размышлений. Это был возможный отказ от моего имени, моего предназначения, моей матери.

Мои сестры были разными. Гундра Миранда называла себя Рэнди и вышла замуж в восемнадцать лет. Она вышла замуж за ливанского физика в Беркли, завела четырех детей в Калифорнии, а после переезда в Бейрут ее семья увеличилась еще на пятерых дочерей. Несмотря на видимое бунтарство (еврейская девушка из западного Централ-Парка выходит замуж за — вы только представьте себе — а-ра-ба!), там она стала обычной домашней хозяйкой и жила обычной жизнью, какую только можно себе представить в Бейруте. Она была по своему религиозной — в духе Kinder, Kuchen, Kirche [19] — и посещала католическую церковь, чтобы уверить арабов в своем не-иудаизме. Не так, чтобы им особо нравился католицизм, но это просто был наилучший вариант. И она, и ее муж Пьер, верили в Роберта Ардри, Конрада Лоренца и Лайонела Тайгера, как если бы те были Иисусом, Буддой и Мухаммедом.

19

Дети, кухня, церковь (нем.)

— Инстинкт, — вздыхали они, — первозданный животный инстинкт.

Они возненавидели битников из Беркли своей юности, стали проповедовать безнравственность контрацептивов и абортов и предсказывать войну. В это время они, казалось, честно верят в Великую Цепь Существования и в Божественное Происхождение Королей. Между тем, они только поддерживали рождаемость.

(«Почему люди с незаурядными половыми органами пользуются контрацептивами и не желают давать миру потомство?» — вот любимый припев Рэнди, когда она возвещала о своей очередной беременности.)

Лала (другая средняя дочь после меня) была на четыре года моложе и вышла замуж за негра. Но, как и в случае с Рэнди, она ошиблась в выборе. Лала была в Оберлине, там познакомилась с Робертом Годдардом, белым негром, по ее исторической фразе. Мой зять Бобби был кокосово-коричневый, но дух у него был таким же белым, как член ку-клукс-клановца. Про его член я ничего, впрочем, не знаю. Меня озадачивало, как он выкручивался в такой школе, как Оберлинская, и, возможно, это озадачивало его самого.