Страх высоты. Через лабиринт. Три дня в Дагезане. Остановка

Мазин закрыл за ним дверь и вернулся в комнату.

Я ждал каких-то значительных слов, но услышал обычные, хотя и польстившие моему самолюбию.

— У тебя там немного фирменного блюда не осталось? Я не наелся. Вкусно очень.

— Сейчас подброшу. — На кухне я включил газ, чтобы подогреть чахохбили. — Минутку терпения.

— Но не больше! — засмеялся он.

— Игорь! Как тебе все это нравится?

— Я же сказал, очень вкусно.

— Да я не о курице.

— Между прочим, я тоже. Олег Филиппович — колоритная фигура.

— Согласен. Но я больше о Михаиле думаю. Тебе это имя ничего не говорит…

— Ошибаешься. Я о нем очень серьезно думаю.

— Ты согласен с Олегом Филипповичем?

— А ты нет?

— Нет.

— Почему?

— Я мог говорить о прошлом, о том, что помню. Но я приведу другой довод. Ход мыслей Олега Филипповича очень понятен. Это хороший человек, ему трудно смириться с обманом. Поэтому из двоих он предпочитает давно умершего. Он ведь сказал: я верю жене.

— Да ты, однако, обыватель, — пошутил Игорь. — Считаешь, что женам нельзя верить?

Вместо ответа я пошел и принес чахохбили. Мазин отломил хлебный мякиш и бросил в дымящийся соус.

— Все дело в том, что признание или непризнание Натальи в данном случае решающего значения не имеет.

— Мне трудно следить за ходом твоих мыслей, Игорь. В сущности, мы имеем дело с разными проблемами. Моя — житейская, прошлое моих друзей, их личные отношения, твоя — юридическая, сегодняшнего дня, Перепахин и другое, о чем полностью ты, конечно, мне рассказать не можешь. Я понимаю и не любопытствую. Хотя мне очень хотелось бы знать, каким образом они состыкуются. Из-за этого я и не уеду никак.

— Не преувеличивай секретность проблемы. Я молчу не по профессиональным соображениям. Меня сдерживает обыкновенное незнание, а предположениями делиться пока не хочу. Ты ведь их переоценить можешь. А насчет различия проблем ты не прав. Связаны они неразрывно. И твой разговор с Полиной Антоновной это подтверждает. Снимок сделал Перепахин.

— Я должен был сам об этом подумать. Я помню его с фотоаппаратом. Он тогда увлекался. Но я не совсем понимаю, что ты увидел в этом значительного?

— Так бы я не сказал. Но еще один фактик, который подтверждает мои предположения.

— Сам-то он как?

— По–прежнему. У алкоголиков бывает так называемый амнестический синдром, провалы в памяти. Причем забываются именно ближайшие события.

— И он ничего не помнит?

— Не помнит, почему и когда писал записку, как очутился на даче, был ли на набережной.

— То есть самое важное.

— Но прошлое он помнит. И это единственный путь в настоящее. Поэтому я и рад сведениям о снимке.

— А он знает, что его хотели отравить?

— Нет. Пока нет. Он должен оправиться, чтобы перенести такой шок. Поэтому и формально допросить его пока невозможно. А вот поговорить… Слушай, где ты научился так замечательно готовить?

Но я уже разгадал его ход.

— Игорь, это в самом деле превосходное чахохбили, но я думаю, что восторги твои слишком целенаправленны. Ты хочешь, чтобы я поговорил с Женькой?

Он положил вилку.

— Бывают же такие проницательные люди.

— Что я должен узнать на этот раз?

— Немного. Каким образом, при каких обстоятельствах снимок попал к Вадиму.

— А не к Лене?

— Наверняка она получила его от Вадима. В этом поверь мне на слово.

— А зачем, под каким предлогом я буду расспрашивать больного человека о таком частном случае? Он удивится.

— Скажи, что Наташа интересуется.

— Знаешь, Игорь, я, кажется, первый в мире сыщик, который не представляет себе, что он ищет и для чего.

Свидание с Перепахиным мне устроили в отдельной комнате куда его привезли в больничном кресле.

Я, разумеется, готовился увидеть тяжко пострадавшего человека, но действительность превзошла ожидания. Живой труп в данном случае выражение не самое сильное. Я стоял и не знал, что делать. Слов не находилось.

Вдруг по его мертвенно–желтому лицу поползло нечто напоминающее усмешку.

— Ну и дурацкий у тебя вид, — сказал он тихо, с трудом шевеля прилипшими к деснам губами.

— У меня? — спросил я так же тихо.

— А у кого ж! Ты что, живого алкаша никогда не видел?

"Да ведь жив-то ты по случайности…"

— Тебе плохо? — спросил я неуместно.

— А как ты думал? Согласно законам физического и нравственного разрушения.

Я держал в руке кулек с яблоками.

— Ты что принес?

— Вот…

Я положил кулек на столик рядом с креслом.

— Лучше бы пузырек принес.

— Может быть, хватит?

— Поздно.

Похоже было, что устами этого спившегося младенца глаголет печальная истина.

— А дети?

Это был больной вопрос, и он мучительно сморщился.

— Детей государство не оставит. Государство у нас доброе.

— Женя…

— Только не агитируй, ладно?

Я подавил вздох.

— Не буду.

— Вот и хорошо. Все сам понимаю. Но местами. С памятью провалы.

Он не хитрил. Видно было, что говорит правду.

— И как мы с тобой распрощались, не помнишь?

— Помню, дерево над головой качалось.

"Сам ты качался, старый дуралей".

— Верно, у дерева и расстались. А потом?

— Потом ночь. Ну и что? Сам видишь, не дали мне пропасть.

Пахло медикаментами. В шкафу за стеклом виднелись темного стекла флаконы с притертыми пробками.

— Ничего не помнишь?

— Ни фига. Удивляюсь только, почему сюда привезли, а не в вытрезвитель. Видно, совсем дуба давал.

— Да, было плохо.

— А ты как объявился? Ты разве уезжать не собирался? Путается у меня в голове. Кажется, про море говорили…

— Было и такое. Но я задержался. А с памятью у тебя тогда еще началось, под деревом.

— Заметил?

— Еще бы! Ты даже Михаила забыл.

Я сознательно не смотрел в этот момент на Перепахина и не могу сказать, как прореагировал он на мой вопрос внешне, но задел он его несомненно.

— Опять ты… Ну и что? Забыл.

Тогда он говорил "не знал".

— А Наташу помнишь?

Перепахин молчал, видно, соображал, как лучше ответить, "вспомнить" или прикинутсья непомнящим. Потом повторил свое: