Страхи царя Соломона

— Чтобы духа твоей Фреель [4] здесь больше не было, хватит!

Я по-свойски положил ему руку на плечо:

— Дай ей еще раз спеть.

— О нет, здесь тебе не благотворительная программа для ветеранов, черт возьми!

Тогда я повернулся к Бенно и поднес ему к носу кулак, и он сразу высказался в пользу исторического компромисса:

— Хорошо, пусть споет еще раз, а потом вы мотаете отсюда, и чтобы ты сюда больше ни ногой.

И он сам объявил:

— По всеобщей просьбе в последний раз поет знаменитая звезда эстрады. Он обернулся ко мне. Я подсказал ему ее имя. Цад наклонился над микрофоном:

4

Французская певица 20-х годов.

— Кора Ламенэр.

Раздалось шиканье, но его заглушили аплодисменты, хлопали главным образом девушки, им было неловко за нее.

Мадемуазель Кора взяла микрофон.

Ее осветили прожектором, и Цад встал позади нее. Он снял с головы свой шапокляк, прижал его к сердцу и стоял так, склонившись за спиной мадемуазель Коры, словно отдавая дань ее былой славе.

— Я спою для человека, который здесь присутствует…

Снова раздались шиканье, и свист, и аплодисменты, но скорее просто из желания приколоться. Они и слыхом не слыхали про Кору Ламенэр, но, вероятно, подумали, что это имя известное. Правда, один парень заорал:

— Мы хотим де Фюнеса! Мы хотим де Фюнеса! А другой крикнул:

— Верните деньги, верните деньги!

Но на них зашикали, и мадемуазель Кора запела, и надо сказать, что голос был лучшее, чем она обладала.

Не навек, не жди, Крошка-милашка, Не навек, не жди, Ла-ла, ла-ла, Сладкие деньки, Жаркие ночки, Коротки денечки, Крошка-милашка, Ночки-денечки Так коротки…

На этот раз ее слушали в полном молчании. Лицо ее было освещено белым лучом прожектора, всю ее можно было разглядеть во всех подробностях, и было что-то значительное в ее облике, ничего не скажешь. Если долгие годы чем-то занимаешься, то это умение не теряешь. Я стоял рядом с толстяком Бенно, он обливался потом и все время вытирал лоб платком, а Цад, стоя сзади, склонился своим скелетом над мадемуазель Корой. Мадемуазель Кора повернулась ко мне, протянула руку в мою сторону, и когда я услышал слова ее песни, единственное, что мне оставалось, чтобы отвлечь от себя внимание, это улыбнуться.

Милый ангел нежданный,Белокурый и странный,Улыбается мне.И светлы его очи,Точно белые ночиВ чужедальней стране…

Вдруг она умолкла. Я не понял, допела ли она песенку до конца или прервала пение, потому что забыла слова или по каким-то другим причинам, которых я не знал, да и не должен был знать, а знала только она. На этот раз она удостоилась настоящих аплодисментов, а не таких, как в первый раз, для проформы. Я тоже хлопал вместе со всеми, и все на меня смотрели. А Бенно ей даже руку поцеловал, но при этом не забывал деликатно подталкивать ее к выходу, все повторяя, чтобы доставить ей удовольствие:

— Браво, браво! Примите мои поздравления. У вас был триумфальный успех. Это все на моей памяти. Великая эпоха! Табу, Греко, Красная Роза! Я думал, вы были еще куда раньше!

И от облегчения, которое он испытал от того, что они были уже у самого выхода, ему захотелось переплюнуть самого себя:

— Ах, если бы можно было соединить на одной афише Пиаф, Фреель, Дамна и вас, мадемуазель…

Он снова оказался в трудном положении.

— Кора Ламенэр, — подсказал я ему.

— Да, да, Кора Ламенэр… Есть имена, которые нельзя забыть!

И он даже пожал мне руку, настолько он был за исторический компромисс.

Наконец мы оказались на улице.

18

Я поддержал мадемуазель Кору, которую шатало скорее от волнения, чем от выпитого шампанского.

— Уф! — вырвалось у нее, и она схватилась рукой за сердце, чтобы показать, что задыхается.

Она поцеловала меня, потом откинулась назад, не снимая своих рук с моих плеч, чтобы получше меня разглядеть, поправила мне волосы — все это она сделала ради меня и теперь хотела убедиться, что я ею горжусь. В эту минуту она была похожа на расшалившуюся девчонку, которая знает, что вела себя не так, как надо, и мне очень захотелось дать ей оплеуху, я едва сдержался. Чак говорит, что чувствительность — одна из десяти казней египетских.

— Вы были потрясающи, мадемуазель Кора. Жаль не выступать, имея такой голос.

— Молодежь утратила этот навык. Теперь поют по-другому. Они орут, и все.

— Им необходимо орать, более чем необходимо, мадемуазель Кора.

— Я думаю, что настоящая песня еще вернется. Надо запастись терпением и научиться ждать. Она вернется. Для меня все остановилось на Превере. Марианн Освальд первой стала его петь, это было в 1936-м. И она запела:

ХмельнаВолнаВина…

Я прикрыл ей рот рукой, но ласково. Она весело засмеялась, потом глубоко вздохнула и вдруг стала грустной.

— Превер умер, и Раймон Кено тоже, а вот Марианн Освальд все еще жива, я видела ее на днях в ресторане «Лютеция»…

Никогда еще не встречал человека, который бы знал столько имен, мне совершенно неизвестных. А потом она добавила с упрямым видом:

— Жанровая песня все равно вернется. В нашей профессии надо уметь ждать.

Я усадил ее в такси и поехал на большой скорости. Она молча глядела вперед. Я поглядывал время от времени на нее, ожидая, что это случится: она плакала. Я взял ее за руку, не зная, что сказать.

— Я была посмешищем!

— Вовсе нет, что это вам взбрело в голову!

— Мне очень трудно привыкнуть к моему теперешнему положению, Жанно.

— Все еще вернется, мадемуазель Кора, просто вы сейчас попали в плохой период, но надо уметь ждать. Все в какой-то момент попадали в плохие периоды, с вашей профессией это неизбежно.

Она меня не слушала. Она еще раз повторила:

— Мне очень трудно привыкнуть к моему теперешнему положению, Жанно. Я едва не сказал, что согласен с ней, что возраст не знает жалости, но было лучше дать ей выговориться.

— Слишком рано начинается молодость, к ней привыкаешь, Жанно, а потом, когда тебе стукнет пятьдесят и надо менять привычки…

Она была вся мокрая от слез. Я открыл ее сумочку, вынул платок и дал ей его. Аргументов у меня больше не было. Я готов был сделать для нее что угодно, буквально что угодно, потому что это было не личное чувство, а куда большее, куда более общее, что-то касающееся порядка вещей в мире.

— Неправда, что мы стареем, Жанно, но люди требуют этого от нас. Нас заставляют играть эту роль, не спрашивая нашего мнения на этот счет. Я была посмешищем.

— Нам на это наплевать, мадемуазель Кора. Если ты не имеешь права быть в какой-то момент посмешищем, то и жизни нет.

— Третий возраст, так они это называют, Жанно. Она помолчала. Я сделал бы для нее все что угодно.

— Это очень несправедливо. Если ты музыкант, играешь на пианино или скрипке, то можешь этим заниматься до восьмидесяти лет, но если ты женщина, то прежде всего и все время имеешь дело с цифрами. Тебя вычисляют. Да, и первое, что делают с женщиной, это ее обсчитывают.