Страхи царя Соломона
Шрифт:
Меня не трогало, что Чак на мне разрабатывает свои научные теории, он тоже должен жить.
Я все еще валялся, разглядывая свои кроссовки, а ноги мои по-прежнему свисали, когда вдруг появился Чак. Он всю ночь отвечал по телефону службы SOS. Ночью бывает больше всего звонков, и теперь он зашел домой, чтобы переодеться. Мои свисающие ноги были, видно, подобны сигналу бедствия, потому что он тут же кинул на меня животно-равнодушный взгляд. Только он умеет, благодаря своим очкам, держать вас на расстоянии.
— Что случилось, старик?
— А то, что я этой ночью засадил мадемуазель Коре.
— А!
У
— Да, я ее поимел.
— Ну и что? Я не вижу тут никакой проблемы. Если ты ее захотел, и она…
— Я ничуть ее не хотел, черт возьми!
— Выходит, ты это сделал по велению любви.
— Да, но она решила, что это лично к ней относится.
Чак высоко поднял брови и проверил, хорошо ли надеты очки, — это максимум, на что он был способен, чтобы показать, что наш разговор ему не безразличен.
— А!
— Да-а! Она не поняла.
— Ты мог ей объяснить.
— Нельзя объяснить женщине, что ты трахал ее из любви к человечеству.
— Всегда есть возможность все сказать по-хорошему.
— По-хорошему… Да пошел ты!.. Это совершенно омерзительно — выбрать себе тетку и потрахаться с ней не любя, только потому, что кругом красивые молодые телки. И так хватает несправедливостей, незачем еще добавлять. Я трахнул мадемуазель Кору, но не лично ее, а лично несправедливость в ее лице. Я в очередной раз стал альтруистом-любителем.
— Ну переспал ты с ней, ничего страшного, она от этого не умрет.
— Я не должен был этого делать. Я мог бы придумать что-нибудь другое.
— Что именно?
— Не знаю, но есть и другие способы проявить симпатию.
У Чака на голове трехэтажная копна волос. И рост у него, должно быть, метр девяносто, уж очень он высокий, зато грудь впалая, а ноги худые, как у розового фламинго. Будь он спортивен, из него получился бы профессиональный баскетболист.
— Я влип в отвратительную историю, Чак. Может, мне лучше уехать на некоторое время из Франции, чтобы было чем оправдаться? Я не намерен продолжать, хотя она на это рассчитывает, но и прекратить я тоже не могу, потому что тогда она почувствует себя очень старой. Я сделал это, поддавшись какому-то порыву, вот и все.
— Вы можете остаться друзьями.
— А как мне ей объяснить? Что я ей скажу? Все равно она будет считать, что все дело в ее возрасте.
Чак говорит с американским акцентом, и от этого любые слова в его устах звучат как-то особенно и кажутся новыми.
— Ты ей объяснишь, что в твоей жизни была другая женщина, что ты потерял голову от мадемуазель Коры, но прежняя все узнала, и так жить невозможно. Конечно, она посчитает тебя донжуаном.
— Ты что, смеешься надо мной? Кстати, я вспомнил, что надо вынести помойное ведро. Сегодня твоя очередь.
— Я знаю. Но шутки в сторону, тебе необходимо перевести эту историю из сексуального аспекта в сентиментальный. Ты ее навещаешь время от времени, берешь за руку, глядишь ей в глаза и говоришь: «Мадемуазель Кора, я вас люблю».
Я ему улыбнулся.
— Бывают
минуты, когда мне хочется разбить тебе морду, Чак.— Да, — я знаю это чувство бессилия.
— Что мне делать?
— Быть может, она сама тебя бросит. А в следующий раз, если на тебя найдет такое, прошвырнись по улице и покидай крошки воробьям.
— Будет тебе…
— Неужели такое может взбрести в голову — засадить женщине из жалости! Мне надо было сдержаться. В самом деле, мне надо было сдержаться.
— Я засадил не из жалости. Я это делал из любви. Ты прекрасно это понимаешь, Чак. Из любви, но лично к ней это не имеет никакого отношения. Ты знаешь, что у меня это вообще любовь.
— Да, любовь к ближнему, — сказал он.
Я вскочил с кровати и вышел из комнаты. Он меня просто доставал. На лестнице я потоптался и вернулся назад. Чак чистил зубы над умывальником.
— Одну вещь мне хотелось бы все же уточнить, старик, — сказал я ему. — Ты из тех типов, которые все перепробовали и не пришли ни к чему. Ты сделал свой вывод. Он заключается в том, что все и ничего — одно и то же. Но в этом случае объясни мне, какого черта ты торчишь два года в Сорбонне? Никто не может тебя ничему научить. Тогда зачем тебе это надо?
Я схватил пачку ксероксов лекций, которые им читают, и его заметки и выкинул все это в окно. Чак заорал так, будто его трахают в задницу, — впервые мне удалось вывести его из себя. Меня это смягчило. Он кинулся вниз по лестнице и орал: «Fucking bastard, son of a bitch», [7] и я побежал и помог ему собрать листочки.
7
Проклятый ублюдок, сукин сын (англ.).
21
Было уже почти десять часов, и я направился в книжную лавку. Алина уже была там. Как только она меня увидела, она тут же пошла и принесла мне словарь. От каждого ее движения меня обдавала волна приятного запаха. Я взял словарь, но это был не тот, что мне нужен.
— Нет ли у вас медицинского?
Она мне его принесла. Я посмотрел слово «любовь», но не нашел.
— Тут нет того, что мне надо.
— А что вы ищете?
— Я ищу слово «любовь».
Мне хотелось ее рассмешить, потому что, когда над чем-то смеешься, все становится менее серьезным. Но эту девчонку так просто не проведешь, сразу видно. Было видно и то, что я от этого болен. Мне хотелось ей сказать: «Послушайте, я люблю женщину, которую я совсем не люблю, и от этого я ее еще больше люблю, вы можете мне это объяснить?» Я этого не сказал — когда люди еще мало знакомы, трудно выставить себя в смешном виде.
— Вы не найдете «любовь» в медицинском словаре. Обычно это считается естественным стремлением человеческой души. Я тоже не засмеялся. Я снова взял словарь Робера. Я прочел вслух, чтобы и ей была польза:
— Любовь — предрасположенность желать благополучия не себе, а другому и быть ему всецело преданным… Вот видите, это же ненормально.
Она молчала и смотрела на меня почти без иронии. Я надеялся, что она это не воспринимает как религиозное проявление с моей стороны. Высокая блондинка, которая не употребляет никакой косметики.