Страна Изобилия

С кружащейся от перемен головой она ходила по своим владениям. Тут будет ее кровать. Вот тут будет спать Макс, за этой дверью, чуть приоткрытой, чтобы он знал, что мама по- прежнему совсем рядом, пускай они больше и не спят вместе на раскладной тахте под написанной маслом картиной. У него будет собственная комната; можно нарисовать на стене алфавит, а то каких-нибудь веселых зверюшек. Тут они и будут жить, с книгами, закрывающими стену напротив окна, с рабочим столом, вот тут, где хорошее освещение, а перед едой с него можно будет все убирать. В кухне шла только холодная вода — неудивительно. Но летом без горячей вполне можно обойтись; есть еще куча времени на то, чтобы все починить, перед тем как Сибирь начнет поворачиваться к ним своим менее дружелюбным лицом. Сев на новый линолеум на полу в кухне, она подтянула колени к подбородку. Сегодня уже слишком поздно, чтобы суетиться по поводу мебели или разузнавать про детсад; в институте ей делать тоже нечего — пропуск выпишут только завтра. Максу с ее матерью ехать еще почти двое суток, они сидят в пыхтящем, движущемся на восток поезде, в который она их посадила в Ленинграде перед тем, как отправиться, не веря в происходящее, в аэропорт и предъявить свой дорогущий, купленный институтом билет. Она надеялась, что остальные люди в купе не в претензии. Четырехлетний ребенок с привычкой задавать вопросы — не самый легкий из попутчиков в долгой дороге. А если они недовольны, что она тут может поделать. С последствиями, что бы там у них ни происходило, она разберется, когда приедут, когда Макс выйдет, чумазый и расстроенный или чумазый и улыбающийся, на платформу в Новосибирске; а до того они — далеко, в капсуле, которую еще два дня не открыть. Они в подвешенном состоянии, а значит, пока то же самое можно сказать о той ее сверхактивной половине, которая строила планы, защищала, прокладывала Максу дорогу в жизни, стараясь сделать ее гладкой, и объясняла (в последнее время это стало актуальным вопросом) различные цвета солнечного и лунного света. Подвешенная — невостребованная. С тех пор как родился Макс — и уж точно с тех пор, как сбежал его отец, — она не припомнит момента, когда от нее ничего не требовалось. Но сейчас импульс поездки выдохся, и она оказалась тут, в этих пустых комнатах, где нечем заняться. Тени листвы медленно шевелились на стене позади нее. Кажется, у нее не было никаких практических причин не остаться сидеть под ними в растительной тиши, пока не опустится ночь и пятнышки не растворятся в общей тьме. Но она решила, что лучше встать и раздобыть себе что-нибудь на ужин. В своей будущей спальне она открыла чемодан и замешкалась. Что ж, лето на дворе. Она выбрала зеленое платье без рукавов, причесалась, вышла на улицу.

Не вполне понимая, куда направляется, она бродила по городу. Мужчины с портфелями и редкие женщины направлялись домой, пробираясь среди штабелей кирпича и дощатых настилов — ландшафт по-прежнему в основном напоминал о стройке. Бетонный утес ее корпуса стоял, окруженный деревьями, на пологом откосе, сплошь изрытом ямами для фундаментов, которые еще предстояло заложить. Большинство рабочих уже закончили дневную смену; последние из оставшихся закрывали буры и землечерпалки, пускались вниз по холму, куря и беседуя. Наверное, подумала она, существует какая-нибудь модель, где показано, как будет выглядеть Академгородок, когда его достроят: все ужасно чистое, современное, здания — геометрические тела безупречной белизны; но сейчас, на полпути, энтропия явно побеждала геометрию. Пока в счете вела грязь. К сожалению, когда живешь в Ленинграде, превращаешься в сноба во всем, что касается видов. Человеку, привыкшему к небрежной красоте старой столицы, трудно прийти в особый восторг от того, что увидела она сегодня. Дома как дома, ничем не отличаются от корпусов, какие поднимаются в грязных полях повсюду, а институты — стандартные архитектурные глыбы, ничем не выдающиеся, без украшений, как и все общественные здания. Вблизи широкий серый фасад геологии, где цитология с генетикой приютились на птичьих правах до тех пор, пока у них не появится собственное здание, растворялся в колеблющихся линиях грязносерых корпусов, чередуясь с грязно-серой плиткой, — похоже было на глиняный холм, по форме приблизительно напоминающий научно-исследовательский институт, воздвигнутый на земле термитами. Неуклюжие коридоры внутри знать ничего не желали о масштабах человеческого тела. Судя по размерам, они были созданы для удобства гигантов. Двери лабораторий и кабинетов по высоте не доходили до середины бетонных плит, образующих стены. Нет, в Академгородке глаз ничего особенно не радовало. Красоты здесь было немного.

Но тут дорожка, по которой она шла, свернула в более густую поросль, и, пройдя всего сотню метров, она оказалась в лесной тишине. Внезапно тропка под ее ногами покрылась ковром сосновых иголок; внезапно над миром выросла крыша — пятнистый полог листвы и неба, через который процеживалось заходящее солнце, казавшееся лишь средоточием более яркого света. Звуки тоже процеживались. Она все еще то и дело слышала скрежет строительной техники, но он сделался таким же тихим и незначительным, как жужжание пчел, курсировавших между стволами деревьев. Лес был смешанным: сосна и береза. Сосны вздымались, прямые и стройные, как мачты корабля, а березы кренились на несколько градусов от вертикали, все в разных направлениях — похоже было на гигантскую игру в бирюльки. Кора сосен была сморщенной, красно-коричневой. Березы стояли бумажно-белые, помеченные бесконечно разнообразными загогулинами, будто черными ссадинами: клиновидными, под стать городским монументам из глинобитного кирпича, или вроде хромосом под микроскопом, хромосом, существование которых отрицают лысенковцы. В воздухе стоял чистый запах смолы. Заросли папоротника, по колено высотой, светились в вечернем свете хлорофиллом, каждый лист — замысловатая зеленая лампочка. Да, это что-то. Вот это действительно что-то — это место, высокое, тонкое, как птичья клетка, на пороге холма-термитника. Придется ей слегка изменить свои представления о городе, раз тут есть оно, это место, где можно воспрянуть духом по дороге в лабораторию, по дороге обратно после каждой схватки в серых коридорах. Она откинула голову назад и стояла так, пока сито в крапинку мягко стряхивало фотоны сверху ей на лицо.

— Прошу прощения, — произнес голос позади нее — мужской, немолодой, терпеливый, благосклонный. Она загораживала дорогу.

— Извините, — она отодвинулась в сторону. Он учтиво прошел мимо, мудрец с тонкой шеей, держащий в руке картонную трубку, в каких хранят карты, потом остановился; двое молодых людей, шедших позади него, в свою очередь тоже остановились. Эта тропинка — и вправду общий маршрут, по которому все ходят на работу и с работы.

— Только приехали?

— Да.

— Что ж, добро пожаловать, — он одарил ее кивком. — Добро пожаловать на остров, — и двинулся дальше.

Когда небольшая колонна из трех человек подошла к следующему повороту тропинки, один из молодых людей обернулся через плечо и окинул ее оценивающим взглядом. Он что-то говорил своему другу, потом они скрылись из виду. “Остров?” — подумала она.

За лесом, как оказалось, пролегала улица, где находились городские службы. Гостиница, почта, кинотеатр, магазины, на вывесках которых предлагались “молоко”, “мясо” и “овощи”, — все они были более или менее достроены. Тут ездили туда-сюда небольшие автобусы и грузовики, изредка попадались легковушки. Еще тут стоял вечер — произошло некое невидимое, но определенное изменение в том, как падал свет, стрелка на циферблате дня пересекла некую невидимую линию. К потоку специалистов, идущих домой, присоединился встречный поток интеллигентов, снова выходящих на улицу, чтобы подышать воздухом, — причесанных, умытых, в свежих рубашках. Прогулка. Сколько ни старалось государство заполнить часы досуга людей велогонками, дополнительными курсами и занятиями боксом, остановить русских, выходящих летом на улицу, чтобы поболтать и выпить, было невозможно, Ученые ничем не отличались от других. Кучки народа собирались вокруг афиш кинотеатра, глядя на черно-белые кадры из грядущих картин, между ними завязывались беседы — приятно переброситься словом с коллегами во внерабочее время. Она присоединилась к ним. Где-то тут должно быть кафе, задача в том, чтобы уговорить пустить ее внутрь без институтского пропуска.

— А это еще что такое? — говорил мужчина слева от нее, указывая на приклеенный глянцевый плакат.

— Что, что — женщина. Ах ты господи, ты что, так давно их не видал? — ответил его друг.

— Дурак ты — я про вот эту машину за ней. Эта штука, с которой они должны работать в этой самой, как там ее, а, вот; “картине, где изображены жизнь и помыслы наших молодых ученых”.

Группа вгляделась.

— Часть электроподстанции?

— Автоматизированный стерилизатор молока?

— Незаконный отпрыск бетономешалки и твоего циклотрона.

— Как тебе не стыдно! Наш циклотрон — девушка хорошая, она с такими грубиянами водиться не будет.

— А плазму твоей мечты она тебе уже подарила?

— Да нет.

— Вот видишь, это потому, что она по ночам выскользнет потихоньку из лаборатории и гуляет с сельхозоборудованием. Может, она тебе и говорит, что ты ей нравишься со своими занудными частицами, но когда доходит до дела, тут ей не устоять против этого: у него из огромного ведра бетон так и капает, настоящий символ мужественности.

— Больной ты, Павел, просто больной.

— Ну спасибо.

— О тебе кино никогда не снимут.

— Знаю.

— Слишком ты мерзкий.

— Точно.

— На самом деле, мы сегодня получили кое-какие интересные результаты. Будкер считает, что, кажется, придумал, как справиться с флуктуациями энергии…

— Здрасьте, девушка.

На мгновение она предположила, что это опять физики флиртуют со своим экспериментальным аппаратом, но тут ее вежливо постучали пальцем по плечу. Она обернулась. Это были двое парней, встреченные в лесу, слегка приведшие себя в порядок: один, тот, что говорил, пышноволосый блондин, другой — темноволосый, с челкой.

— Да? — опасливо сказала она. — Что?

— Ничего. Ничего особенного, никаких проблем, никаких трудностей — все прекрасно, — все это было произнесено с такой скоростью, будто он упражнялся в скороговорках, при этом уголки его губ, двигавшихся в быстром темпе, кривила застенчиво-очаровательная улыбка. — Не стану вас беспокоить, особенно если вам по какой-то причине неудобно из-за вашей же собственной внешности, — секундная пауза, глаза расширены в комическом сочувствии, — однако должен вас уверить, что тут мы вам готовы помочь…

— Что?

— Ничего. Нет-нет, ничего. Просто мы тут с другом услышали случайно, еще там, вот и думаем, как же так, только приехала в город, никого еще не знает, должны же мы ей все показать, что и где. Не хотите вместе на вечер сходить?

— Валентин, — в голосе темноволосого звучало предупреждение.

Не будучи ответственным за выпущенный поток болтовни, он все это время смотрел на нее, усмехаясь — как ей показалось, не над ней, а над своим другом.

— Мы предлагаем данную услугу студентам-новичкам, — продолжал, не обращая внимания, Валентин, — особенно, должен признаться, симпатичным, но все-таки есть в этом и настоящий альтруизм…

— Студентам-новичкам — она начала смеяться. — Да вы хоть знаете, сколько мне лет?

— Э-э…

— Я же тебе говорил, — с готовностью вставил его друг.

— На восемнадцатилетних это наверняка действует замечательно, — сказала она, — только мне, если уж на то пошло, тридцать один. Тридцать один год, биолог, специалист по дрозофиле, устала от путешествия самолетом и от бюрократов. Есть у вас какие-нибудь реплики, чтобы на таких действовали?