Страна клыков и когтей
Шрифт:
— Я прошу, чтобы вы лично меня пригласили, Эвангелина.
Впервые он назвал меня по имени, и прозвучало оно почти нежно. И снова я почувствовала, как тварь ломает мою волю. Его глаза буравили меня, взгляд давил, будто буквально лежал на мне. Его правая рука нетерпеливо дернула меня за волосы. В голове у меня снова зазвучали шепотки, эхо другого эха вне времени и пространства. Мне хотелось дать разрешение. Мне хотелось крикнуть: «Приезжай в мою страну, приходи на мою программу, войди в мое тело. Уничтожь меня!» Я назвала бы это разновидностью сексуального влечения, но, правду сказать, это была мольба об избавлении от мук. Я не в силах была больше сносить собственный ужас.
Зажмурившись, я попрощалась с жизнью. Мои члены утратили чувствительность. Я хотела, чтобы пришла смерть, но услышала сдавленный вздох, как охает человек, слишком долго державший большой вес. Моя голова со стуком упала на ковер, и когда я удивленно открыла глаза, он моргал, будто в лицо ему ударил солнечный свет. «Крест, — подумала я, — наконец-то он, черт побери, сделал свое». Но тварь не ушла. Торгу застыл на краю ковра, моргая, все еще сжимая в опущенной руке нож. И в те несколько секунд, когда я наблюдала за его непостижимым отступлением, моя растерянность сменилась пониманием. На меня снизошло откровение. Дело вовсе не в кресте. Мне вспомнилось его деликатное заболевание, уязвимость его тела перед некими, оставшимися неназванными «состояниями», и мысль о них меня электризовала, выжигая предсмертную апатию.
Дальнейшее мне рассказывать трудно. Я знаю, что это означает и может означать для моего будущего, моих отношений с другими людьми, моей жизни в браке. Но я стараюсь ни на йоту не отступать от истины, повествуя о том, что видела, дабы другие могли воспользоваться этим ценным знанием, когда придет их время, — а оно непременно настанет. Одни скажут, что я выросла в семье без религиозных ценностей, и это сыграло решающую роль. Другие будут утверждать, что я чересчур современная девушка, обретшая свободу в эпоху, когда невинность или ее потеря утратили былое значение, когда незамужняя женщина с мужчинами и в сексе без стыда пускается в такие крайности, какие предыдущие поколения хранили бы в строжайшем секрете. Но сейчас я говорю, что всегда была консервативной — типичной женщиной моего времени. Да, сексуально искушенной, но лишь в обычном понимании этого слова. Очень тактичной, сдержанной и исключительно скромной, не подверженной извращенным прихотям, сторонницей моногамии, которая не коллекционирует партнеров, довольствуясь минимальным их числом; прагматиком и в чем-то даже ханжой. Все это я говорю потому, что в тот момент я знала — мое выживание зависит от мгновенного отказа от всех этих норм и правил.
Торгу дрожал, глядя на мое тело, будто перед ним поток лавы. Меня тоже трясло, я едва могла пошевелиться, но понемногу стянула обручальное кольцо и швырнула хрупкое украшение прямо ему в лицо, так что он отшатнулся, рявкнул, взмахнул ножом. Я не нашла в себе сил встретиться с ним глазами. Капающая с губ слюна и гипнотический взгляд грозили расплавить мою решимость. А ведь решение принято, назад пути нет. Все еще лежа, я перекатилась так, чтобы он мог взять меня сзади. Это была страшная игра. Мой единственный шанс. Торгу зашипел. Приподнявшись от пола, я просунула большие пальцы рук под пояс штанов и понемногу стащила их к коленям. Распятие покачивалось у меня на шее, по венам бежал алкоголь. «Слушай песню моего лона, — шептала я про себя. — Прошу, Господи, прошу, Господи», — и так далее, без конца, синкопированным речитативом. Собрав остатки воли в кулак, скрючив пальцы от ярости, я начала покачиваться. В каком-то смысле это был акт веры, но не в божественное наверху, а в божественный низ, в мою власть над земным злом. Если я ошиблась, то перед убийством меня изнасилуют, но я утешала себя мыслью, что об этом никто не узнает.
Дьявол правил
Торгу рухнул на колени. Нож превратился в костыль, на который он теперь опирался. Его била ужасающая дрожь. Свободной рукой Торгу слабо махал, приказывая мне остановиться — жалкая попытка заново разжечь во мне страх, но его власть испарилась. Сев, я завела руки назад, уперлась ладонями в пол и напряглась… и подняла тело. Волосы упали мне на лицо, скрывая от него мои глаза. В первом свете дня посверкивал крестик Клементины.
«А теперь прикончи его», — сказала я себе, наплевав на последние моральные устои. Бюстгальтер на мне расстегнулся и сейчас свисал с локтя. Я стояла почти голой, распятой перед тварью, всего в паре дюймов от его раззявленного рта. Мне даже шевелиться не требовалось. Его глаза ужасающе побелели. Торгу закипал изнутри, но уже не мог отвести взгляд, и с приливом кровожадной решимости я поняла, что сейчас наделена силой стереть его с лица земли. Это было поразительное озарение. Он, воплощенное насилие с ножом в руке, стоит на коленях, а на мне лишь броня из жаркой человеческой кожи. И внезапно мне стало кристально ясно, что больше всего на этом свете нож боится кожи, что в самых его кошмарных снах и кровавых мечтах он ей подчинен и подвластен, и единственный для него выход растерзать кошмар — разрубить лианы в бесконечном лесу желания. Я чуть раздвинула ноги и опустила руку вниз. Мои последние медленные движения подействовали на нас обоих. Мои пальцы скользнули в отверстие. Кошмар огня и разрушения вторгся в разум монстра. Тварь загоралась изнутри. Названия уничтоженных мест струились с его губ отчаянным, запинающимся потоком, распадаясь на невнятные слоги. Мои же мысли струились, вторя узору персидского ковра, воспоминанием давно иссохшего заклинания против зла. Я думала об утраченных жизнях, о женщинах всех времен, которым приходилось танцем прокладывать себе дорогу прочь от убийства или много хуже того. Это великая традиция, и мои груди и бедра наполнились ее тайной силой. И с этими откровениями пришло и другое, невыносимое: сила, которой владеет Торгу, может перейти ко мне, выпитая человеческая кровь дает большую власть, а та потечет в мои груди и живот и вызовет к жизни песнь много более могущественную, чем та, какую я слышала. Эта мысль исчезла так же быстро, как и возникла. С опасной, но непоколебимой уверенностью я запустила большие пальцы под резинку дешевых розовых трусиков и переступила через них. В последнем жесте презрения я скомкала их и заткнула ему в рот — истинный акт гипноза, столь полного, что в руках твари не нашлось даже сил, вытащить вредоносную вещицу из пасти. Напряжение росло. Противостояние накалялось. Тварь отпрянула, самовозгорание надвигалось, и я его не остановлю. Я выгнула спину, предлагая себя, как зарезанный норвежец. Я отдалась во власть чистейшего наслаждения. Нож выпал из руки твари. Из пасти извергся ужас крови. И наконец, со звериной яростью он вырвал мои трусики у себя изо рта.
Полиэстер лип к его пальцам, и, пытаясь разорвать белье, тварь испустила последний рев разочарования. Подобно великой вавилонской блуднице, я снова и снова шипела имя: «Торгу, Торгу, Торгу», поднимаясь над ковром, чтобы он видел меня всю. Я закрыла глаза, мне казалось, пентхаус охвачен пламенем. Снова сдавленный вздох, и я не знала, вырвался он у него или у меня, потом поспешный топот шагов по лестнице, мелкое тошнотворное шарканье — так разбегаются в разные стороны вспугнутые внезапным светом насекомые. Я открыла глаза. В пентхаусе никого.
У меня не было времени на отвращение к себе самой. Я не стала злорадствовать. Не стала мешкать. Я снова оделась в лучшую броню моей победы, в бюстгальтер и спортивные штаны — на случай, если Торгу опять на меня нападет. Трусики и обручальное кольцо я оставила на полу, но схватила нож. Я последую за чудовищем в недра отеля. Я выберусь из этого логова и из последних сил побегу к церкви у заброшенной деревни на лугу, где кто-нибудь обязательно меня приютит. Я буду стелиться по земле, убью любого, кто попытается меня остановить, пока не выберусь вновь к человеческому жилью. Ради выживания я пущу в ход плоть, кожу и секс.
Книга II
ШЕПОТКИ В КОРИДОРАХ
16
Э., мне сказали, ты ведешь сверхсекретные переговоры с тем преступником, но мне не верится. Что-то не так. У начальства это на лицах написано. И вообще ты давно прислала бы мне отчет. Хотя бы пару слов черкнула о том, как у него дурно пахнет изо рта или как он неуклюже за тобой ухаживает. Но поскольку ты вот уже неделю не отвечаешь на мои электронные письма, меня пробирает холодок дурного предчувствия. Или, может, мои страхи подпитывает наша собственная беда. Кто-то же должен тебя известить. Может, шок подстегнет тебя покинуть твою неведомую берлогу.
Помнишь, как в день перед твоим отъездом в Румынию к тебе в кабинет заглянул Иэн?
Пусть воображение нарисует тебе это чудное, краткое мгновение цивилизованного общения. Мы с тобой ели азиатские салаты с курицей, доставленные из двух разных закусочных, и спорили, в каком лаймовый соус лучше. Я собирался с духом сказать пару проникновенных фраз о нашей дружбе, когда вошел Иэн, хлопнул за собой дверью и с несвойственной ему раздраженностью заявил:
— Для протокола: ненавижу эту гребаную контору.
Мы попытались скрыть веселье, ведь он явно был искренне расстроен. Как ты помнишь, он выглядел хорошо. Он всегда хорошо выглядел. В его лице читалось утомление, какое свойственно молодым отцам маленьких чад, а еще кейп-кодовская обветренность от хождения под парусом, пробежек по пляжу и купания в море, особенно проявлявшаяся под конец лета. И одевается Иэн хорошо (знаю, ты придаешь большое значение таким вещам), но в тот день свою ауру денди он подчеркнул, надев костюм, который шил на заказ в Рокфеллеровском центре. Наверное, у него ветер в голове, раз он решил, что это одеяние сыграет ему на руку в разговоре о месте продюсера с его корреспондентом Скиппером Блэнтом, но Блэнт вполне предсказуемо бросил на него один лишь взгляд и обозвал «чванным фигляром от моды», словно сам Блэнт не страдает вопиющими приступами фиглярства. Но расстройство Иэна в тот день не имело никакого отношения к внутренним швам. Помнишь его тираду? Она так и звучит у меня в ушах:
— Я до трех утра тут вчера торчал, — стащив мой кекс, он плюхнулся на твой голубой диванчик. — Плевать, что дома у меня двухлетний ребенок. Плевать, что моя трехлетняя дочка всю ночь плачет и требует папу. И плевать, что жена опасается за мое здоровье и хочет, чтобы я уволился и нашел работу с нормальным графиком. Плевать на все эти мелочи. Я торчал тут как привязанный.
— Конечно, конечно, — эхом откликнулась ты в порядке моральной поддержки.
— Ты как всегда сама доброта, Эвангелина, — ответил тебе Иэн.
Перед тем как съесть мой кекс, он снял пиджак (из чистой шерсти), слишком теплый для конца августа; но я уверен, ему хотелось покрасоваться в нем еще до начала сезона, устроить ему тестовый прогон, собрать пару-тройку комплиментов, поработать над общим впечатлением. Иэн поразглагольствовал о последних провалах и поражениях в своей кампании за место полноценного продюсера в штате у Блэнта (неосуществимая мечта, если хочешь знать мое мнение). А потом сообщил:
— Я нашел ему потрясающий персонаж, чернокожего с Гарвардским дипломом, который к тому же еще и конторский мошенник, заработавший чертову прорву денег на продаже липовых акций тысячам средних американских пенсионеров, которые потеряли свои накопления на старость. И притом типчик еще даже «Таймс» интервью не дал.
Когда кто-то в коридорах нашей программы излагает идею сюжета ролика, я полагаю, что такт требует охать и ахать, и не важно, считаю ли я хорошей саму историю, и ты, Эвангелина, эту точку зрения разделяешь. Но тот сюжет действительно казался удачным, поэтому мы охали и ахали с искренним энтузиазмом, что он оценил и продолжил:
— Интервью мы заполучили. Как ни неприятно признавать, Блэнт сработал блестяще. Он похвастался Бобу Роджерсу, а Роджерс захлебнулся слюной и сказал, что поставит его заглавным в первой передаче сезона, ну и конечно, я щелкнул каблуками и сел работать. Я написал великолепный сценарий. Уйма гениальных находок. Как я и говорил, я ушел домой в три (в три утра!), друзья мои, и вернулся в эту контору, которую, должен сказать, начинаю от души презирать, к восьми утра. — Иэн ждал, чтобы мы поморщились и охнули, что мы и сделали. — Понимаете, к чему я клоню? Уйти в три, встать в шесть, когда дома малолетние, вернуться в восемь. На лице жены снова тревога, забота и страх за мое здоровье.
— Мы понимаем, Иэн, — поспешила сказать ты, как всегда исполненная сочувствия. Ты ведь дружишь с женой Иэна, и на меня нисходит странное озарение, мне становится совершенно очевидно, что у тебя есть жизнь вне стен этого офиса, жизнь, которая идет помимо меня.
Иэн продолжил:
— Блэнт не показывался до полудня.
— Конечно, нет, — сказала ты, ведь все мы знаем привычки Блэнта.
— Я сдерживаюсь, как гребаная шлюха. Уже полдень, а я веду себя, словно еще восемь утра, понимаете, лишь бы его не смущать. Мой вопрос: «Как дела, Скиппер?» он игнорирует. В кабинет к себе не зовет. Не просит показать сценарий. Половина второго. А он сидит и играет в видеоигры.
Вспоминая его возмущение, я не могу сдержать шокированного смешка. Никогда не видел, чтобы Иэн так багровел. Его словно выведенный по линейке и залитый лаком пробор напоминал гранитную скалу в бурю.
— Ну я собрался с духом. Вхожу. Он спрашивает, готов ли сценарий, словно я проспал и, как и он, только-только пришел на работу. Я протягиваю текст. Там не к чему придраться. Текст — само совершенство. Среднее между Фланнери О'Коннор и Мерроу. Он пролистывает его за пять секунд, поднимает на меня глаза и говорит: «Отлично, вот только тут сплошной расизм».
— Не может быть, — сказала ты, ни словом не упоминая про собственные проблемы.
— Ты же меня знаешь, Лина. Ты знаешь, что это полнейшая чушь. Я был потрясен, я сказал, что шафером у меня на свадьбе был афроамериканец, с которым я подружился в колледже, и спросил, чем же мой сценарий расистский? Как он, мать его, может быть расистским, разве что — извините, пожалуйста — главный герой черный и преступник, а он в ответ, мол, все дело в подаче материала, и если вы сами не понимаете, то лишь подтверждаете мое подозрение.
— О господи! — хором воскликнули мы.
— Но подождите. Это еще цветочки. Минут пять назад он снова вызывает меня к себе и говорит, что пытался переписать сценарий (а это наглая ложь, потому что я через стеклянную стену видел, как он играет в видеоигры и торгует на бирже), но мой текст настолько загажен фашизмом, что он подумывает, не снять ли меня с проекта. Я потерял дар речи. А перед тем как вернуться к видеоигре, заметной у него на мониторе, он мне заявляет: «Я же тебе говорил, Иэн. Ты хорошо умеешь подыскивать интервью, но на это способен кто угодно. Проблема в текстах. Ты не можешь писать для телевидения, а программа не может позволить себе держать непрофессионалов».
Повесив голову, Иэн пощупал себе лоб и сказал:
— И самое худшее в том, что теперь у меня температура, и скорее всего придется пойти домой и лечь. Это конец, говорю вам. Мне конец.
Я сказал ему, что он может утешиться моим кексом (который он сожрал в самом начале тирады), а он усмехнулся и ответил:
— Спасибо, уже утешился. Только мне не помогло.
Тут он заметил твою унылую мину.
— О господи! Я же забыл спросить про твои дела. Что стряслось?
— Не важно, Иэн, — отозвалась ты. — В сравнении с твоими, сущие пустяки. Он гонит меня в Румынию. Вот и все.
— Сволочь.
— Словами делу не поможешь.
— Это из «Тонкой голубой линии», да, Эвангелина? Когда ты наконец поймешь, что нужно уметь противостоять нажиму?
Тебя слишком многое тревожило, чтобы оценить его юмор. Тебе было страшно. Ты была в ярости. А еще ты была на седьмом небе из-за помолвки. Нам не представился случай поговорить на мою тему, но, невзирая на собственное разочарование, я вспоминаю слова, которые сказал тебе Иэн напоследок, перед тем как взял пиджак и ушел:
— Хотелось бы, чтобы ради себя самой ты была чуть менее исполнительной. Хотя бы чуточку. Тогда бы ты поняла, о чем я.
А ты ответила:
— Я понимаю, Иэн. Правда, понимаю. Просто не придаю такого значения.
Он ткнул пальцем в тебя, но обращался ко мне:
— Разве она не прелесть?
Повернувшись на каблуке, он подошел к твоему столу.
— Помнишь, как однажды ты сказала, какая для тебя честь работать в «Часе»? Тебе это важнее, чем мне. Но ты бесхребетная, Лина. Ты довольствуешься участью чьей-то пешки. Так тебе никогда не придется брать на себя полную ответственность.
В твоих глазах мелькнула обида, к щекам прилила краска гнева.
— И знаешь что? Ты привезешь сюжет года, и твой корреспондент на руках будет тебя носить. А я спродюсировал кучу собственных сюжетов, и они выходили в заглавные семь раз, но мой корреспондент ни в грош меня не ставит. На том пойду-ка я спать.
Потянувшись через стол, он взял твою руку и поцеловал костяшки пальцев — почти куртуазно.
— Милая Лина. Береги себя. Мы выпьем за твое здоровье, когда вернешься.
— Нет, не выпьете. — Ты шмыгнула носом. — Но надеюсь, что ты заставишь Скиппера Блэнта в ногах у тебя валяться.
Если не ошибаюсь, таковы были твои последние слова ему.
На этой неделе мы похоронили Иэна. Какой-то вирус. С того разговора я видел его лишь однажды, на улице, и он был нездоров, но казалось, что это лишь начало слабого гриппа. А три дня назад по всему офису разослали заметку, одинокий абзац с какими-то медицинскими терминами. В пятницу его увезли в больницу с головной болью, выписали в субботу, во вторник он снова туда попал, а в четверг его не стало. Мне сообщил Скиппер Блэнт собственной персоной (или, как мне нравится его называть, Коала), который никогда никоим образом не признавал во мне личность — и навеки занял место в моем сердце, обращаясь ко мне «Эй, ты». Сегодня утром он остановил меня в коридоре и сказал: «Ты хорошо знал Иэна». Мы обнялись. Он казался вне себя от горя, хотя у меня сложилось впечатление, что он недолюбливал нашего друга. Но в душевных делах никогда не знаешь наверняка, так ведь?
Не сомневаюсь, что ты и в Трансильвании можешь заглянуть в свой почтовый ящик — мужик из техподдержки заверил меня, что это реально. Если да, то печальную новость ты узнаешь поздно ночью, и тебе будет тяжелее, чем всем нам, потому что ты будешь одна, потому что ты знала Иэна больше многих из нас, потому что он был твоим верным рыцарем. Мне так жаль, Эвангелина! Мне жаль, что так вышло, и мне жаль, что ты прочтешь это в одиночестве. Но ты же понимаешь, что я не мог промолчать.
Как так вышло? Что проникло в его кровь, в его спинномозговую жидкость? Что-то неведомое и ужасное проникло в клетки его спинномозговой жидкости и в них обосновалось. Тело иногда становится полем духовной битвы, только так можно осмыслить произошедшее, как еще одну проигранную битву в долгом поражении всего порядочного в человеческой душе у нас в «Часе». Начальство утверждает, что это была естественная смерть. Наверное, придется поверить.
Ах да, и о нашей с Иэном встрече. На прошлой неделе, уже после твоего отъезда, я переходил Девяносто шестую улицу и столкнулся с Иэном. Одет он был с обычным щегольством, в легкий костюм от «Армани» или «Хьюго Босс». Вышеупомянутый шерстяной костюм отправился на полку. Ни один волосок у Иэна на голове не шевелился на ветру. Подбородок словно выступал на середину улицы. Не помню, что мы друг другу говорили. Скорее всего болтали о пустяках. Приближался День Труда. Вероятно, он спросил о моих планах, вероятно, я спросил о его. Но скажу тебе одно. Про пленку он и словом не упомянул. Не спросил меня, не было ли звонков. Не поинтересовался, был ли я уже в хранилище и собираюсь ли туда. Он был порядочным парнем, который обращался со мной как с человеком — вот что я помню из той нашей встречи. Мне его будет не хватать. Он любил тебя.
И вообще, я не знаю, что сгубило Иэна, но сейчас подозреваю, что это был сам воздух, которым мы дышим. Ты знаешь, что он думал об этом месте, и я склонен с ним согласиться. Мы работаем в сердце террора. Людям со стороны не постичь, о чем я, но ты понимаешь. На поверхности террор режет как нож, но его сердце… его сердце вздымается девятым валом. Он не фиксирован в постоянных формах, символах или даже тенях. Он текуч, и мы им дышим, и он дышит нами. Угроза возросла с тех пор, как мы вернулись в это здание, а ведь этого ни за что не следовало делать. Господи помилуй, ведь какие-то программы перевели в Нью-Джерси, но только не «Час» Боба Роджерса. Вот и говори про тщеславие. Ему обязательно надо было притащить нас назад, чтобы всем доказать, что куража у нас не меньше, чем у «Уолл-стрит джорнал». А теперь я не могу спать.
Думаю, Иэн умер естественной смертью. Никаких доводов привести нельзя, но иногда у меня бывают предчувствия. Я невольно думаю, что Иэн был просто слишком хорош для своей работы, для своей жизни, для своего мира, поэтому его просто заставили исчезнуть. Он слишком быстро поднялся. Его слишком любили. Что за вирус способен сожрать молодого человека (тридцать лет!) за каких-то несколько дней? Насколько я тебя знаю, Э., ты сейчас смотришь на монитор темно-карими разами, и шепчешь молитву богу, в которого не веришь. Ты не плачешь. В тебе слишком много от актрисы, чтобы ты позволила себе расклеиться в каком-нибудь задрипанном Интернет-кафе Восточной Европы. Ты подождешь, пока не вернешься в свой номер, а там бросишься на кровать и начнешь рвать на себе черные волосы, потому что не в силах принять факт
такой трагедии.Однако прежде, чем ты сделаешь это, я кое о чем тебя попрошу. Ответь на мое письмо.
Повторяю: ответь на мое письмо.
У нас уже шепчутся, что у тебя тоже не все в порядке, что все мы прокляты: сперва Иэн, потом ты, и кто следующий, и тому подобное. Ведь предполагалось, что ты поедешь в Трансильванию лишь на пять дней. Кому как не мне знать, ведь я заказывал тебе билеты и гостиницу. Я улаживал мелочи. Я перевел тебя в бизнес-класс. Я добился, чтобы тебя поселили в отеле на месте бывшего военного министерства и даже подыскал тебе гостиницу в Брасов, как ты и просила. Это было нелегко. По бюджету тебе полагался билет в оба конца до Бухареста без съемочной группы и пять дней — достаточно, чтобы долететь в столицу Румынии, взять напрокат машину до Трансильвании, встретиться с информатором и вернуться домой. Ты одержима экономией. Ты не любишь грязи и свалок. Ты и минуты лишней в посткоммунистической Трансильвании не задержалась бы.
Когда речь заходит о тебе, я в тупике. Я чувствую себя средневековым клириком в каком-нибудь средневековом замке, и злонамеренный ветер как раз задул свечу.
Э., я должен сказать это сейчас или не смогу произнести никогда. В тот день перед твоим отъездом я хотел поговорить о том, что твои сияющие карие глаза, темные волосы, лишь с намеком на завиток, падающие на высокий лоб, на нежную шею с ароматом корицы, на твои плечи — и на мое плечо, когда ты наклоняешься надо мной, чтобы спросить, пришла ли какая-то незначительная посылка из Лондона, твои свитера с вырезом углом и блузки, которые ты носишь вопреки совету величайшего корреспондента, Князя Тьмы, которые сдвигаются, открывая одинокую родинку на вздымающейся правой груди, твоя бледность в январе, оливковый блеск в августе — все это хранило мой рассудок на нашем двадцатом этаже этого здания. Один надежный человек шепнул мне по секрету, что по материнской линии ты из венецианцев, а венецианки произошли от удивительных византийских принцесс, самых прославленных красавиц Темных веков. В своей бело-голубой полосатой блузке с глубоким круглым декольте ты выступаешь из теней между столовой и центральным коридором, как женщина с римских мозаик, кладешь мне на сердце руки, шепчешь мне на ухо вздохами кондиционированного воздуха, что струится по мрачным коридорам этого прогнившего места, и я знаю, что сгубивший Иэна недуг никогда меня не тронет.
Но что, если что-то с тобой случилось, Э.? Я этого не перенесу. Это меня убьет. У меня есть твой электронный адрес, и этим письмом я открываю тебе душу, открываю, что потерялся в тебе, и тому уже три года — с тех пор, как мы впервые доверились друг другу, всего за неделю до того, как самолеты врезались в соседнее здание, до того ужасного времени под бдительным оком телемониторов, которые все хотели, но не получили тебя, тех темных богов, что правят этим местом, где потолки, как распятия, где суп странен, где стены коридоров тянутся к нам липкими руками и воздух холоден как кожа мертвеца. Этим укрепленным лагерем видеопленки, крепостью с колючей проволокой по стенам, с невидимыми автоматчиками, которые так и подстегивают меня хотя бы на секунду отойти от правил, когда я облегчаюсь в уборной, когда кланяюсь и пресмыкаюсь перед библиотекарями в архиве и иду в столовую за персиковым чаем и миской омерзительного пареного гороха. Отправляя это письмо, я рискую быть уничтоженным. Вот как много ты для меня значишь, Э. Пожалуйста, возвращайся. Мне очень жаль, что так вышло с Иэном. У меня шок. Единственное мое утешение — статистически крайне мала вероятность того, что за одну неделю мы лишимся и продюсера, и заместителя продюсера. Пожалуйста, пусть с тобой будет все хорошо. Пожалуйста, ответь.
17
Э., прости мне прошлое сумасшедшее письмо. Горе, маленькая зарплата и череда дурных летних фильмов свели меня с ума. Но сегодня мне лучше, я почти в своей тарелке. И у меня есть свежая информация.
Уильям Локайер, эсквайр, твой очаровательный босс, только что засучил рукава.
— Стимсон, — заявил он неучтиво, — вам известно, что у нас завтра просмотр?
Я кивнул, но не повернулся.
— Надо полагать, вы все еще расстроены, — сказал Локайер. — Из-за Иэна.
— Да.
— И, думаю, Эванжелины.
Он неверно произносит твое имя: «Эванжелина». Я каждый раз пытаюсь объяснить ему, что говорить надо «Эван-ге-лина», как в той балладе, но до него не доходит.
— С Эванжелиной все будет хорошо. Она добудет нам сюжет.
Я пишу в десять утра, и свет, отражаясь от реки Гудзон, бьет нам в окна. Погода стоит такая же, как в тот сентябрьский день: роскошная жара, опушенная легчайшим бризом. Ну почему жизнь не может быть хорошей? Впрочем, Локайер как будто убежден, что все хорошо. В розово-полосатой, наглухо застегнутой (даже манжеты!) оксфордской рубашке, заправленной в отглаженные брюки цвета хаки, в вечном своем синем блейзере, он — феномен, розово-шампанский коктейль, а не человек, пошлое вспенивание пузырьков в коридорах. Пусть другие умирают и исчезают. С ним ничего не случится. В «Часе» он ветеран продюсеров. Он — неприкосновенный.
Пару минут назад Локайер врубил свой латиноамериканский джаз, станцевал то ли степ, то ли чечетку, словно мы живем в самом прекрасном из миров. Неужели он щелкнул пальцами? Этот вундеркинд с песочными волосами за десятилетие не состарился. В кабинете у него конфорка, на которой он сам кипятит себе чай. Каждый день он обедает одним и тем же — фруктами в обезжиренном йогурте. Ты говорила, он медитирует, но я никаких признаков не видел.
Твое исчезновение, кажется, нисколько не выбивает его из колеи, но в любую минуту может позвонить его корреспондент Остин Тротта, и тогда состоится неизбежный разнос. Тротта не дурак. Он читает правильные книжки, смотрит правильные фильмы. Он знает, что с тобой не все в порядке. Он знает, что ты не работаешь под прикрытием. Он, как и я, знает, что ты в беде. У него на такие вещи интуиция. Но Локайер будет противиться такому негативному толкованию. В их с Троттой разговоре будут подводные течения, скрытые упреки, но Локайер их проигнорирует. Он будет держаться домысла, что ты просто tete a tete [3] с одним из будущих интервьюируемых, выбиваешь лучшие условия сделки.
Однако интересно, что у него на уме? Знает ли он, что допустил преступную небрежность? Он позволил тебе слишком долго вести переговоры в Трансильвании. К сегодняшнему дню ты уже должна была позвонить и победно сообщить, что у тебя отличный персонаж и можно разрабатывать сюжет. Уже пора заказывать билеты съемочной группе. Тротте пора получить твой стандартный обзор материала. Но от тебя ни слова, и Иэн умер, и Локайер пережил немыслимое — на мгновение усомнился в себе самом. Он оставил десяток сообщений на твоем автоответчике, но ты не перезвонила. Однажды мужской голос пробормотал что-то по-румынски — Локайер, во всяком случае, решил, что это румынский. Он отправился к Остину и объяснил, что, возможно, возникла проблема, а Остин отреагировал, как губернатор штата, на который обрушился ураган. Он вызвал национальную гвардию и подключил федеральное правительство.
Только что звонил телефон. Локайер схватил трубку.
— Абсолютно, — отчеканил он. — Вы же знаете, что буду. Все что смогу.
Он повесил трубку.
— Ну вот, — сказал он, подходя к моей кабинке. — Ее отец и жених в кабинете у Тротты. Хотят поговорить.
— Не сомневаюсь, — ответил я.
Его испытующий взгляд сузился до точки лазерного прицела у меня на лбу.
— Сотри с лица улыбочку, стервец. Ты идешь со мной.
3
один на один (фр).
18
Э., мы с Локайером вошли в кабинет Остина, где окно во всю стену, и Нью-Джерси за Гудзоном кажется таким близким. Со своего места в ближнем к двери углу я едва различал реку, а того, что раньше называлось Торговым центром, совсем не было видно. Поймешь ли ты, каково быть лысеющим, бледным, худым двадцатишестилетним гуманоидом в одном помещении с четырьмя вожаками, каждый из другого поколения? Как ребенку в музее восковых фигур. Тут был, разумеется, Локайер, безупречно облаченный в тряпки из бутиков. Как и Иэн, он хорошо одевается, уверен, ты это заметила. Держится он с размеренным спокойствием, небезразличен, но и не паникует. Он изящен, как кошка, в сравнении с Остином, который напоминает мне старую мудрую сову из детских книжек, вот почему я прозвал его Совой. Остин был одет в свою фирменную сорочку в розовую полоску и красный шелковый галстук под темно-синим пиджаком — вид очень спортивный. Из кармана пиджака выглядывал красный шелковый платок. Каждая морщинка на его лице представлялась заранее продуманной, словно он годами размышлял прежде, чем решить, каким складкам залечь на коже. Я бы сказал, у него лучшие морщины в мире телевидения, если, конечно, исключить Иствуда или даже Редфорда, ведь эти морщины отражают характер. Остин — общая сумма своих морщин: одна за Берлин в 1956 году, три — за Алжир в шестьдесят втором, пять — за Зимбабве в шестьдесят пятом и один бог знает, сколько за Вьетнам. Трансильвания, возможно, добавит еще парочку к общему шедевру.
Но я бы солгал, сказав, что придал большое значение тому, как держатся мои хозяева. Едва я вошел в комнату, мое внимание приковали два незнакомца — твой отец и возлюбленный (прошу прощения, жених). Сначала я, конечно, увидел твои черты в лице твоего отца, и у меня возникло странное чувство, будто если я заговорю с ним, ты меня услышишь. Если я скажу: «Вернись домой, Эвангелина!», его рот откроется, и раздастся твой смех, и твой голос произнесет: «Но я уже дома, Стимсон». После того первого впечатления реальность взяла свое. Он суров. Ты бы никогда так не сказала. Глаза у него мечут молнии, а нижняя челюсть выдается вперед, словно не потерпит сопротивления ни в этой жизни, ни в следующей. Нетрудно себе вообразить этот подбородок в гробу: там он будет подобен наковальне и никогда не разложится. В твоем отце нет ничего округлого и мягкого. От него не исходят флюиды милосердия или непринужденной дружелюбности. Он не курил и, казалось, счел личным оскорблением, что курит Остин. Он то и дело отряхивал плечи костюма от «Брук Бразерс», словно сигаретный пепел запачкал материю. Весь разговор он просидел, закинув ногу на ногу, а когда открывал рот, то смотрел на Остина в упор. Для него Локайер был (да простится мне любимое мое «соленое» выражение) не больше горошины перца на блошином дерьме.
И наконец, разумеется, твой жених. Что мне о нем сказать? Да, он великолепен. Ты, очевидно, любишь привлекающих взгляды мужчин. Разумеется, будучи невероятно успешным кондитером, он не мог не явиться в самом неофициальном и дорогом костюме в комнате. Это был ансамбль с футболкой от «Армани» и дорогущими слаксами. Но выглядел он помятым, будто спал в своих дорогих тряпках, будто не снимал их с твоего отъезда. Кажется, его зовут Роберт. Нас всех представили друг другу. А еще он напуганный, от природы напуганный. Или все дело просто в дурных новостях? Однажды ты как-то сказала, что они с Иэном большие друзья, что Иэн вас познакомил. Так что, возможно, у него двойной шок: друг мертв, невеста пропала. Он сидел почти в кататонической прострации, расставив ноги и устремив взгляд, как мне показалось, в одну-единственную морщинку на лице Остина, словно она — первая тропка на пути к тебе. Глаза у него покраснели от недосыпания или слез. Думаю, он побаивался твоего отца, и, наверное, ему мучительно было предстать такой развалиной перед будущим тестем.
Первым, обращаясь к Остину, заговорил твой отец:
— Мне нужны ответы.
— Разумеется.
— Если я получу нужные ответы, необходимость в дальнейших наших беседах отпадет. Я намерен взять это дело полностью под свой контроль. Более того, я настаиваю.
— Прекрасно. — Одну руку Остин упер себе в бок, в другой держал на весу сигарету. — Ни в коей мере не стану вас отговаривать.
— Хорошо. — Твой отец кивнул.
Тут показалось, что твой жених всплывет из недр дивана, чтобы внести свою лепту, но твой отец продолжил:
— Что именно она там делает?
Остин повернулся к своему продюсеру. Скрестив руки на груди, Локайер бросил на твоего отца умоляющий взгляд, на меня такой никогда не обращался. Отец на него не среагировал. Он не спускал глаз с Остина.
— Она условилась о встрече с неким Йоном Торгу. Мы хотели взять у него интервью.
— Почему?
— Он считается главой организованной преступности в Восточной Европе.
Твой отец продолжал буравить Остина взглядом.
— Вот как? Значит, вы послали мою дочь одну и без сопровождения искать этого человека?
Остин снова повернулся к Локайеру. Руки Локайера напряглись, обхватили тело, словно внутри у него закручивали болты и гайки.
— Такова стандартная практика.
Когда твой отец выстрелил в Остина следующим вопросом, его лицо побагровело.
— Могу я спросить, сколько вы платите моей дочери, чтобы она ездила в Европу искать главарей гангстеров?
И опять Остин повернулся к Локайеру, а Локайер без тени стыда — ко мне, словно я (наименее оплачиваемый из всего штата сотрудников) выписываю чеки.
Я был только рад услужить:
— Чуть меньше шестидесяти тысяч в год.
— Нет, конечно же, нет, — вмешался Остин с намеком на праведное возмущение.
На такое проявление недоверия Остина глаза Локайера расширились. Он поспешил меня поправить:
— Этот человек лишь ассистент по производству. Откуда ему знать? Полагаю, ближе к шестизначной цифре.
Но твой отец хорошо подготовился.
— Пятьдесят пять тысяч в год, сэр, — как и прежде, он не сводил глаз с Остина. — И за эту мизерную сумму вы послали мою дочь на возможную смерть в Румынию.
Откашлявшись, Остин затушил сигарету в кружке со снеговиком Фрости.
— Не так быстро. Мне бы хотелось сказать пару слов в нашу защиту. Мы все восхищаемся вашей дочерью, обожаем ее. Если сказанное вами правда, значит, ей чудовищно недоплачивают, и когда она вернется, мы исправим ситуацию, но пока давайте сосредоточимся на насущных проблемах. Согласны? — Остин бросил на Локайера взгляд, полный неприкрытого презрения. — Вам следует знать, мистер Харкер, что я в полной мере беру на себя ответственность за произошедшее. В случае необходимости мы сами поедем в Румынию. Скажу даже, что мой коллега, мистер Локайер, сегодня вечером вылетает в Бухарест? Верно, Билл?
Локайер кивнул, словно только на минуту заскочил в офис по пути в аэропорт, словно ложь Остина есть непререкаемая истина, и ввернул свое любимое словечко:
— Абсолютно.
Но твоего отца это не умилостивило.
— Где точно в последний раз появлялась моя дочь?
Остин проделал теперь уже механический поворот к Локайеру, который еще переваривал свои новые «планы». Отвечая, он каждое слово произносил почти с праведным возмущением:
— Гостиница в городе Брасов. Она оставила мне сообщение на голосовой почте из номера, в котором она поселилась, а затем выписалась почти сразу же. В гостинице она провела не больше часа. В сообщении говорилось, что довольно долгое время она будет занята переговорами. Она с кем-то встретилась, мы не знаем точно, с кем именно, возможно, с нашим гангстером или с одним из его людей. И они уехали вместе. С тех пор от нее никаких известий. Прошло уже две недели.
— Вы поощряли столь опрометчивое поведение?
Я видел, как по лицу Локайера разливается паника: во всем винят его.
— У нас не было шанса поговорить, но я бы посоветовал ей быть осторожнее.
— Мне нужны номера телефонов и факсов, — в ярости прервал его твой отец. — Названия каждого места, где она останавливалась или намеревалась остановиться.
Остин тоже сделал возмущенное лицо — словно из сочувствия. Локайер пообещал, что все достанет.
— Вам пришло в голову попросить кого-нибудь в гостинице передать ей личное сообщение?! — внезапно вскричал твой жених. Воцарилась гробовая тишина. Из глаз у него побежали слезы. — Я хочу сказать, электронная почта, телефоны… Господи. Надо выходить на конкретных людей. Вот что надо делать. Вы можете дать взятку? Пригрозить? Вы пригрозили этим сволочам, что в гроб их загоните?
— Всем, чем возможно, — с мягкой убежденностью отозвался Остин, хотя я и сомневался, что это ложь. — Все это мы перепробовали и даже больше.
— Сколько денег у нее было при себе? — пожелал знать твой отец.
Я знал.
— Около тысячи долларов мелкими купюрами плюс кредитная карточка.
— И обручальное кольцо, — вырвалось у жениха.
Твой отец уставился на своего будущего зятя.
— Будь я проклят. За него же могут убить.
В комнате все застыло, если не считать тиканья часов с кукушкой, подарок Остину от мэра какого-то немецкого города. За стеклянной стеной кабинета ассистенты подняли головы, словно напуганные выстрелом лани.
— Вы хотите сказать, она из-за меня погибла? — испуганным и молящим тоном спросил жених.
— Нет, мальчик. Я виню вот этих сукиных детей. Не сомневайтесь. Будьте уверены, на их головы я обрушу все то же, что обрушилось на нее.
— Ну же, ну же. — Остин помахал рукой с сигаретой, словно разгонял не только дым. — Нам такие разговоры ни к чему, мистер Харкер. Она — ассистент продюсера в программе «Час», одна из лучших. И я все еще всецело верю, что она не выходит на связь из-за конфиденциальных переговоров с Йоном Торгу и сейчас уламывает его принять участие в программе. Насколько я знаю вашу дочь, и если она хоть сколько-нибудь похожа на своего отца, она не остановится, пока не добьется своего.
— От нее нет вестей уже две недели, — отозвался жених. — Вы думаете, есть хотя бы тень надежды, что идут переговоры?
Остин убедительно кивнул.
— Я когда-то знал продюсера, который три месяца бодался с главарем афганских боевиков.
Твой отец встал.
— Как бы то ни было, я нанимаю команду очень серьезных ребят, чтобы они поехали в Румынию, и если они вывезут ее живой, я потребую, чтобы она нашла более выгодное место работы и такое, где не будет трусливых подонков. Черт побери, ребята, если девчонка таскает для вас каштаны из огня, хотя бы платите ей.
Тут у меня за спиной возникла на пороге монтажер Джулия Барнс. Она легонько тронула меня за плечо, и я поднял голову.
— Очень срочно, — шепнула она мне на ухо.
Но Остин уже ее заметил:
— В чем дело? — поинтересовался он.
Джулия наградила всех сочувственной улыбкой. Мне показалось, она в точности знает, что происходит в кабинете. Возможно, подслушивала. Насколько мне известно, подслушивать она умеет лучше всех в нашем офисе.
— Звонил Клод Миггисон, — сказала она. — Ему сообщили, что из Румынии прибыл кейс с пленками.
Ужас и облегчение воцарились в комнате. С минуту никто не смел заговорить. Твой жених вскочил с дивана.
Джулия поняла нашу озабоченность.
— Вероятно, они от Эвангелины, так? Никто больше сейчас в Румынии не снимает.
— Но это же бессмыслица, — возразил Локайер и быстро обернулся, словно оправдывался перед Остином и перед остальными. — Она поехала без съемочной группы. — Он снова резко развернулся посмотреть на Джулию. — Кто снимал?
— На посылке только одна фамилия — Олестру. Возможно, это старший оператор в группе «А», но раньше мы ни с кем по фамилии Олестру не работали. Я проверила по платежным ведомостям.
Локайер побелел как смерть.
— Так зовут нашего информатора в Румынии.
Кулак твоего отца бухнул о стол Остина.
— Да наведите же у себя порядок, наконец!
— Совершенно верно. — Остин повернулся к Локайеру. — Ты уволен.
Локайер уставился ему за плечо на реку, рот у него раззявился, будто он случайно прошел через стеклянное окно Остина и только сейчас осознал свою ошибку. И действительно, он только что шагнул в свободное падение безработицы.
— Твои услуги больше не требуются. — Остин глядел в пол. — К сожалению.
Встреча завершилась.