Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944
Шрифт:
Мы спустились в трюм, чтобы найти место, где приткнуться. Там встретили Семёна Израилевича Липкина. Он сидел около окошка в морской форме, возвращался с побывки в свою часть и меня посадил рядом. Поплыли. Я смотрела на воду.
Ева Павловна Левина-Розенгольц. Красноярский край, нач. 1950-х
Мое отношение к жизни в Чистополе было двойственное. С одной стороны, Чистополь оставался для меня дорогим городом. В интернате мы все сроднились. При встречах после Чистополя понимали друг друга с полуслова. Когда я потом услышала, что в Мясном Боре находят останки погибших солдат из глубинки Татарии, я вспомнила тех ребят, которые уходили на войну под плач своих матерей и громыхание булыжников на пристани. Это было в Берсуте. Это были мои земляки.
С другой стороны, мне никогда не хотелось там снова побывать, хотя возможность была, так как какое-то время работала в тех краях. Не хотелось возвращаться в прошлое. Дело не во вшах и постоянном недоедании. Мы все-таки были в интернате и вовремя имели свою тарелку супа, о нас заботились, и у нас была интересная жизнь. Но у каждого ребенка были свои тревоги и трудности: у большинства отцы были на войне, у некоторых и матери. Многие не вернулись. Война перевернула наши жизни.
Я сожалею, что ни на историю края, ни на архитектуру города мы тогда не обращали внимания, не ценили старинные постройки, для нас он был «невзрачный
Центральная улица тянется вверх от реки. Она была самая широкая, со сквером посередине, застроенная в основном каменными купеческими особняками. Параллельно ей шли улицы более узкие, с деревянными домами, а их пересекали переулки, повторяющие изгиб реки, – так образовывались городские кварталы в виде неправильных квадратов.
На меня яркое впечатление произвел дом, в котором жили Леоновы. Как-то меня пригласила в гости Лена Леонова. Это был особняк на центральной улице. Крыльцо и высокие, без переплетов окна по фасаду. Комната большая, прямоугольная. Почти во всю ее длину большой стол, над ним старинный абажур с бахромой из бисера. Стены с полками книг и шкафами. Я была удивлена и спросила: «Неужели вы столько книг притащили?» Лена объяснила, что этот дом и книги принадлежат бывшему представителю издательства Сабашниковых в Казани. Лена показала мне мелкие фигурки животных и предметов, которые она лепила из расплавленных тюбиков от зубной пасты.Интернатские девочки во Внукове. 1944. Слева направо: сидят – Марина Лебедева-Кумач, Скина Вафа, Лиза Григорьева, Эра Росина; стоят – Римма Шугаева, Лена Левина, Лина Гершензон, Тамара Хесина
Вокруг Чистополя располагались, бывшие дворянские усадьбы, а мы и не видели их. В Чистополе отбывали ссылку крестьяне после Тамбовского восстания. На Алёшу Суркова и Толю Дукора нападали ребята – их дети, и каждый раз приходилось с ними драться, когда мы шли из школы ночевать домой или несли обед в судках.
В Чистополе мы были укрыты от ужасов войны. Мое пребывание там сыграло важную роль в моей жизни. Это и коллектив, и преодоление трудностей, и, главное, непосредственная связь с природой. Она повлияла на выбор профессии, там начался мой путь в геологию и географию. Даже вспоминая местный пейзаж, мне хочется его объяснить глазами геолога.
Сейчас нас осталось мало. Время спрессовало тогдашнюю разницу в возрасте, снивелировало ее. Мы все как одногодки, как одноклассники, как из одного гнезда. От Гриши Куреллы, ушедшего на войну, до маленькой тогда Наташи Сурковой.
Жизнь разметала нас даже по разным странам, но осталось роднящее прошлое – военное детство в Чистополе. А это много значит.Софья Богатырёва Берсут-Чистополь-Москва
Родилась 19 марта 1932-го в Москве и прожила там большую часть жизни. Мой отец Игнатий Игнатьевич Ивич-Бернштейн (печатался под псевдонимом Александр Ивич) – писатель, литературный критик, журналист; в двадцатых годах прошлого века создал издательство «Картонный домик», которое просуществовало недолго, но выпустило несколько значительных книг.
Софья Игнатьевна Богатырёва. 2000-е
Отец был высокообразованным, блестящим и талантливым человеком, прирожденным хранителем культуры и как хранитель запрещенных в советское время рукописей и произведений уничтоженных режимом или эмигрировавших поэтов и писателей сыграл в истории новейшей русской литературы заметную роль. Выпавшие его поколению потрясения: Февральская революция, Октябрьский переворот, Большой террор, Отечественная война, которую он прошел с первых ее дней до последних военным корреспондентом в действующей армии, клеймо «безродного космополита», доставшееся ему в 1949-м – не позволили моему отцу, как и многим его ровесникам, реализовать свои возможности в полной мере.
Моя мать, Анна Марковна Бамдас, в тридцатых годах работала в журнале «Огонек», пережив и его расцвет, и разгон редакции, позднее – в журнале немецких антифашистов "Das Wort" («Слово») и в «Знамени». Родители были очень разными по характеру: отец – несколько высокомерный, холодноватый петербуржец, мама – типичная москвичка, отзывчивая, гостеприимная, любящая людей и всеми тоже любимая. Довоенное детство прошло под знаком взаимодействия противоположных сил: безмятежного тепла внутри дома и грозной опасности, клубившейся снаружи. Те, от кого шло тепло, – мама, папа, няня, потом гувернантка, навещавшие нас бабушка и тетя – противостояли холоду, идущему извне – страху. Страху обыска и ареста родителей. На сей счет имелись инструкции, очень рано выученные назубок: если родителей «заберут», надо бежать к той самой любимой тете, непременно пешком и ночью, а то утром увезут в детский дом. Когда возник страх, мне теперь не вспомнить, сейчас кажется, что был всегда. Ночным кошмаром долгие годы оставался звук тормозов машины, остановившейся у дверей нашего дома – может быть, именно той, что явилась забрать маму и папу. Своих взглядов на сталинский режим и на то, что происходит в стране, от меня не скрывали.
Чистополь, несмотря на голод, холод и бесконечные болезни, которые к нам всем всё время липли, в моей жизни оказался важнейшим периодом нравственного становления, поисков ответа на вопросы «что такое хорошо, и что такое плохо». Примеряла опытным путем и ту, и другую модель поведения, пока не убедилась, что каждое, даже малейшее, нарушение этических норм против меня же и оборачивается. Очень это пригодилось в дальнейшем! Если бы я находилась в интернате постоянно, а не была приходящей полупансионеркой, на размышления и разного рода переживания ушло бы меньше времени и сил, удалось бы приобрести полезные навыки общежития, но зато внутренняя жизнь и душевная работа не были бы столь интенсивными. Память о тех полудетских попытках выработать к десяти годам свой категорический императив помогла мне понять роль ранних отроческих лет в развитии мировоззрения и подтолкнула к тому, чтобы впоследствии всерьез заняться литературой для детей и детским творчеством.
Константин Богатырёв. 1950
Школьные годы после возвращения в Москву провела, читая русскую и, в переводах, иностранную классику, стихи и прозу Серебряного века (у отца была отличная библиотека, частично погибшая во время войны, но и того, что осталось, мне хватало с лихвой), а также слушая разговоры бывавших у нас друзей дома: Виктора Шкловского, Лидии Чуковской, Надежды Мандельштам, Алексея Ивановича Пантелеева, Ивана Халтурина, Ираклия Андроникова и других, менее известных, но не менее замечательных людей. В школу старалась ходить как можно реже, на уроках читала книжки, но в десятом классе взялась за ум, получила золотую медаль, благодаря чему поступила на филологический факультет МГУ. В университете продолжала делать то же, что в школе: читать книжки, только не тайком под партой, а на законных основаниях, занимаясь в основном русской поэзией. В то время нам было у кого учиться: на филфаке вели семинары и читали лекции С.И. Радциг, Н.К. Гудзий, Д.Д. Благой, Ю.Б. Виппер, С.М. Бонди, С.И. Бернштейн. Курс наш был в должной степени ярким, и сокурсники ко мне благоволили, но все мои дружбы наталкивались на один и тот же
порог, через который мое доброе отношение не могло переступить: любовь к советской власти и откровенный прагматизм, у кого-то – грубый и примитивный, у кого-то – поглубже спрятанный.Окончание университета совпало с наступлением «оттепели». Стали возвращаться из лагерей люди, близкие по духу моим родителям и их кругу, оживилось тусклое лицо тогдашнего общества, в литературе повеяло свежей мыслью. В доме Виктора Шкловского, где когда-то встретились мои родители, я познакомилась с Константином Богатырёвым (1925–1976), одним и тех, кто вернулся оттуда, вышла за него замуж и радостно погрузилась в жизнь московской диссидентствующей богемы. Надо сказать, что тогдашняя богема, в противовес расхожему мнению, отличалась бескорыстным трудолюбием: каждый стремился делать то, что доступно знаниям и способностям, не рассчитывая в обозримом будущем на признание: публикацию стихов и прозы, выставку картин, исполнение музыкальных произведений. Костя прилежно переводил «Новые стихотворения» Райнера Мария Рильке, одно за другим, не позволяя себе отклоняться не только от авторского замысла и построения каждого опуса, но даже от порядка их расположения в книге. Я исполняла при нем обязанности первого читателя и рецензента, используя филологическое образование для научного обоснования своих придирок, благо в университете усиленно изучала теорию стиха. А для заработка годились: мне – журналистика, ему – заказные переводы.
В октябре 1958-го родился наш сын, по желанию его отца названный тоже Константином.В гостях у Нины Берберовой. 1990-е
В годы «оттепели» у нас возникло много интереснейших знакомств: Костя и раньше был близок с Борисом Пастернаком, а теперь мы встречались с Анной Ахматовой, Юрием Олешей, Лилей Брик, Александром Галичем, подружились с Геннадием Айги, Валентином Берестовым, Наумом (Эмкой) Коржавиным, Юрием и Валерией Айхенвальдами, Андреем Волконским, часто виделись с Вячеславом (Комой) Ивановым по прозвищу «обыкновенный гений», заходили к нам Холин с Сапгиром, останавливался, приезжая из Питера, Иосиф Бродский. Разумеется, исправно посещали все подпольные и домашние выставки нонконформистов и не пропускали исполнения «новой» музыки. На излете «оттепели» «Пионер», журнал для подростков, либеральный и по тем временам смелый, где я часто печаталась, зачислил меня в штат. Полтора десятка лет вела там отдел поэзии и детского творчества, что давало возможность открывать дорогу начинающим литераторам, а также помогать мальчикам и девочкам, сочиняющим стихи (или то, что они считали стихами), найти слова для своих мыслей и чувств. Благодаря «Пионеру» появились три мои книги: документальные рассказы «Клуб "Шуруп" и хранители библиотеки», беседы о писателях «Литературная карта России» и «Кораблик» – сборник стихов, написанных детьми в возрасте от восьми до четырнадцати лет, а также большое число очерков и эссе. Попутно в меру сил занималась диссидентской деятельностью: распространяла «Хронику текущих событий», «Открытое письмо Михаилу Шолохову» Лидии Чуковской; перепечатывала и раздавала в хорошие руки стихи Иосифа Бродского и сделанную Фридой Вигдоровой запись суда над ним; собирала подписи под обращением писателей в защиту Синявского и Даниэля и деньги в помощь семьям политзаключенных.
Со вторым мужем Юрием Езепчуком. Вермонт, 1993
С началом перестройки ушла из «Пионера», чтобы продолжить дело моего отца, о чем всегда мечтала. Публиковала неизвестные тексты из его архива вкупе со своими статьями о них, а также работы о поэзии и прозе Серебряного века. В 1989-м получила приглашение преподавать в одном из американских университетов, Миддлбери колледж, затем читала курсы по русской литературе в университете штата Висконсин, в Лондонском и Денверском университетах, отдельные лекции – в Принстоне, в Беркли, UCLA. Неожиданно для себя осознала, что обрела новую профессию – из журналиста превратилась в профессора – и что обитаю в новой стране, с иным языком и незнакомыми нравами. К тому времени мой второй муж Юрий Езепчук, молекулярный биолог, стал работать в университете штата Колорадо в Денвере, где мы с ним живем по сей день и где я теперь пишу воспоминания о людях, с которыми мне посчастливилось встретиться в прошлом.
Как хорошо уметь читать!
Я не умею читать. Мне в школу на будущий год, а я читать не умею! Мама ужасается, папа потешается. Под великим секретом мама поделилась своей бедой с подругой и теперь обречена выслушивать со всех сторон рассказы о вундеркиндах-грамотеях: тот в семь лет читает Толстого, та в шесть с половиной – Тургенева. Мама верит и обливается слезами, папа пытается утешать:
– Научится она читать, увидишь. Профессором, может быть, не станет, но читать выучится, это я тебе обещаю, – говорит он маме.
Да умею я читать, успокойтесь! Велика премудрость: «Ма-ша-ка-ша-ешь-ма-ша-ка-шу». Неохота мне жевать вашу Машу с кашей – скучно. Я хочу читать так, как они, мама с папой: чтобы толстая книга, мелкий шрифт и – быстро.Соня Ивич по прозвищу «Заяц». 1940
– «Если кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж», – это папа читает мне Гоголя.
– Покоен, прочен и легок,
Катится городом возок.
Вся в черном, мертвенно бледна,
Княгиня едет в нем одна…
Ямщик столицу миновал.
Далек княгине путь лежал,
Была суровая зима…
На каждой станции сама
Выходит путница: «Скорей
Перепрягайте лошадей!» —
это мама читает мне Некрасова.
Ну какая может быть Маша с кашей после такого?!
В зиму сорок первого по вечерам папа читает вслух «Оливера Твиста» (по ходу дела адаптируя текст, как я обнаружила позднее). Мы сидим в обнимку на зеленом плюшевом диване, а на фоне стены – той, что напротив, – движутся то быстро, то неторопливо послушные его голосу фигуры Оливера, его обидчиков и защитников. Мама сидит у стола, но смотрит не на стенку, а на нас с папой.
Так – легко и свободно – и чтобы мама так слушала, у меня не выходит. А если не выходит так, то не надо мне никак. То, что получается у меня, по моим понятиям, не значит «уметь читать». Я и говорю всем, что не умею. Проверить никто не догадывается. Нам бы следовало договориться о дефинициях, но подобные темы не принято обсуждать с дошкольниками.
Дабы приохотить к чтению, мне покупают подходящие книжки.
– Вот: про девочку и собаку. Совсем как у нас. Правда, похоже? – спрашивает мама не совсем натуральным голосом.
Ничуть не похоже. На картинке в книжке девочка с гладкими прилизанными волосами возится с кудлатой собачонкой. У нас ничего подобного. Кудлатая у нас – девочка. Волосы у меня вьются, в косички их не убирают, они и кудрявятся, как хотят. А доберман-пинчер Дик – тот весь гладкий, от кончиков острых ушей до остатка обрубленного хвоста. Ну зачем стану я разбирать-стараться про ту девочку и ту собачку, когда вот она я, девочка, и вот он Дик, собака? Лучше я ему сама что-нибудь сочиню, как мне надо: печально, красиво и с хорошим концом. Дику рассказывать – одно удовольствие. Пока ему чешешь за ухом, лежит не шелохнется, от него не услышить: «Не выдумывай» или: «А теперь скажи, как было на самом деле». Мы с ним хорошо понимаем друг друга. Он из того чудесного, волшебного мира, где хочется жить всегда, а не только перед сном, где мне всё по росту и по вкусу, ладно и складно, где я умею читать «с выражением» и лучше всех играю в лапту.
…Мы дочитали «Оливера Твиста» и начали «Маугли».
Тут всё и рухнуло.