Странный дом, Нимфетки и другие истории (сборник)

С конца 1920-х гг. Набокову «стали приносить приличные деньги переводные права моих книг» (см. «Другие берега»). В 1936 и 1938 гг. в издательствах Лондона и Нью-Йорка выходит его «Камера Обскура», причем перевод для нью-йоркского издательства Набоков сделал сам; этот роман был также переведен на французский, шведский и чешский языки. В 1937 г. в издательстве Джона Лонга выходит роман «Отчаяние», подписанный так – Вл. Набакофф-Сирин. Позже этот роман вышел в престижном французском издательстве «Галлимар». Набокова принимают в среду парижского культурного истеблишмента. Все это говорило о том, что Наб рано или поздно должен был сделаться европейским писателем, не только в плане места проживания, но и в языковом. Язык Шекспира и Байрона Наб узнал раньше языка Державина и Пушкина, французский язык он также знал достаточно хорошо. Тем не менее 1930-е годы становятся временем расцвета русского творчества Набокова: «Камера обскура», «Приглашение на казнь», «Дар», «Весна в Фиальте», драматические опыты… Романы «Камера Обскура» и «Дар», на наш скромный взгляд, наряду с «Лолитой», «Бледным огнем» и «Истинной жизнью Себастьяна Найта» относятся к числу шедевров прозы Набокова. Другие вещи 1930-х гг. – «Подвиг» /1932/, «Отчаяние» /1934/, сборник «Соглядатай» /1938/ – менее значительны, но почти безупречны в стилистическом плане. В личной жизни Набокова также происходят кое-какие изменения: в 1934 году появляется сын Дмитрий, и Наб прекрасно справляется с ролью няньки и заботливого отца.

«Приглашение на казнь» – типичная антиутопия тоталитарного общества, она вполне сопоставима с такими вещами, как «Замок» Кафки, «О дивный новый мир» О. Хаксли и «1984» Д. Оруэлла. В интервью А. Аппелю 1966 года Набоков сказал, что «Приглашение…» – наиболее «ценимая» им в собственном творчестве вещь. Многие русские критики и впрямь сочли эту тенденциозную повесть лучшей во всем русскоязычном творчестве Набокова (Шаховская, Бицилли, Олег Михайлов и др.). Здесь уместны два замечания: Набоков оборонялся романом «Приглашение на казнь» от обвинений в антигуманизме и снобизме, в демонстративном уходе от социальных тем; писатель действительно постарался выжать из темы – талант, противостоящий обществу пошляков у власти — все, что только было возможно. С другой стороны, Цинциннат Ц. – «герой самого сказочного и поэтического из моих романов» (Набоков), человек-поэт, вынужденный жить в атмосфере «прозрачности» и тупости общества, способный спокойно встретить смерть от руки палача, находящегося с ним в одной камере. Линия Цинцинната – наиболее удачное звено романа. Его рассуждения и сны пропитаны тем же составом, что и прошлые рассуждения Ганина, и будущие наблюдения Годунова Чердынцева в «Даре»… Вот одно из лучших мест романа: «В снах моих мир был облагорожен, одухотворен; люди, которых я наяву так боялся, появлялись там в трепетном преломлении, словно пропитанные и окруженные той игрой воздуха, которая в зной дает жизнь самим очертаниям предметов…».

Остальные же герои-призраки романа (Марфинька, Родион, Эммочка, мсье Пьер) рассыпаются даже быстрее, чем того желает автор, дающий в концовке «Приглашения на казнь» театральную развязку: «Все расползалось… Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки… картонные кирпичи…». Образ поэтичного, остро чувствующего Цинцинната – одна из неизбежных эманаций гения, и Набоков это блистательно подметил в романе. «Приглашение на казнь» вызвало бурю оваций «передовой» европейской общественности: наступали годы новой мировой войны, обличать тиранов и тирании сделалось модно, хотя и опасно. А вот и еще одна цитата: «Нет, я еще ничего не сказал или сказал только книжное… и я бросил бы, ежели трудился бы для кого-то сейчас существующего, но так как нет в мире ни одного человека, говорящего на моем языке, то заботиться мне приходится только о себе». Почти все читатели заметили в романе пощечину тоталитаризму, но проглядели «пощечину общественному вкусу», чем изрядно повеселили ироничного Набокова.

В 1937-38 гг. в журнале «Современные записки» был напечатан последний «русский» роман Сирина «Дар». Это блестящее по стилю произведение – итог всего «авто комментирующего» творчества Набокова до войны. Роман, в отличие от других предыдущих, так и не вышел отдельным изданием – то ли помешала война, то ли сыграла роль глава о Чернышевском, изъятая журнальными издателями. Примерно в то же время создавался на английском языке роман «The real live of Sebastian Knight». В 1938 году появляются и две пьесы Набокова – «Событие» и «Изобретение Вальса». «Событие» было даже поставлено русскими труппами в Париже и Праге, «Изобретению Вальс» повезло меньше – постановка пьесы состоялась только в 1968 г. в Оксфордском университете силами тамошних студентов. Критики отмечали «литературность» обеих пьес Наба, т. е. замечалось, что это пьесы по жанру, нежели тексты, предназначенные для театральных постановок. Однако из предисловия к американскому изданию «Изобретения Вальса» следует, что Набоков очень рассчитывал на постановку и даже сделал «замечания для господ актеров». Однако говорить о «Событии» как о событии в области русской драматургии нельзя: слишком много чеховского: чеховские герои, чеховские положения, чеховские реплики.

«Изобретение Вальса» более самостоятельная вещь, но сюжет ее весьма характерен для произведений, заполонивших мировую литературу в конце 20-х – начале 30-х гг., когда яркие взлеты Гитлера и Муссолини сделали тему «властелина мира» весьма актуальной. Вспомним хотя бы «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого, «Открытие Рафлза Хоу» А. Конан-Дойла, «Властелин мира» А. Беляева и др. Образец подобного жанра – написанный несколько ранее роман Г. Уэллса «Человек-невидимка», и набоковский «Вальс» значительно уступает ему. Идея в с е о б ъ е м л ю щ е й власти над миром человека, достигшего этого только своими интеллектуальными силами, не могла не показаться Набокову привлекательной для литературной обработки. Сама действительность в это время как бы демонстрировала относительность популярности Наба: с одной стороны, признанный и читаемый писатель, с другой – сомнительное материальное положение, семья на руках, частые переезды с места на место. В своей пьесе Набоков выдал неожиданный ход – открытие Вальса, в отличие от прозрений Хоу или Гриффина, оказывается всего лишь блефом, а само действие пьесы его Сном, который одновременно является одним из действующих лиц. Диктатор не состоялся, мир может спать спокойно, а сам инженер Вальс принимается Полковником и Министром за сумасшедшего. По словам Ив. Толстого, в конце пьесы «все оказывается фикцией, мир рушится, валятся декорации бреда». Именно такой финал В. Набоков к этой поре не впервые использует в своих крупных вещах.

Остановимся подробней на двух романах – «Камере Обскуре» и «Даре». «Камера обскура» (1931) – реализация темы Набокова «мужчина-греховодник – девочка-соблазнительница». Невинное начало романа (упоминание о морской свинке Чипи, тяжба Горна с фирмой, экспертом которой выступил Кречмар; любовь Кречмара к какой-то «незнакомке», которую он уже собрался застрелить) уже таит в себе роковую развязку. Магда Петерс – первый достойный образ нимфетки в романах Набокова (само слово явится только в «Лолите»), девочка-«ведьма», девочка-«соблазнительница». Вульгарность и инфернальность странным образом переплетаются в Магде; это делает ее неотразимой как для блестящего карикатуриста Роба Горна, которому на людей глубоко плевать, так и для бедного талантом, но успешного Кречмара, для которого в глупой девочке с темно-каштановыми волосами на время сосредотачивается весь его мир. И Горн, и Кречмар ищут в Магде не только славного сексуального партнера, они обретают в общении с ней тот «рай детства», которого человек лишается после определенного возраста. Начальная тема «Машеньки» предстает в «Камере Обскуре», таким образом, в несколько ином свете.

В соответствии с названием действие «Обскуры» протекает как цепь сменяющих друг друга эпизодов, как разыгранный на наших глазах фильм или спектакль. Да и Магда часто сравнивает себя /не без помощи автора/ с некоей фильмовой дивой, играющей в «таинственной и страстной фильмовой драме» с участием двух своих любовников – старого и нового. Карнавальное использование Набоковым понятий «рай» и «ад», когда Кречмар жмет Магде под столом одну коленку, а Горн – другую, лишь подчеркивает сомнительную реальность происходящего. Как бы не был ослеплен любовью Бруно, он едва ли бы взял в свое свадебное путешествие постороннего человека, к тому же знаменитого! Бруно узнает о измене своей юной жены с Горном из куска романа писателя Зегелькранца – прием также довольно литературный! Далее под дулом пистолета Магда вспоминает сцену из «Отелло» – это при ее полной бездарности более чем удивительное воспоминание. Затем следует чисто фильмовый диалог: «Хорошо, я дам тебе высказаться, а потом застрелю» – «Не нужно меня убивать, уверяю тебя, Бруно!». Весь этот мелодраматический набор завершается фильмовой концовкой – странная автокатастрофа, ослепление Кречмара.

Набор этих банальных фильмовых трюков при таланте Наба позволяет ему тем не менее держать обиженного читателя в постоянном напряжении. Последние главы романа – чудесное описание безнадежности покинутого и обманутого Кречмара. Горн имитирует свое «отсутствие», постоянно находясь рядом с Бруно и демонстративно лаская Магду. Кречмар чувствует его присутствие, но ничего не может сделать… Здесь роман «Камера обскура» впервые поднимается до трагической ноты – описывая ослепление Циклопа, творец описания сам был слепой! «Потерянный рай» Мильтона… Набоков, чутко улавливающий твердые и вечные грани литературы, умело вкрапляет их оттенки даже в свои «рядовые» романы. Не замечающий их читатель текстов Наба не видит почти ничего, лишь отсветы, темные блики в светлых лабиринтах набоковских шедевров.

Роман «Дар», по мнению большинства критиков творчества Набокова, вершина его «русской» прозы. Оспорив это мнение, скажем, что, безусловно, это второй по качеству стиля роман Набокова на русском, первый все же русский вариант «Лолиты» (1967). Три сюжетные линии, сплетаясь в «Даре», дают очень четкую картину эстетики Набокова конца 1930-х годов: линия «художника в юности» Годунова-Чердынцева, линия русской литературы в освещении автора (4 глава романа), линия детства и автобиографических намеков. «Еще летал дождь, а уже появилась, с неумолимой внезапностью ангела, радуга…» – мастерство набоковских описаний и сравнений в «Даре» достигает расцвета. Тема детства, уже изрядно заезженная Набом в «Машеньке» и «Защите Лужина» обретает совершенно новое звучание в романе: не случайно, он посвящен не жене, как обычно, а матери писателя. Образ Дома, счастья в семье, детских игр – доминанта этой темы в «Даре». Пушкиноподобные стихи, пожалуй, чуть портят впечатление, но все же и они к месту, ведь это творения «молодого» писателя (по сюжету романа). Образ Федора Годунова-Чердынцева, естественно, центральный; он выписан глубоко и с сочувствием. Годунов пишет роман о Н.Г. Чернышевском – своем литературном антиподе; вокруг этого и завязан довольно хилый сюжет с пансионом, любимой девушкой Зиной, которая вышла довольно бледно, и писательским ремеслом.

Дар – ключевое слово романа; главный герой, сам обладая им, меряет остальных людей по степени наличия в них именно этого «чудно божественного, солнечно звонкого, Богом данного» дара. Люди, заметим, как правило, подобным обладают не всегда. Одна из авторских характеристик Годунова – Чердынцева: «Застенчивый и взыскательный, живя всегда в гору, тратя все свои силы па преследование бесчисленных существ, мелькавших в нем, словно на заре в мифологической роще, он уже не мог принуждать себя к общению с людьми для заработка или забавы, а потому был беден и одинок». Почему Годунов пишет роман о Чернышевском? Потому что Николаи Гаврилович вызывает в нем понятное раздражение своей безумно кипучей деятельностью «на благо народа», своими резкими суждениями об искусстве, своей абсолютной неприспособленностью к реальной российской жизни. Не останавливаясь подробно на биографии Чернышевского, составленной «Годуновым-Чердынцевым», все-таки отметим, что она написана явно «против» автора «Что делать», хотя наполнена истинными датами и фактами. Главное, в чем отказывает Годунов Чернышевскому, – это именно наличие д а р а, а без него справиться с задачами, которые взвалил на себя Черныш, было невозможно. Именно это, видимо, и не позволило Н.Г. Чернышевскому перерасти из модного демократического критика и проповедника социалистических идей – в победоносного народного трибуна. Именно это не позволяет отнести роман «Что делать» к гениальным произведениям русской классики, хотя сам роман вышел недурно: «Гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист». Набоков справедливо считает гражданскую казнь Чернышевского его главным жизненным триумфом, а последующую жизнь в Сибири – «бессмысленными» годами.

Тема детства в «Даре» вновь возвращает нас к собственной биографии Набокова. Образ отца в романе важен ничуть не менее, чем образ Чернышевского, например. Константин Годунов-Чердынцев, конечно, не Владимир Дмитриевич Набоков, но многое их сближает. Память сына… «Его поимки, наблюдения, звук голоса в ученых словах, все это, думается мне, я сберегу». Воспитание, которое дал своему сыну Годунов-Чердынцев, сродни тому, что получил Андрей Болконский от своего отца в «Войне и мире» Толстого: «Он не терпел мешканья, неуверенности, мигающих глаз лжи, не терпел ничего приторного и притворного, – и я уверен, что уличи он меня в физической трусости, то меня бы он проклял». Экспедиции отца, его энтомологические открытия, его загадочная смерть – все это остается в памяти главного героя и воскресает в «Даре». Образ матери (в романе Елизавета Вежина) дан более подробно – через детское восприятие, через письмо к сыну, через цепь деталей… «Потные игры» с сестрой Таней, ученый немец с длинным носом, рай в загородном имении летом – все прекрасно, сказочно и невероятно «скушно» (поиграем здесь в старые слова вместе с автором).