Странствия Шута

Я вернулась в настоящее. Одеяла, которые я сжимала, сползли, и меня объял зимний холод.

 – Вижу, ты понимаешь меня, – голос Двалии источал мед. – Ты – Шайсим, мой дорогой. В некоторых местах тебя бы называли Белым Пророком, даже если твоя кожа далеко не так бледна, как должна быть у одного из них. Тем не менее, я верю Винделиару, когда он утверждает, что ты – тот самый потерянный сын, которого мы ищем. Ты – редкое создание, Шайсим. Возможно, ты еще не осознал этого. Очень редки люди, которым дано видеть возможное будущее. Еще реже встречаются те, кто способен смотреть и видеть отправные точки, крошечные моменты, где слово, улыбка или быстрый нож, задают миру другой курс. Люди вроде тебя встречаются реже всего. Рожденный, кажется, волей случая у пары, которая и представления не имеет, кто ты такой. Они не могут защитить тебя от совершения опасных ошибок. Они не могут спасти тебя от покидания пути. Поэтому мы и пришли найти тебя. Чтобы сохранить тебя и путь в безопасности. Ибо ты можешь видеть момент, когда все меняется, еще до того, как все произойдет. И ты видишь в любом цикле, кто это, кто будет Изменяющим на этот раз.

– Изменяющий, – я попробовало слово на язык. Звучало, как пряность или лечебная трава. Обе меняли свойства других вещей. Специя, приправляющая еду, или трава, спасающая жизнь. Изменяющий. Однажды так называли моего отца, в некоторых из его свитков, которые я читала.

Двалия использовала это слово, чтобы удовлетворить свое любопытство.

– Это тот, кого ты можешь использовать, чтобы направить мир по другому пути. Твой инструмент. Твое оружие в битве по формированию мира. Ты уже видел его? Или ее?

Я покачала головой. Я чувствовала тошноту. Знания заполняли меня, как подступающая к горлу рвота. Они обожгли меня холодом. Сны, которые мне снились. Действия, которые, я знала, надо было предпринять. Провоцировала ли я детей напасть на меня? Когда Тэффи ударил меня, перепонка плоти, привязывавшая мой язык снизу во рту, порвалась. Я обрела речь. Я вышла в тот день, зная, что это должно произойти, чтобы я смогла говорить. Я раскачивалась в своем коконе, зубы стучали.

– Мне так холодно, – сказала я. – Так холодно.

Я была готова вызвать эти изменения. Тэффи был моим инструментом. Потому что я видела, как сложатся последствия, если я буду там, где другие дети смогут меня заметить. Я нарочно оказалась там, где меня могли поймать. Потому что знала, что должна была это сделать. Сделать это, чтобы направить себя на свой путь. Путь, проблески которого я видела с самого рождения. Кто угодно мог изменить будущее. Каждый из нас постоянно менял его. Но Двалия была права. Лишь немногие могли делать то же, что и я. Я могла с абсолютной определенностью видеть наиболее вероятные последствия того или иного поступка. И тогда я могла отпустить тетиву и отправить это последствие стрелой в будущее. Или заставить кого-то другого сделать это.

Знание того, что я могла сделать, ошеломило меня. Я не хотела этого. Я почувствовала себя больной, будто оно было тошнотой во мне. И тогда мне стало плохо. Мир вокруг меня закружился. Когда я закрывала глаза, он ускорялся. Я вцепилась в одеяла, желая остановиться. Холод заморозил меня так сильно, что я подумала, что уже умерла от него.

– Интересно, – промолвила Двалия. Она не сделала ни единого движения, чтобы помочь мне и, когда Одесса пошевелилась позади нее, резким движением взмахнула рукой в сторону и вниз. Служительница замерла на том же самом месте, где сидела, втянув голову в плечи как собака, которую отругали. Двалия посмотрела на Винделиара. Тот съежился. – Смотрите за ним. Вы оба. Но не более. Это не было предсказано. Я вызову остальных, и мы объединим наши воспоминания о предсказаниях. Пока мы не будем знать, что из этого было увидено, если что-то вообще было увидено, безопаснее всего ничего не предпринимать.

 – Пожалуйста, – сказала я, не зная, о чем прошу. – Мне плохо. И я так замерзла.

 – Да, – кивнула Двалия. – Да, это так. – Она предупреждающе погрозила пальцем своим последователям, затем вышла из палатки.

Я сидела неподвижно. Если я двигалась, кружение становилось непереносимым. Но мне было холодно, так холодно. Я хотела дотянуться до одеял и мехов, завернуться в них. Но любое движение пробуждало головокружение. Я смело пересилила его, и тогда, за мою храбрость, меня вырвало. Меня рвало на себя, рвота пропитала мою рубашку спереди, отчего стало еще холоднее. Ни туманный человек, ни Одесса не двигались. Она наблюдала за мной глазами цвета прокисшего молока, а глаза Винделиара были полны слез. Они смотрели до тех пор, пока от извергаемого мной не осталась лишь неприятная желтая жидкость, от которой я толком не могла очистить рот. Она липла к губам и подбородку, но палатка все еще кружилась, и мне было холодно. Хотелось оказаться подальше от сырости и вони моей блевотины.

Сделай это. Отодвинься. От головокружения будет плохо независимо от того, медленно или быстро ты двигаешься. Так что просто отодвинься.

Я дернулась назад и упала на бок. Головокружение стало настолько жестоким, что я не могла отличить верх от низа. Думаю, я застонала.

Кто-то поднял одеяло и обернул вокруг меня. Это была Шун. Из-за головокружения я не могла посмотреть на нее, но я узнала ее запах. Она положила еще что-то вокруг меня. Мех, тяжелый. Мне стало капельку теплее. Я свернулась калачиком. Мне было интересно, смогу ли я говорить без тошноты.

– Спасибо, – сказала я. – Пожалуйста. Не прикасайся ко мне. Не двигай меня. Это усиливает головокружение.

Я сосредоточила взгляд на углу одеяла. Мне хотелось, чтобы он был неподвижен, и, как по волшебству, он остался неподвижным. Я задышала медленно, осторожно. Мне необходимо было согреться, но еще важнее – остановить головокружение. Меня коснулась рука, ледяная рука на моей шее. Я беззвучно закричала.

 – Почему вы не поможете ему? Он болен. У него жар. – Ее голос звучал сонно, но я знала, что это было не так. На самом деле не так. Ее гнев был слишком силен для сонливости. Могли ли другие тоже это слышать?

Одесса заговорила:

 – Нам нельзя ничего делать до тех пор, пока Лингстра Двалия не вернется. Даже сейчас ты, возможно, отклонилась от пути.

Меня обернули в еще одно одеяло.

– Тогда ничего не делайте. Не останавливайте меня.

Шун улеглась рядом со мной. Я хотела бы, чтобы она этого не делала. Я боялась, что если она толкнет или подвинет меня, головокружение резко вернется.

 – Мы послушались, – страх в голосе Винделиара был как плохой запах в воздухе. – Лингстра не может сердиться на нас. Мы послушались и ничего не сделали. – Он поднял руки и закрыл ими глаза. – Я ничего не сделал, чтобы помочь своему брату, – он простонал. – Ничего не сделал. Она не может сердиться.

 – О, она может сердиться, – с горечью произнесла Одесса. – Она всегда может сердиться.

Очень осторожно я позволила глазам закрыться. Кружение замедлилось. Остановилось. Я уснула.

Глава тринадцатая. Секрет Чейда

Это сон о лошадях, окутанных языками пламени. Зимний вечер. Темно, хоть ночь еще и не наступила. Ранняя луна поднимается над березами. До меня доносится печальная песня, но в ней нет слов, она похожа на шелест деревьев на ветру, сплетенный из еле слышимых причитаний и стонов. Вот в темноте внезапно вспыхнули конюшни, испуганно заржали лошади, заметались внутри. Две из них вырвались наружу, они горят, они охвачены огнем. Одна из них черная, а другая белая, оранжевые и красные языки пламени полыхают на ветру. Лошади помчались в ночь, но черная внезапно упала. Белая продолжила свой путь, но луна вдруг распахнула рот и поглотила белую лошадь. Я не вижу в этом сне никакого смысла, и, как бы ни старалась, не могу нарисовать его. Поэтому я просто его пересказываю.

– Дневник сновидений Пчелки Видящей

Я пришел в себя на полу кабинета, недалеко от дремлющего мальчика-конюшего. Я был словно в забытье, но спать не хотелось, да я и не смог бы заснуть в своей старой спальне. Поэтому, поднявшись туда, лишь взял подушки с постели и книгу Пчелки из ее тайника и вернулся в кабинет. В камине еще теплился огонь, оставшийся с ночи. Я подбросил поленьев, разложил одеяла прямо на полу и улегся на них с дневником дочери. Не подорвет ли мое любопытство ее доверие ко мне? Я пролистал дневник, не останавливаясь ни на чем и лишь удивляясь аккуратному почерку, точным иллюстрациям и количеству исписанных страниц.