Страшен путь на Ошхамахо

Кубати на берегу не оказалось, и в груди у Саны шевельнулся тугой и колючий комок болезненного разочарования. Девушка набрала воды в медный сосуд, присела на камень, задумалась. До сих пор, вернее, до нынешнего разговора с Нальжан Сана и не помышляла о каких-то изменениях в своей жизни, а во всем, что касалось этого могучего и красивого парня, не заглядывала вперед дальше, чем на один день.

Зашуршали чьи-то легкие шаги по речной гальке, и знакомый голос произнес:

— Ты похожа на Псыхогуашу! — Кубати вышел из-за большого камня.

Сана сердито посмотрела на юношу:

— Я не гуаша! — Она сказала эти слова так гордо и многозначительно, будто принадлежность к высшему сословию находила постыдной. — И хотя ты, парень, рожден в семье высокородного пши, бедным простым девушкам не может поправиться, когда ты за ними украдкой подсматриваешь.

— При чем здесь пши? — растерянно пробормотал Кубати. — Что может быть на свете высокороднее твоих глаз, твоей…

— Прибереги свои слова для той, которая будет тебе ровней! — решительно отрезала Сана, подхватив гогон, и встала.

— У меня ни для кого, кроме тебя, никаких слов не будет. — Кубати загородил ей тропинку.

— Пропусти, будь великодушен, всесильный пши! — смиренной овечкой прикинулась Сана. — Не стоит, даже скуки ради, тратить время на пустые беседы с низко-рожденной.

Кубати побледнел и отступил в сторону. Сана быстро пошла вверх по тропинке. Провожая ее взглядом, Кубати сказал негромко — и боясь, что она услышит, и втайне желая этого:

— Выпить бы глоток воды из твоих ладоней — вот за что я, не колеблясь, отдам княжеское звание.

Она услышала, но не подала виду: не остановилась, не ответила.

* * *

Емуз и Канболет сидели у очага, в котором только начинал разгораться огонь. В открытом дверном проеме мягко светился предзакатным розовым цветом прозрачный лоскут неба, криво обрезанный снизу темным зазубренным лезвием горного хребта. В хачеше все сильнее сгущался сумрак, но мужчинам не хотелось зажигать факел.

Куанч стоял, привалившись спиной к опорному столбу, и рассказывал:

— …И вот когда моя любимая собака — звали ее Акбаш, я с ней пас овец — облаяла нашего таубия, то он, этот зверский человек, приказал кобеля пристрелить, а меня побить палками. Проклятый Келеметов Джабой! Чтоб у него все зубы выпали, а один остался — для зубной боли! Как меня избили его прихлебатели — думал, помирать надо! И все потому, что кричать я не хотел. За это Джабой сильно обижался на меня и тоже помогал бить, пока не вспотел. Потом толстозадый Келеметов приказал привести меня к себе во двор и там на землю бросить. Сказал, отдохнет немного, покушает — и опять бить будет. Сказал, все равно из этой радости [70] он горе сделает, заставит плакать и кричать. Вечером снова бил палкой. Палка твердая, из кизила. Я хотел за ногу его укусить, не достал, зато па тляхетен ему кровью харкнул. Орал таубий: «Языком заставлю слизать», — а у меня в глазах белый свет черным светом стал, все пропало и я сам пропал. Ночью холодно стало — ожил. Пошевелился — чуть от боли не завопил. Зато кости целые. Тогда я думать стал. Утром снова бить будут. Защищать никто не будет. Никто не пойдет против таубия ради сироты и к тому же его собственного, как это у кабардинцев называется? Да, пшитля. (У нас это ясакчи называется.) Если не убьют, то покалечат, и опять на всю жизнь оставаться подневольным скотом… Нет, не хочу. Убежать и не отомстить — тоже не хочу. Кроме Акбаша, у меня никого не было. Заполз я в джабоевскую башню. Темно. Масляный светильник догорает. В очаге — угольки еще красные. Глаза привыкли — немного видеть стал. Храпит Келеметов на топчане. От него кислой бузой воняет и потом. Нажрался перед сном. Чаша с айраном возле него. Напился я. Нож свой вынул, постоял, подумал. Не смог убить. Спрятал нож. Голова у меня кругом пошла, и я упал прямо на Джабоя. А он только хрюкнул, как донгуз [71] , и не проснулся. Над очагом, смотрю, казан полный шурпы. Еще теплая была. Зачерпнул чашей и выпил. Совсем оживать стал. Хотел убить его — и опять не смог. Нет, я не боялся. Совсем был смелым тогда. Наскреб сажи с камней, смешал ее с маслом из светильника и Джабою всю морду вымазал. Потом взял его штаны, в казан с шурпой их бросил и вышел во двор. Самое трудное было — коня оседлать и тихо, чтобы никто не проснулся, на дорогу его вывести. Очень ребра и спина у меня болели, как подпругу сумел затянуть, даже сам не знаю. А потом скакал. Вижу — конь сейчас подыхать начнет, тогда я медленно поехал, на шаг перешел. Потом слез я с коня, оставил его. К Емузу уже сам пришел. Хотя и говорят кабардинцы: «На чужой лошади сколько хочешь скачи — не набьешь себе задницы», — а мучить животных нехорошо. Не по-человечески это.

70

по-балкарски «радость»

71

кабан

Куанч закончил свой рассказ и, смущенно нахлобучив шапку почти на гла за, посмотрел в сторону Канболета: интересно, что он скажет?

— Жалко, — сказал Канболет.

— Чего жалко? — удивился Куанч. — Келеметова или его штаны?

Тузаров горестно вздохнул:

— Шурпу жалко.

Куанч с удовольствием расхохотался:

— Ух, ладно! Ох, и хорошо! До чего, клянусь, хороший ты человек, Канболет!

— Ну вот что, «ладно-хорошо», — пряча улыбку в усах, нарочито строгим тоном сказал Емуз. — Эта наша взбалмошная девчонка дошла искать такую же взбалмошную, как она сама, козу, которая опять удрала в лес. Пойди, парень, поищи ее, а то она что-то долго не возвращается. Опять, наверное, разглядывает гнездо с птенцами или цветочки собирает. Пусть идет домой — хоть с козой, хоть без козы. Темнеет уже.

— Это мы быстро! — весело крикнул Куанч и выбежал во двор.

Его окликнула Нальжан, возившаяся под навесом с только что зарезанной курицей.

— Эй, дружок! Ты знаешь, племянница моя…

— Знаю, знаю! — перебил Куанч. — Бегу ее звать домой. А где Бати?

— Повел коней на водопой…

— Ну ладно! Я уже побежал!

* * *

Сана оказалась совсем не так уж далеко: Куанч встретил ее в той части леса, которая примыкала к селеньицу со стороны горного склона. Девушка медленно брела по едва заметной тропке, прижимая к груди крошечного зайчонка и тихонько напевая какую-то детскую песенку. Следом за ней с несколько озадаченным видом шла коза, видимо, удивленная тем, что к ней не применяют никаких мер принуждения.

— Эй, красавица! — окликнул ее Куанч. — Ты долго охотилась за этим зверем? А гостей на ужин из жареной дичи позвала?

— Глупый ты парень, Куанч! Разве можно так шутить? А если зайчик все понимает и умрет от страха — на чьей совести тогда будет его гибель?

Вдруг лицо Куанча, на котором только что гуляла добродушнейшая улыбка, будто окаменело:

— Постой! Ты слышишь?

Со стороны моста, находившегося между хаблем и домом Емуза, донесся чей-то отчаянный вопль, звуки выстрелов, возбужденное конское ржание.

— Ох, боюсь, как бы и вправду чья-то гибель не оказалась на моей совести!

— простонал Куанч и стремглав бросился бежать к мосту.

По пути он нагнал толпу вооруженных чем попало емузовских односельчан, бегущих на место происшествия.

— На Емуза нашего нападение! — раздался чей-то крик.

— Скорей, вот они!

— Мост зажгли, проклятые!

Куанч увидел три распростертых на некотором расстоянии друг от друга неподвижных тела — в ближнем он узнал Емуза. Увидел еще четырех всадников. Двое, поддерживая с боков третьего, голова у которого бессильно болталась, были уже на противоположном берегу и скакали вверх по дороге. А четвертый замешкался на этой стороне — лошадь его заупрямилась, никак не хотела прыгать через огонь, загоревшийся на том конце моста от факела, брошенного на бревенчатый настил.

Чье-то тяжелое копье пролетело над головой Куанча — из-за его спины — и с хрустом вонзилось между ребрами лошади: она тотчас рухнула наземь вместе со своим седоком. Куанч прыгнул на поднимавшегося с земли человека и с яростной силой вонзил ему кинжал в горло. С чувством изумления и мстительного злорадства узнал он в убитом одного из верных келеметовских прислужников, чьи палочные удары он так недавно вспоминал.

Поднявшись на ноги, Куанч отступил назад и чуть не споткнулся, задев пяткой лежавший рядом с лошадью панцирь, которому, как он знал со слов Кубати, не было цены. Так вот за чем явились сюда незваные гости! Но где же Канболет и Кубати? А Емуз, он здесь… Вот лежит… Юноша склонился над человеком, который стал для него почти родным. Лицо Емуза и мертвым оставалось таким же спокойным и строгим, как в жизни.

Куанч поднял голову. Сгрудившиеся вокруг него люди смотрели сейчас не на Емуза, а в сторону дома. Перевел туда взгляд и Куанч. Размеренной, величавой походкой к ним приближалась со страшной ношей на руках сестра кузнеца. Тело Канболета сейчас казалось совсем небольшим, и женщина, высокая и сильная, будто и не ощущала его тяжести. В груди Тузарова торчала чуть пониже левой ключицы длинная стрела.

Нальжан остановилась возле Емуза.

— Твой гость, Псатын! — сказала она неестественно бодрым голосом. — Ты защищал его до конца.