Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
– А пока, – сказал Берслан, – ешьте мед и орехи и знайте, что не про меня придумана пословица: «Кто любит сладко поесть, тот ни с кем не поделится». Уэй-хе-хе-хе! А что благородному человеку надо? Приятная беседа за хорошим столом да добрая слава… – в горле у князя что-то зашипело и забулькало, и вдруг полилась песня:
Лопнула подпруга,
Тетива порвалась,
Так и есть – порвалась!
Сквозь мою кольчугу
Кровь ручьем струится,
Так и есть – струится!
У вождя шапсугов [32] ,
Ой,
Так и есть – булатный…
Песня осталась недопетой.
* * *
Из-за песчаной горы вылетел на разгоряченных конях отряд вооруженных всадников. Слишком поздно увидели наемники персидскою каравана, что дружина кабардинского князя неожиданно разрослась и теперь раза в полтора превышает их «отряд возмездия». Воины трех князей были уже в седлах и рванулись навстречу. «Погоня», состоявшая из джигитов многих национальностей, зачастую не совсем понимавших друг друга, билась отчаянно смело, но не могла устоять перед натиском кабардинцев.
32
когда-то многочисленное адыгское племя, жившее на Северо-Кавказском побережье Черного моря
Многие уже корчились от ран на земле, между лошадиных копыт, а некоторым было уже все равно, чем записи эта схватка и чем закончатся тысячи других кровавых побоищ, которым еще предстояло либо прославлять, либо осквернять кавказскую землю.
Джанкутов сидел на своей арбе и, что-то бормоча себе под нос, пускал стрелу за стрелой в гущу неприятельских всадников. Делал он это очень быстро и умело: почти все стрелы попадали в цель.
Жамбот увлеченно рубился на саблях с могучим длинноруким кумыком, впервые испытывая в бою гибкий дамасский клинок. Он сейчас с радостью смотрел, как после каждого удара отлетали от кумыкского щита стальные бляшки. Скоро и щит раскололся надвое, и верзила-наемник получил смертельную рану в крутую шею.
На Мысроко наседали сразу трое, но опытный витязь не терял хладнокровия. К тому же и Тузар пробивался к своему князю. Страшны были удары Мысроко, и если соперникам случалось перехватить спокойный взгляд грозного противника, то в глазах его они читали свою смерть. Одному из них Тамби отхватил ногу выше колена, и она повисла, застряв в стремени, тогда как сам всадник свалился с коня. Со вторым, столкнувшись вплотную боками лошадей, он разделался проще: отбросив щит, ухватил врага свободной рукой за пятку, рванул вверх и вышвырнул из седла. К третьему Мысроко не успел обернуться. И Тузар опоздал со своей длинной никой. А перед смертью краснобородый перс рубанул Мысроко по правой руке чуть ниже плеча тяжелым боевым топором. Было слышно, как хрустнула кость. Рука безжизненно повисла, и окровавленная сабля Тамби выпала из коченеющих пальцев и воткнулась в разрыхленную копытами коней землю. Это случилось под самый конец побоища, когда часть наемников уже поскакала прочь с поля сражения, а окруженные стали бросать оружие.
Тузар взял коня Мысроко под уздцы и отвел его к берслановской арбе. Тамби спешился без посторонней помощи и сел на то место, где совсем недавно делил трапезу, с Джанкутовым. К раненому подскочил княжеский лекарь, но Тузар отпихнул его в сторону. Верный спутник Мысроко, он и сам кое-чему научился в Египте и не доверял местным хакимам. Тузар осторожно снял с руки князя перчатку и наруч, подрезал ткань рукава и оголил рану. Из глубокого рубца, доходившего до раздробленной кости, хлестала кровь, и потому Тузар прежде всего перетянул кожаным шнуром руку повыше раны, залил ее медом и перевязал чистым полотном. Потом наложил на повязку пару дощечек и перевязал руку теперь уже вместе с дощечками. Пришлось еще снимать черкеску, расстегивать ремешки панциря и тоже снимать его. После этого черкеску надели снова, а руку, чтоб не висела, согнули в локте и привязали к туловищу широкой полосой ткани.
Все это время Джанкутов и Шогенуко добродушно посмеивались над Тамби, а тот улыбался и отшучивался. Лицо его было бледнее обычного, и на лбу выступили бисеринки холодного пота.
Подошел Биберд, поздравил Мысроко с почетной отметиной и сообщил, что ими захвачено сорок две лошади и двадцать семь пленных, не считая тяжелораненых. Оружие шпажное, драгоценностей нет совсем. Съестные припасы тоже дрянь. Вот только мешок с изюмом оказался на одной из вьючных лошадей…
– Изюм давайте
сюда! – крикнул Джанкутов. – А все остальное пусть забирают Тамби и Жамбот. И пора ехать домой. Вот только выпьем на дорожку…На этот раз Берслан не стал вылезать из арбы. Пил и закусывал изюмом, полулежа на своих любимых подушках. Мысроко он заставил не только осушить полную чашу, но и проглотить несколько комочков целительною медвежьего жира, смешанного с костным мозгом оленя. Это прекрасное снадобье Джанкутов извлек из неисчерпаемых недр все той же знаменитой арбы.
Вскоре обе дружины двинулись в обратный путь, оставив на месте схватки несколько тяжелораненых враврагов, а с ними четверых легкораненых, способных похоронить десятка полтора убитых и позаботиться о своих беспомощных товарищах. Среди кабардинцев оказалось, лишь трое убитых. Их тела увозили с собой.
Мысроко нашел в себе силы снова сесть на коня…
* * *
Рана князя Тамби заживала быстро, но владеть своей рукой, как прежде, он уже не мог. В ожидании, пока его мощная десница нальется былой силой, Мысроко стал подумывать о женитьбе. Ему предстояло стать основателем нового рода кабардинских пши. В этом деле горячее участие принимал Шогенуко, много ездивший в гости по другим княжеским домам, где высмотрел наконец красивую девушку, полногрудую и крепкобедрую, стройную и высокую, какой и должна быть будущая мать новой фамилии. Выкуп за невесту – уаса – был очень велик, но Мысроко, наслушавшись хвалебных речей Жамбота, не стал колебаться. Сотню лошадей, шестнадцать пар ногайских быков, дорогое оружие и увесистый кошель с золотыми монетами получил отец невесты. Мысроко был очень доволен своей гуашей. Он даже полюбил ее сразу, как только увидел, и сумел разбудить в ней ответную страсть. Постоянно испытывая новую, не знакомую в прежние годы, радость, Мысроко стал реже грустить о больной руке.
Следом за своим обожаемым князем женился и верный Тузар.
Жизнь в усадьбе Тамбиевых текла спокойно и размеренно. Оставалось лишь удивляться, и как только Мысроко терпит эту безмятежность, как не озлобится от скуки? И продолжалась такая жизнь до тех пор, пока Жамбот не привез однажды к Мысроко толстенького сердитого человека средних лет с книгой под мышкой и бронзовой чернильницей у пояса. Были еще у него большая пачка редкой в те времена бумаги и гусиные перья.
– Друг мой больший, я выполнил свое обещание, – сказал Жамбот. – Помнишь, говорил, что найду тебе абыза?
– Я рад, дорогой князь, – улыбнулся Тамби. – Пусть любые обещания, которые когда-то будут даны тебе, выполняются так же хорошо. А что же он такой сердитый, этот грамотей?
– О люди! – вдруг горестно воскликнул абыз тоненьким скрипучим голоском. – Доколе пребывать вам во мраке невежества! Когда поймете вы божественную сущность письменности, когда будете благоговейно склонять головы перед премудростями науки?! Как устал я от высокомерного презрения знатных неучей. А ведь такие, как я, обладающие арабской, турецкой и даже русской грамотой, семь раз прочитавшие Коран и тем самым заслужившие блаженства эдема, должны пользоваться всеобщим почетом. А вместо этого меня, как раба, как безответного осла, гоняют от одного хозяина к другому и всюду надевают мне на шею тяжкое ярмо чужого невежества! И когда некоторым не нравится печаль моего лица…
– Ну хватит! – перебил его Жамбот и, обращаясь к Мысроко, добавил: – Если этого жалкого плаксу не останавливать, он будет скулить с утра до вечера.
Мысроко, судя по всему, не был задет гневными причитаниями абыза.
– Что-то в твоем лице, – спокойно обратился князь к обиженному судьбой грамотею, – есть и адыгское и турецкое. Кто ты?
– Добрый господин подметил правильно: мать моя была черкешенка, а родился я в гареме у знатного турецкого вельможи. Вырос в Истамбуле, обучался там в медресе. Меня посылали с поручениями в Крым, а оттуда поехал однажды с татарским пашой в Суджук-кале, но наш каик отнесло бурей южнее и прибило к шапсугскому берегу. Каик разбился о камни, паша утонул, а я и еще несколько людей спаслись, но попали в неволю к шапсугам. Они продали меня воинственным жанинцам [33] , которые не понимали даже, что такое Коран и за чем он нужен. Меня обменяли на жеребца, причем не очень хороших кровей. Потом снова продавали и меняли, и опять продавали… теперь я здесь. Надолго ли?
33
адыгское племя