Страшен путь на Ошхамахо

Есть и другие боги, но один из них – особенный. Это – Мазитха, который ездит верхом на огромной дикой свинье с золотой щетиной. Огненноусого Мазитху, бога лесов и охоты, почитают еще и за то, что он покровительствует бесплодным женщинам и только он может помочь их горю.

В эту весну в междуречье пришло гораздо меньше народу, чем в былые годы. А ведь когда-то, вспоминали старики, людей на Махогерсыхе бывало так много, что опоздавшим приходилось по нескольку дней ждать очереди, пока помолятся и принесут свои жертвы одни, потом другие, затем третьи…

Теперь на пологой поляне у вершины горы без труда разместились все паломники. Горело всего три десятка костров и закипала вода всего в тридцати котлах. Первые шкуры коз и овей, натянутые на распялки, уже висели на высоких шестах или ветвях ближайших деревьев. Кое-что из внутренностей забитых животных закапывали в землю и поливали теплой кровью.

Громко и поначалу нестройно звучала музыка. Пронзительно и высоко взлетела к небу песня свирели, глуховато, но мелодично зазвенели струны, сухо и отчетливо рассыпался по Склону дробный перестук деревянных, окантованных медью, трещоток, отбивающих танцевальный ритм. Этот танец в честь бога жизни исполнялся только супружескими парами. Каждая танцующая пара по очереди приближалась к деревянному Псатхе, кланялась и отходила в сторону. Танец назывался «тха великому» – «сандрак».

Некоторые женщины исполняли сандрак с обнаженной грудью, что должно было свидетельствовать об их особой твердости в вере и сердечной преданности великому тха.

Музыка не смолкала с утра и до полудня. Песнопения, обращенные к разным богам, звучали с небольшими перерывами одно за другим.

Часть мужчин и женщин потянулась и лес, развешивая на деревьях подарки Мазитхс, – тут были старые, покривившиеся от времени стрелы, ржавые наконечники от копий, треснутый стальной шишак, изношенная одежда, разная домашняя утварь – ничего не жалко для любимого бога.

Кто-то затянул, а остальные подхватили старинную песню:

Уо-о-о, Мазитха, бог лесов –

Это твое звание!

Лишь твое, тха, звание!

Страшен вид твоих усов

Краснопламенных,

Жгучих, пламенных.

Кроны вековых дубов

Ты к земле склоняешь,

Как траву, склоняешь.

Грозной поступью шагов

Горы содрогаешь,

Скалы сотрясаешь.

Ложа твоего покров –

Шкуры склонов столетних.

Твои стрелы – из стволов

Старых деревьев крепких,

Кизиловых, крепких.

В честь тебя дымится кровь,

Напиток богоугодный,

Тха, тебе угодный!

Мы заклали семь козлов

С шерстью снегоподобной,

С белой, снегу подобной.

Дорогих твоих даров

Бесплодные жены просят,

Чрева наполнить просят.

Сребротелый, бог из богов,

Ты знаешь, под сердцем что носят,

Витязей будущих носят.

Когда поклонники Мазитхи вышли из лесу к голой вершине Махогерсыха, они увидели человека верхом на коне, который что-то сердито кричал и, кажется, вовсе не собирался молиться, танцевать сандрак или приносить жертвы. Да и потом – где это слыхано, чтобы к самому Псатхе подъезжать верхом?!

Толпа людей, внимавших нежданному всаднику, была слегка растеряна.

– И не стыдно вам, адыги, поклоняться деревянным чуркам! – кричал, приподнимаясь на стременах, сердитый пришелец. – Ведь сколько раз объясняли вам, что нет бога, кроме аллаха, а Магомет – это его пророк, которого тоже надо чтить! Аллах, только аллах – истинный и единственный бог! Вы что, хотите остаться дикими язычниками? Почему не желаете идти за великими народами – за Турцией, например, и другими странами, которые указывают правильный путь? Не раз пожалеют неверные о том, что они не захотели стать мусульманами, – так сказано в священной книге Коране. Вам, идолопоклонникам, кумирослужителям, гореть после смерти в аду, если вовремя не одумаетесь! – Пришелец перевел дыхание, вытер пену со своих тонких синеватых губ и с новой силой обрушился на толпу:

– Забудьте своих смешных божков, они не годятся даже для детских сказок.

Вперед выступил бедно одетый старик с жиденькой седой бородой на сморщенном лице.

– Подожди, сынок, – надтреснутым, но звучным голосом сказал он. – Ты очень спешишь, наверное, потому и не спешился, когда начал говорить с людьми.

– Я не спешился, чтобы меня все видели, – незваный гость слегка смутился.

– Хорошо, хорошо, – успокоил его старик. – Так мы тебя и в самом деле лучше видим и слышим. Так вот что я хотел спросить у тебя, сидящего на коне: человек имеет соль, да еще сыр, да еще мясо, а потом ему предлагают какой-то новый, совсем не известный припас – пусть даже очень хороший, но разве должен этот человек отказаться от всего, что имел до этого? Мы не против твоего аллаха и готовы почитать нов…

– Остановись! Пи слова больше! – гневно перебил старика беспокойный гость. – Сравнивать Истинного и Всемогущего с какими-то съестными припасами! С овечьим сыром! О, аллах, велико твое долготерпение! Только мои по-детски простодушные соплеменники могли додуматься до такой ереси!

В толпе, в которой при первых словах неожиданного проповедника начал было подниматься негодующий ропот, теперь послышались смешки (ха, овечий сыр!). Люди заметили и то, с каким искренним огорчением встретил пришелец наивные слова старика, и хоть небезобидны были речи мусульманина, но что-то в них было и чуточку забавного.

– Вы должны меня слушать, – продолжал мусульманин. – Раньше я был простым тлхукотлем. Аллах помог мне перейти в сословие уорк-шаотлыхус. Но я еще стану муллой и буду тогда вне всяких званий. Даже князья не погнушаются сидеть со мной за одним столом! Я и теперь уже – еджаг, почти мулла: духовники из Крыма разъяснили мне смысл священного учения. Адильджери мое имя. Я состою в свите самого Кургоко Хатажукова и знакомлю его уорков и простых дружинников с премудростями ислама.

Всадник был неплохо одет – черная черкеска с газырями, войлочная высокая шапка с меховой опушкой понизу, на ногах – сафьяновые тляхстены, правда, сильно поношенные. Кинжал и сабля – добротные, но скромной отделки. Лицо тридцатилетнего мужчины с тонким прямым носом, рыжеватыми бровями и усами бывало, наверное, и приятным, но сейчас его портило злое выражение светлокарих презрительно сощуренных глаз.

Вперед вышел коренастый средних лет человек, державший в руке требуху только что разделанного барана.

– Однако я не понимаю, – прогремел он густым и сильным басом, – почему я должен выгонять из дому своих гостей, когда ко мне во двор въезжает новый гость?

В толпе раздались одобрительные возгласы.

– Ты мне тут адыге хабзе не припутывай! – И без того полнокровное лицо Адильджери стало еще краснее. – Аллах – к нему в гости! Да как ты язык свой не проглотил, богохульник!