Страшный суд

Фыонг вводит меня через задние, притом женские, двери в свою страну — туда, где домашние заботы, долгие одинокие вечера ожидания, запоздалые письма, выросшие дети. Она мне поверила тайны, которые лишь женщина женщине может открыть. Нас сближает общая тревога, вытекающая из самой нашей женской сущности.

* * *

Война рубит под корень интимный мир человека.

Замечаю, что при всех моих разговорах и встречах с писателями, общественными деятелями, молодежью, крестьянами, рыбаками, солдатами, кроме переводчика, всегда присутствует и третий человек. Во Вьетнаме нельзя остаться с вьетнамцами наедине. Обыкновенно третий молчит. Иногда что-то отмечает в тетради. Не прячется за стеной или ширмой. Сидит напротив, и я вижу его уже привычное мне лицо. Фыонг единственная, кто проскальзывает ко мне в комнату одна. И это мои лучшие часы, украденные у бдительного военного времени.

— Где третий? — спрашиваю ее иногда.

— Я сказала, что тебе нездоровится. Я пришла как врач!

— Фыонг, ты была когда-нибудь третьей?

— Конечно! — смеется слишком многозначительно.

Этот третий — герой нашего века. Его породила холодная война, а горячая размножила. В отличие от безликого, бесшумного «третьего» в какой-нибудь другой стране, во Вьетнаме — это твой друг, коллега, помощник, шофер. Не прикидывается невинным. Когда разговариваю с поэтом, «третий» — переводчик. Когда разговариваю с переводчиком, «третий» — какой-нибудь поэт. А когда я наедине сама с собой, со своими мыслями, планами, сомнениями, мечтами, предположениями, тревогами, грустью, болью, радостью?.. Где же третий? Третий тогда — Фыонг.

Доверительность становится риском. Кому я могу доверить свой тайный замысел, кроме как в первую очередь не Фыонг. Вызываю ее по телефону под предлогом легкого нездоровья. Через полминуты она тут как тут.

— Фыонг, хочу увезти одного ребенка.

— Дать тебе трех моих шалунов?

Рассказываю ей о Ха. Усевшись в двух креслах одна против другой с чашками крепкого бодрящего чая, откровенные, как сестры, выросшие вместе, мы взвешиваем на весах все вероятности судьбы вьетнамской девочки.

Остаться ей здесь — трудно уцелеть. Хайфон и его окрестности будут разбиты. Если уцелеет — трудно спастись от страшных последствий войны: недоедания, болезней, рахита, экземы… Если уедет со мной в Болгарию, трудно избежать потрясения от перемены климата, еды, быта, языка… Если окрепнет и вырастет вдали, вряд ли ее ждет гладкий путь. Как потом она будет принята в своей стране, не будут ли смотреть на нее, как на чужестранку? Миру ребенка угрожают не только бомбы.

— И все же важнее спасти ее от смерти, а от жизни она потом спасется сама! — отрезает Фыонг.

Сближаем головы и начинаем шепотом кроить судьбу Ха, мерить ее, как тот кудесник-портной с длинным сантиметром, накидываемым на шею наподобие петли. А она далеко и еще ничего не подозревает.

* * *

Степень женственности у женщин — барометр самочувствия любой страны.

Моя первая прогулка по парку около озера Возвращенного Меча. Такие тихие часы бывают только перед бомбежкой.

Слоновьи уши тропических листьев подрагивают, прислушиваясь. Озеро превратило свою гладь в идеальное зеркало, чтобы вовремя отобразить любое содрогание неба.

Аллеи шуршат молодыми шагами. Косы девушек — их самое первое различие: длинные до колен, короткие, завитые внутрь, собранные в японский узел, приподнятые лошадиным хвостом, тяжело лежащие на плече, распущенные водопадом из-под полей соломенной шляпы.

На первый взгляд другого различия между девушками нет. Одинаковые по цвету волос, по одежде, по росту, по осанке, по гибкости, по легкости походки, вьетнамки очаровательны именно своей бесконечной повторимостью. Каждая подчеркивает другую, дополняет, доусовершенствует ее и венчает какой-то неуловимой завершающей деталью.

Вдруг по сигналу, которого мы не слышим, все девушки, гуляющие по аллее, сбегаются в группу и садятся в тени на траву. Человек в поношенной военной форме, видимо побывавший в огне, встает у прислоненной к дереву черной школьной доски. Чертит кривые линии, орбиты каких-то звезд.

Заглянула в тетрадь к девушке с самой пышной прической. Мне показалось, что такая блистательная копна смолистого блеска должна была бы закрутить голову по иной орбите. Женщины часто думают волосами.

Но чертеж у девушки образцовый. Даже Хаон, который, переводя, не спотыкается ни на чем, запутался в сложном языке математики.

Это не звездные орбиты, а баллистические вычисления, траектории движения снарядов. Девушки из добровольной противовоздушной обороны. Недавно кончился их рабочий день, они продавщицы в магазинах, а сейчас — военное обучение.

Видели бы американские парни, по каким красавицам они выпаливают свои ракеты «воздух — земля»!

* * *

Самое страшное в современной войне то, что противники не видят лиц друг друга.

Ке показывает на полинявший дом недалеко от разрушенной улицы Хюе. Здесь живет молодая поэтесса Суан Куинь. Мне кажется, что встреча еще предстоит. Но она уже состоялась рано утром. Знаю, что много раз буду возвращаться к воспоминанию о ней.

Союз писателей Вьетнама помещается в изящной вилле, среди сочно-зеленых теней от тропических деревьев.

Сидим в прохладном проветриваемом салоне. Несколько поэтов и поэтесс, которые оказались в столице. Остальные разбросаны по стране — там, где труднее. Поэзия ищет своего собрата — огня.

Не могу оторвать глаз от молодой девушки напротив. Не знаю, что и как она пишет. Мне достаточно, что в такое жестокое время сама молодость и нежность потянулась к поэзии.

Поэзия всегда на стороне нежности.

Пленительная, миндалеглазая, излучающая какую-то искрящуюся красоту, она мне щебечет на трелях своего языка:

— Когда любишь, легче стать поэтом. Все влюбленные невольно прибегают к поэзии. А так как я люблю свою страдающую страну, я стала писать стихи. Недавно американцы бомбили нашу улицу. У самого моего дома упала бомба. Еле выбрались живыми из дыма и пепла. С первым глотком воздуха, который вобрала в себя, я ощутила горькое дыхание своей родины. Я хочу ей отдать свое дыхание до капли. Мой сын с самого рождения должен скрываться в подземелье. После большой бомбардировки, хоть и совсем малыш, он не хотел возвращаться домой. Надо было его укачать на улице и потом уложить в кроватку. Сын начинает учиться говорить. Его первые слова: «бом» (бомба), «бай» (самолет). Вместо «ба» (папа), который на фронте, у нас начинают говорить с этих двух страшных слов. Когда мой ребенок слышит «бао донг», он обнимает меня за шею ручками и просит нести его скорее в убежище. Там я написала одно свое стихотворение:

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ

Шелковые ресницы Склеены сладким сном. Ты спишь, дитя, и не знаешь, Что творится кругом. Тебе во тьме самолеты Бомбу несут свою. Но ты их гула не слышишь, А слышишь песню мою. И если они успели Бомбу свою взорвать, Ты думаешь, это мама Качает твою кровать. И если огонь от бомбы Пышет в лицо малышу, Ты думаешь, я наклонилась И на тебя дышу. Спи же, дитя, спокойно, Рядом с тобою я. Моя колыбельная песня — Это крепость твоя.