Страшный суд

Материнский язык, впитанный с первых дней, — действительно крепость. Выходя из нее, остаешься беззащитным. Язык малочисленного народа — пожизненное заключение в этой крепости.

Казалось бы, не все ли равно, сколько людей говорит на твоем языке — десять человек или десять миллионов? Или сто десять миллионов? Тебе важно быть понятой хоть одним человеком, уловить сердцем хотя бы одну ответную дрожь.

И все же слова несут в себе резонанс. У языка другая структура, если на нем говорят огромные массы.

Когда слышу испанский, слышу в нем мощное глубинное эхо: целый континент — Южная Америка — откликается Испании.

За широкой, дактилической плавной русской интонацией чувствую беспредельность русских степей, необъятную снежную равнину, переливающуюся через край горизонта.

Мой родной язык стиснут узкими горными ущельями. Слова усечены. Гортанно, захлебываясь сами в себе, клокочут его гласные как бурная горная речка, не успевающая пропускать через свое узкое русло напористую обильную воду. Его согласные, словно скалы, противостоящие волнам и разбивающие их на мелкие брызги. Словорядье его подвижнее, неподверженнее строгим правилам, словно кипит изнутри.

Но стоит пересечь границу не административной, а этнографической Болгарии, как он становится языком глухонемых. Его пространство строго определено. Никакого эха, никаких отголосков. За этим языковым пределом я чувствую себя как сдавленный крик. Прохожу через Париж, Лондон, Рим в глухой скорлупке своего языка.

Вокруг меня людские потоки. Никто и ухом бы не повел, если бы я прочитала им стихи Ботева. Перевод — это уже другой язык. Поэзия живет только в родных словах.

В моем языке навсегда заперта моя душа. Все, что я успею сказать, растворится в материнском языке, как неуловимый нюанс.

Мое существование только на дереве моего языка и нигде больше. Я — ветка, которая засыхает, если ее обломить. Ничего не остается другого, как искать в своем языке какие-нибудь преимущества перед другими.

Всякое ограничение вызывает ответный импульс. Чем меньше территория, тем крепче концентрация. Маленький язык трагически заперт в самом себе. Ему надо прокладывать русло не вширь, а вглубь, не в пространстве, а во времени. Он сильнее хранит архаические формы и в то же время лихорадочно ищет новые. Из инстинкта самосохранения он органически бунтует против внешних влияний.

Делая скачки во времени, он обгоняет в своем развитии большие языки, которые текут как-то медлительно и широко. Необъяснимый факт исчезновения падежей в болгарском языке, его ускоренный поворот к аналитическому строю в отличие от других славянских языков, может быть, имеет какую-то таинственную связь со своими стесненными границами. А может быть, он выражает переменный, непостоянный характер народной судьбы?

Когда думаешь на малом языке, ты смутно одинок, отдален от мира перегородкой беззвучного пространства, через которое твои слова не могут достичь далеких людей, думающих, может быть, так же, как и ты. Потому что близкие мысли зарождаются на дальних расстояниях одни из других и в своем стремлении встретиться пронизывают земную атмосферу, как радиоволны.

Большой язык с гулким резонансом повторяет многократно твои фразы и мысли. Ты их слышишь, словно они к тебе возвращаются из другого мира преображенные, неузнаваемые. А в малом языке твои слова кружатся, как в водовороте — близко, рядом, почти в семейном кругу.

Это не домысел. Структура языка определяет мышление народа, а мышление определяет его будущее.

Мицкевич завещательно говорит своему народу:

Обнимаю все твои поколения,

прошлые и грядущие.

Малый язык малого народа — это для тебя еще одно препятствие в мир. Ты богаче одним препятствием. Тебе предстоит от рождения биться головой об стенку. Изучаешь чужие языки, через чужие языки узнаешь преимущества и несовершенства своего. Бежишь от него и опять возвращаешься к нему, когда нужно произнести самые насущные, самые настоящие, единственные слова в своей жизни.

* * *

Ход твоей мысли определен языком, на котором ты начал говорить.

Поглощенная разговором с собой на родном языке, кружусь по Ханою. В это время орда ребятишек накопилась за мной. Я иду по улице, а они маршируют и что-то хором скандируют.

Ке переводит. Оказывается, детвора сочиняет двустишие в рифму:

В туфлях ходят наши гости, Ну, а мы в сандальках просто.

Ке пользуется случаем, чтобы напомнить давно известный уже мне факт: во Вьетнаме по древней традиции все сочиняют стихи на самые разные ежедневные случаи, даже дети. Для убедительности он вытаскивает вырезку из газеты и показывает мне. Восьмилетний Чан Данг Кхоа, ученик 2-го класса, еще делающий ошибки в правописании, автор стихотворения о собаке, исчезнувшей во время бомбардировки.

ПОЧЕМУ НЕ ВОЗВРАЩАЕШЬСЯ, ЖЕЛТЫЙ ПЕС?

Когда я шел из школы И к дому подходил, Ты мне бежал навстречу И радостно скулил. Хвостом вилял ты бойко, Глядел ты мне в глаза, Мне лапы клал на плечи И руку мне лизал. Теперь меня встречает Одна пустая дверь, Из двери с громким лаем Ты не бежишь теперь. И лапы мне на плечи Уж больше не кладешь. Меня ты каждый вечер Из школы уж не ждешь. Я жду тебя, собака, Вернешься ты сюда. Я миску с рисом ставлю У двери, как всегда. Чужие злые бомбы Нам принесли беду. Уж рис давно остынет, А я все жду и жду.

Под стихотворением примечание: «Собака потерялась 3 апреля 1967 года».

В той же газете вижу другое стихотворение, написанное семилетним Нгуен Суан Даном:

В деревне растет бамбук, Листья его шумят. Он машет своей листвой, Провожая в джунгли солдат.

Мы сидим среди развалин, и Ке переводит мне эти стихи из старой газеты. Вокруг пыль, обжигающая босые ножонки детей. Детские взгляды, как угольки.

* * *

Детские взгляды — наш пожизненный приговор, который обжалованью не подлежит.

Обретаю смелость, подожженная угольками детских взглядов. Ускоряю, активизирую свои ходатайства перед вьетнамцами о маленькой Ха.

В Азии цель не штурмуют прямо. Всякое дело нужно плести терпеливо, ряд за рядом, как тростниковую корзину для ловли рыбы.

Многие дипломаты не понимают искусства плетения корзин и поэтому жалуются, что все время ускользает что-то от них в духе Азии.

Долго глядела я, не отрывая глаз, на пальцы корзинщика. На перекрестке проселочных дорог, усевшись прямо на землю, плетет он свои корзины. Сухие, словно обуглившиеся на солнце пальцы виртуозно перебирают гибкие тростниковые стебли.

Корзина-капкан для ловли креветок, корзина-раковина для ловли рыбы, корзина-спираль для змей, корзина-баллон для бабочек, корзина-клетка для птиц, корзина-фонарь, целый ворох фантасмагорий из соломы. Вокруг него громоздятся небоскребы корзин. Среди них он теряется, худой, коричневый, сам как тростниковая палочка. Виртуозными пальцами плетет западни всему, что ползает, плавает и летает.

Мастер, можешь ли сплести мне корзину для ловли мгновений, которые от меня постоянно ускользают?