Страшный суд

Я растеряла свое время, гоняя его в разные стороны по планете, и в спорах, и в книгах, и в умствованиях о том же времени. А еще первобытный человек в пещере поймал его и заключил в черточку над детской головкой.

* * *

То, как Ха вспоминает о ко Нюнг, о тете Плюш, меня озадачивает. Лицо ее вдруг меняется, делается серьезным, сосредоточенным на одной любви, которую нельзя заменить никаким другим чувством.

Расспрашиваю не из любопытства и не из ревности, а по необходимости. Надо проникнуть в тайные методы этой воспитательницы.

Представляю себе какую-то «плюшевую», «бархатную» теплоту, мягкость. Но воспоминания девочки говорят о другом.

…Ха не спит, она разыгралась с детьми, и ко Нюнг строжайше ее наказывает. Темной ночью стоять на улице под большим старым бамбуком. Девчонка плачет. В шуме листвы ей мерещатся злые духи из преданий и суеверий. Ей страшно. Она бежит в дом, но дверь заперта изнутри и слышится беспощадный тихий голос:

— Под бамбук!

Девочка, дрожащая сильнее бамбуковых листьев, возвращается к страшным духам старого дерева.

…Ко Нюнг лечит фурункулы у детей. Один за другим все подвергаются болезненной процедуре: выдавливанию и смазыванию. Писк и плач. Подходит очередь Ха. Она уже напугана предыдущими жертвами. Закрывает глаза и предоставляет себя неумолимым пальцам. Стискивает зубы и не кричит. Когда смазывают, подпрыгивает от боли, но терпит.

— Молодец, Ха, — говорит ко Нюнг.

Непоседа считает, что заслужила право порезвиться и напроказничать. Но при первом же непослушании ко Нюнг берется за хворостину. Длинная, гибкая, прочная, эта хворостина всегда стоит в углу, как напоминание. Если о ней забывают, ко Нюнг хлещет перед детьми пустое пространство. Разреженный воздух свистят. Желание проказничать пропадает.

…Ночью ко Нюнг не ложится спать, чтобы первой и вовремя услышать тревогу. Сидит в спальне и шьет. Чутье кошки. Если какой-нибудь баловник начнет шептаться с соседом, то сразу же убеждается, что хворостина сечет не только воздух.

Малыши боятся пошевелиться и тотчас засыпают. Лампа всю ночь горит над ними.

Ха не любит спать при свете. Просит погасить.

— А ко Нюнг?

— Эх! Это совсем другое дело!

В один прекрасный день открываю тайну тети Плюш. Лучше бы мне ее не разгадывать и не знать, чем перенести такой день.

Ребенок сгорает в жару. Врачи прописывают самое сильное лекарство. И я, растерявшаяся и перепуганная, впихиваю ей в рот ужасную таблетку. Она вытаращивает глаза, словно глотает живую лягушку.

— Ну, сразу! — шепчу ей и подношу воду к потрескавшимся губам. Глоток за глотком выпивает мое сердце. Мир исчез. Есть только белая подушка и раскаленная головка на ней.

— Не ходи на работу! — просит Ха и дергает меня за руку.

— Нет, нет, не пойду.

Во рту еще горечь от лекарства, а она сияет. Мне знакомо это редкое выражение ее лица. Откуда? Из каких прошлых дней?

— Ко Нюнг… — бредит ребенок и держится за меня.

Понимаю. Тетя Плюш отдавала детям все свое время. День и ночь. Не крича, не торопя детей и не торопясь сама. Ей незнакомо было нервное состояние: «Теряю время!», «Скорей!», «Опаздываю», «В другой раз!», «Я занята!», «Не мешай мне!», «Не задерживай!», «Оставь меня в покое!» Она не считала, как скряга, свои минуты. Даже наказанные голодом, страхом, хворостиной, дети видели, что все ее время отдано им. Тихо. Без оглушительной брани. Без криков. Без истерики.

И вот эта строгая, можно сказать, суровая женщина оказывается самой доброй на свете в памяти девочки. И я напрасно стараюсь сравняться с ней.

* * *

Возможна лишь одна всеотдача — тихая раздача по каплям отпущенного тебе земного времени.

В сопровождении Нгуена иду на встречу с поэтом То Хыу, секретарем ЦК по идеологическим вопросам. Он едва нашел свободный час в своих сутках.

Крупный вьетнамский поэт, не жалуясь, отдает все свое время долгу. За счет стихов, может быть, самых зрелых, которых, если пропустил, уже не напишешь.

Позволяет ли ему война быть поэтом при его деятельности? Или, может быть, борьба требует поэзии и не случайно он на этом посту? После долгожданной победы, когда нахлынет проза, найдет ли он опять дверь в поэзию?

Нгуен вводит меня в белую виллу, углубленную в тишину и тень.

Оказываемся на террасе, обращенной к большому озеру. Бесконечное взаимолюбование воды и неба. Действительно, надо знать, что у тебя над головой постоянно висит угроза, чтобы понять, какое это блаженство — спокойствие!

Нгуен будет присутствовать при нашем разговоре не как «третий», а как личный друг поэта. Впрочем, одно не исключает другого. Их связывает давняя дружба: общая нелегальная борьба, французская тюрьма, строительство и, наконец, общий труд в сверхчеловеческой оборонительной войне.

Традиционный вьетнамский стол с чашками ароматического лотосового чая, бананы. Больше ничего. То же было бы и в деревенской бамбуковой хижине. Равенство в этой стране, как скромность для девушки, самое большое украшение.

Входит маленького роста человек с моложавым лицом, с юношеской улыбкой. Начинает с поэзии. Рассказывает мне легенду о тигре и бесстрашном юноше.

В древней легенде, интерпретированной к тому же талантливым поэтом, таится какое-то народное подсознание. Побеждает не физическая сила, а дух.

Слушаю его и думаю: большой государственный ум и душа ребенка живут в нем в полном согласии, не мешая друг другу и не взаимоуничтожаясь. Вот настоящий поэт!

То Хыу обладает прекрасным качеством — освобождать собеседника от смущения. Нет большего счастья, чем свободный, мыслящий разговор. Это высшее проявление человека.

Понимаю, что в разговоре мы варвары. Не слушаем друг друга. У нас каждый говорит сам себе. Каждый слушает себя самого. Во Вьетнаме сохранилась древняя культура разговора, быта и человеческих отношений.

Рассказываю ему неоконченную историю о Ха, не процеживая свои слова через тройной фильтр.

Евразия тонет, и мы открываем новый континент. Там нет ни рас, ни различных языков. Там звучит язык любви. Лишь здесь, у поэта То Хыу, я окончательно поняла собственное чувство, то, которое зародилось независимо от меня, даже вопреки мне, — чувство, которое теперь приносит мне полноту жизни.