Страсть по понятиям

— Нет, живой он! — расплылся в улыбке дознаватель.

— Что, всего лишь ранили?

— Да, всего лишь ранили…

— В больнице он?..

— Да… Кто в больнице? — спохватился капитан.

— Ремезов.

— Не знаю ничего.

— Значит, в больнице… Значит, договорились, — вслух подумал я.

— Кто в больнице? О чем договорились?

— Да паны, говорю, дерутся, а у холопов чубы трещат. Я хоть и не холоп, но мне досталось. А ты, капитан, холоп, на панов этих работаешь. Рано или поздно и тебе по самое не хочу достанется.

— Плотников, ты это, говори, да не завирайся-то! — вспылил Кольчугин. — Где ты здесь холопа видишь?

— Я бы тебе сказал, да только какой в этом толк?

Действительно, какой толк метать бисер перед се^ ей, только слова понапрасну тратить. Кольчугин лицо подневольное, что ему скажут, то он и сделает.

— Ты с хозяином своим поговори. Скажи, что я с ним встретиться хочу. Вину мы свою поняли, поэтому согласны все забыть и уехать отсюда раз и навсегда.

Увы, но я говорил об этом совершенно всерьез. Челюсть мне сломали, ливер отбили — это серьезно, но не смертельно. Я мужик и не должен падать духом от таких неприятностей. Потому и продолжил я поиски Альберта. А сейчас все гораздо более серьезно. Если Настя не даст показания в нашу пользу, то нас ждет тюрьма. Увы, у моей жены нет родственников среди заместителей министра МВД. Даже среди заместителей заместителя министра. И мои личные связи слишком слабы против обвинения в краже. Лет пять могут дать, а с учетом предвзятого к нам отношения и все десять… А еще Настя может заявить, что я ее изнасиловал. А сестрицей Аленушкой мне становиться совсем не улыбалось. Если уж тонуть, то под собственным именем…

— О каком хозяине идет речь? — возмутился Кольчугин. — Плотников, ты не забывайся!.. Ты меня слышишь, Плотников?

Я все слышал, но не отзывался. Я все сказал, и ни к чему больше слова. Кольчугин отчитается перед своим начальником, а тот передаст все своему брату, который, конечно же, догадается, о каком хозяине речь…

Глава двадцатая

Ушли дождевые тучи, небо, как назло, чистое, солнце палит нещадно — душно в камере. А сыро здесь так, что капельки воды выступают на стене. И одежда у меня сырая. После полудня ощущение такое, будто находишься в парилке.

Камера старая, со сводчатым потолком. Стены каменные, массивные, темные Убрать нары, стол с табуреткой, и впечатление будет такое, как будто это темница старинного тюремного замка. Вчера ночью в дальнем углу камеры кто-то сдавленно простонал, а рано утром, открыв глаза, в густом сумраке я увидел скелет, с железным ошейником на шее. Он сидел на полу, спиной опираясь о стену, и тяжелая железная цепь тянулась от него к железному кольцу, намертво вмурованному пол. Я продрал глаза, и видение исчезло. Тогда я понял, что у меня поехала крыша.

Шестой день я в этих застенках, и ничего не происходит. Как увели меня с первого допроса, так больше никто меня никуда не вызывал. Следователь должен был предъявить мне обвинение, суд — установить меру пресечения. Мне должны были предоставить возможность позвонить жене, родным, но ничего этого не было. Такое ощущение, как будто меня похоронили заживо. Где-то неподалеку от меня содержался Иван, но я, как ни пытался, так и не смог с ним связаться…

Я сидел на нарах в позе китайского болванчика. Духота, депрессия, нервная чесотка. Казалось, еще чуть-чуть, и я снова увижу истлевший труп узника…

Но вместо этого я увидел надзирателя, который зашел ко мне в камеру с наручниками в руке. Один браслет он нацепил мне на запястье, а другим опоясал железную трубу, из которых были сварены двухъярусные нары.

— И что это такое? — тускло спросил я.

— Сейчас узнаешь, — усмехнулся старшина.

Я вдруг решил, что сейчас в камеру ворвутся двое из ларца с дубинами в руках и начнут выбивать из меня показания Но в камеру зашел всего лишь один человек. Белая рубаха на нем с коротким рукавом, галстук, черные наглаженные брюки. Но галстук он сразу стал снимать, вытягивая при этом тощую шею.

Невысокий он, щуплый, костлявый. Тонкие черты удлиненного книзу лица, острый с хищной горбинкой нос, блестящая лысина ото лба до самой макушки. Взгляд жесткий, въедливый, сила в нем чувствуется и уверенность… Худощавый он, но не тщедушный. Твердый характер в нем угадывался и сильна воля. Этот мужчина представлял собой тот тип людей, к которым, при всей их неказистости, обычно относятся со всей серьезностью. Маленький он, но в нем даже с первого взгляда чувствовалась личность — хорошая или плохая, это уже дело десятое.

— Что-то душно у тебя здесь, Костя, ты не находишь? — сказал он об этом как о какой-то мелкой для себя неприятности.

Мужчина спокойно сел на табурет, расстегнул пару верхних пуговиц на рубахе. И взмахом руки показал надзирателю, чтобы тот пошире открыл дверь. А из коридора в камеру поступал если не холодный, то свежий воздух. И сразу легче стало дышать.

— Все-таки пришел ко мне хозяин Кольчугина, — невесело сказал я.

— Хозяин Кольчугина?

— А разве не так?

— Ну, вообще-то Кольчугин работает на закон.

— И на твоего брата.

— Ну, мой брат — его начальник. Фактически да, он работает на моего брата, — согласился Жмыхов, а это, вне всякого, был он.

— Не смог я тебя переиграть, Игорек, — вздохнул я.

— Можешь называть меня просто Игорь Геннадьевич, — недовольно глянул на меня Жмыхов. — Думаю, фамильярность здесь неуместна.

— Да мне, в общем-то, все равно, как к тебе обращаться.

— Тогда обращайся на «вы» и шепотом.

— Я подумаю.

— Ты уже думал. Как тот индюк думал, который в суп попал. Ты в этом супе по самые помидоры. Или мне так только кажется?

— Кажется.

— Я так понимаю, ты хотел со мной договориться?

— Хотел бы. Я обещаю, что уеду в Москву и здесь больше не появлюсь.

— Я тебе не верю, — с жесткой усмешкой и резко сказал Жмыхов. И выдержав паузу, тем же тоном добавил: — Это во-первых. А во-вторых, не я здесь решаю.

— Ты… Если Настя скажет, что сама пригласила нас к себе в гости…

— А зачем она вас к себе пригласила? — хлестко оборвал меня Игорь. — Уж не затем ли, чтобы заманить меня в ловушку?.. И с чего ты взял, что Настя что-то может сказать?

— А разве нет? — встревоженно спросил я.

— Нет. И Насти больше нет, и ее брата, — хищно и без всякой усмешки смотрел на меня Жмыхов. — С ними все решено. И с тобой все решено. Их похоронили, а ты пойдешь на этап. За убийство моих людей.

— Сволочь ты! — зло выплеснул я.

— Работа у меня такая, — не моргнув глазом, отозвался Игорь.

— Не убивал я никого.

— Убивал!

— Убивал ты! Шептулина тебе припомнить? А что про афганца скажешь?

— Разве я должен перед тобой оправдываться? — недоуменно повел бровью Жмыхов.