Страсти по Феофану

Грек изобразил битву Архистратига с силами зла: Михаил спускается с облака в развевающемся алом плаще, в ослепительных золотых доспехах и орудует солнечным мечом, поражая противников, падающих ниц в страшных корчах; херувимы трубят победу добра, а божественный свет озаряет бранное поле, вдохновляя ангела-хранителя всех христиан на последний, триумфальный удар.

Симеон с прищуром смотрел на произведение мастера и молчал. Даниил не говорил тоже, обхватив туловище руками, и глядел не мигая, цепко и ревниво.

Дорифор спросил:

— Ну, что скажете?

Старший брат перевёл глаза на учителя и проговорил удивлённо:

— Ты ли это?

— То есть как? — рассмеялся Софиан.

— Я не узнаю твою руку.

— Неужели не узнаёшь?

— Да и нет. То, чего опасался раньше... В Спасе-Преображении на Ильине улице — аскетизм и суровость, мрачное достоинство и надрыв, незаконченность рисунка... Здесь намного мягче и совершеннее. Даже во врагах есть частичка доброго, их немного жаль...

Младший поддержал:

— Там ты беспощаден, здесь взываешь о милосердии.

— Разве это плохо?

— Но к противникам Вседержителя мы не можем проявлять снисхождения.

Феофан, подумав, ответил:

— А Христос говорит о милости к падшим.

— К падшим — да, но не к ненавидящим всё святое.

Старый мастер не согласился:

— Нет, насилием нельзя устранить насилие. Бог не истребляет, но карает светоносным мечом; в этой каре есть надежда на улучшение — ибо с мёртвого какой спрос? А наказанный грешник может осознать и исправиться.

— А как же утверждают, что «горбатого могила исправит»? — хмыкнул Даниил.

— Злые языки. Те, что отрицают принципы христианства.

— Нет, христианство — это не всепрощение, — произнёс Симеон.

— Нет, в христианстве главное — любовь, — твёрдо заявил их наставник. Помолчав, добавил: — Да, наверное, я теперь другой. В Новгород приехал после смерти Летиции... Мир казался мрачным, безысходно жестоким. Сердце ныло. По ночам я рыдал и, казалось, сходил с ума... А теперь, в Москве, я пришёл к любви. Да, к любви. Бог мне подарил Пелагею. И Ульянку. И уже не могу быть жестокосердным, яростным, бесчувственным. Видимо, прозрел наконец. Или постарел? Я не знаю. Но писать, как раньше, в молодости, больше не могу...

Даниил воскликнул:

— Но ведь в Суроже мы прикидывали иное. Я изобразил Михаила в соответствии со своим замыслом! А твоя картина всё трактует в ином ключе!

— Что ж с того? И архангелы, бывает, выглядят по-разному.

Симеон усомнился:

— Уж не богохульник ли ты? Изменение и движение — суть земная жизнь. В мире потустороннем всё незыблемо, ибо вечно!

— Да, но мы-то земные жители. И для нас, изменчивых, проявления небожителей отличаются друг от друга. Вечность запечатлеть нельзя. Как нельзя запечатлеть Бога. Ибо невозможно Его познать нашим скудным разумом. Мы о Нём судим по неясным косвенным признакам, по Благим Вестям, по Посланникам Божьим. И вот это трактовать дозволяется — в силу своих дарований и навыков. А последние не стоят на месте... — Грек развёл руками. — Впрочем, как любой смертный, я могу ошибаться. Пусть нас рассудит Его Высокопреосвященство.

После ухода мастера, младший брат сказал:

— Кажется, он и в самом деле состарился. Чушь городит.

Старший согласился:

— На себя не походит, прежнего... Но какой мазок! Ты взгляни, взгляни! Как изображён Михаилов лик! Сколько дерзости, силы, мысли! Нам так никогда не суметь. А тем более в таком возрасте.

— Думаешь, Киприан одобрит?

— Не уверен. Только жалко будет, если эту прелесть повелят замазать.

— «Прелесть»? Ты сказал «прелесть»? Не кощунство, а прелесть?!

— Подлинное творение быть кощунством не может.

Даниил проворчал, отвернувшись:

— Два сапога пара... Первый выжил из ума, а второй мозги пропил...

Ревность не давала ему покоя. Он решил повлиять на ход событий и донёс митрополиту: сочинил челобитную, где поставил под сомнение правильность взглядов Дорифора. Свою лепту внесла и Елена Ольгердовна: вместе с сыном посетив Архангельский собор во время работы, увидала новое творение Феофана и не преминула сообщить Киприану о неверном, с её точки зрения, понимании художником Ветхозаветных текстов. Высший иерарх Русской православной церкви осмотрел фрески и иконы поновлённого храма и остался действительно недоволен. Пригласил Софиана к себе в палаты. И, когда тот пришёл, начал возмущаться:

— Что ты натворил, что ты учудил, друг мой дорогой? Братья Чёрные отразили воителя, ратника, бойца, у тебя же Архангел — чуть ли не Христос, благостный и добренький. Чем ты думал, когда писал?

Грек взволнованно произнёс в ответ:

— Я писал Его сердцем! Отче, посмотри, пожалуйста, непредвзято. Михаил у меня не благостен, но возвышен в своём порыве отстоять добро. Разве он не повергает противников? Меч его безжалостен и неотвратим. Но ни злость, ни жестокость не коснулись прекрасного чела. Ибо битва божественного посланника освящена Создателем и не может нести тени ненависти.

Но святитель стоял на своём:

— Говоришь как надо, а изобразил всё не так. Ты не будешь объяснять прихожанам: золотые мои, это вовсе не то, что вы видите, мой Архангел не таков, как он выглядит! Ну, смешно, ей-богу. Надо переделать.

Дорифор почувствовал, как потеют его ладони. С детства не испытывал ничего подобного.

— Переделать? — с хрипотцой вымолвил художник. — Что же переделывать, ты считаешь, владыка?

— Лик Архангела.

— Это самое прекрасное, что я создал. Всё, что угодно, только не лик. Образ Михаила мне явился во сне, и теперь его иначе не мыслю.

Киприан печально проговорил:

— Да пойми ж, несчастный: ты не светский художник, ибо богомаз есть. Исходя из этого, не имеешь права рисовать так, как вздумаешь. Существуют незыблемые каноны. Постулаты. Заповеди. Не вольны их трогать — или ты, или я, или кто другой, — чтоб не впасть в еретические домыслы. Вдохновение — да, одухотворённость работы — безусловно, только в рамках дозволенного. Отступать — ни-ни.

Феофан отозвался жалобно:

— Не могу копировать готовые образцы...

— Я не призываю их копировать.

Грек продолжил:

— ...Я бежал из Константинополя, прежде прочего, потому что хотел полной независимости, свежего дыхания. Оба Новгорода, Нижний и Великий, подарили мне это. Но мои творения были ещё робки. И теперь, когда я освободился, сбросил прежние страхи с сердца и нашёл самого себя, ты мне говоришь «переделать»!

У Киприана по губам пробежала улыбка:

— Ты бежал из Константинополя вовсе не потому — сам уже забыл? Ты бежал от гонений на противников императора и к своей возлюбленной в Каффу.