Страсти по Феофану

— Отчего же хочешь сделать меня несчастной?

— Поначалу несчастной, а затем счастливой. Старое должно умирать, новое цвести. А иначе остановится мир.

— Без тебя, бесценный, мир — не мир! — И она заплакала.

— Успокойся, милая. Всё идёт как надо. Обещал сыночку, что приду попрощаться перед смертью. И сдержу своё слово.

— Я с тобою поеду в Нижний...

— Нет, никак нельзя. Ты должна остаться с Ульянкой. И потом буду не один — мы уйдём вместе с Прохором.

Опустившись на колени и схватив мужа за руки, Пелагея спросила шёпотом:

— Но ведь вы вернётесь? Непременно вернётесь, да?

Постаревший, совершенно седой художник, грустный и усталый сидел, вроде отрешённый от реального мира. Вытащил платок из-за пояса и утёр ей щёки. Виновато проговорил:

— Душенька, не надо убиваться по пустякам. Ты ещё очень молода, нет и тридцати. Всё ещё устроится: так же, как Летиция, выйдешь замуж повторно. А имущество отпишу тебе, как положено, и ни в чём нуждаться не будешь.

Сжав его запястья, женщина вскричала:

— Значит, не вернёшься?

Он печально вздохнул:

— Значит, не вернусь.

Сквозь горючие слёзы та заголосила:

— Что ж ты делаешь с нами?.. Как тебе не совестно?..

Дорифор как будто бы не желал её слушать, повторял бессчётно:

— Ничего, ничего, этак выйдет лучше...

Сам пошёл в дом к Гликерье, попрощался с дочерью и внуком, а на все уговоры остаться в Москве отвечал отказом. Постучал в двери к Даниилу. Заглянул и спросил:

— Можно потревожить? Я надолго не задержу.

Ученик, не видевший мастера больше четырёх лет, был буквально потрясён происшедшей в нём переменой: крепкий, жизнерадостный, бодрый мужчина разом превратился в бледную худую развалину. Даниил произнёс растерянно:

— Разумеется, сделай одолжение, заходи.

— Я хочу попросить у тебя прощения.

Взволновавшись ещё сильней, Чёрный задал вопрос:

— Господи, за что?

— За печаль и муки. Помешал тебе расписывать Благовещенский собор. Помешал тебе любить Пелагеюшку. Не держи, пожалуйста, зла.

Собеседник ответил нервно:

— Перестань. Это всё былое. Я давно забыл и раскаялся сам. Дулся на тебя, наговаривал разные нелепицы. Бес попутал.

— Значит, помирились?

— Безусловно, да! — и раскрыл объятия.

Побывал Софианан и у Симеона, жившего по-прежнему с дочкой Некомата, то сходясь, то расходясь и ругаясь, заимев, тем не менее, двух детей. Посидели, потолковали, выпили по чарочке. Новгородец сказал, что, возможно, с братом и Рублёвым будет расписывать Успенский собор во Владимире (где Андрей теперь и находится). Но учитель не проявил к этому известию интереса, только покивал; было впечатление, что иконописная жизнь больше не занимает его.

Напоследок посетил Кремль. Но глядеть на свои работы в храмах вовсе не желал, а зашёл во дворец к Серпуховским князьям, в тайне возжелав повидать сына Васю. Не случилось: дворский сообщил, что княгиня с детьми пребывают в Серпухове, дома лишь Владимир Андреевич. Феофан уже развернулся, чтобы уходить, как услышал за спиной:

— Брезгуешь? Не хочешь поручковаться?

Поднял голову и увидел на крыльце Храброго. Он за эти годы не помолодел тоже, но по-прежнему спину держал прямо и смотрелся молодцом-удальцом.

Дорифор сказал:

— Просто не хотел беспокоить.

— Ладно, не бреши. Знаю, что в давнишней обиде за Марию Васильевну. — Он сошёл по ступенькам вниз и, приблизившись, речь свою закончил вполголоса: — Так и я не был счастлив, угадав, кто родитель Васеньки...

Софиан молчал, угрюмо потупившись. Князь расхохотался:

— Получается, квиты?

Грек уставился на него испуганно:

— Ты не сердишься, значит?

— Полно, не сержусь. Мы уже в том возрасте, что сердиться поздно.

И они обнялись по-дружески.

— Слышал, ты решил уйти в монастырь? — обратился к нему супруг Елены Ольгердовны.

— Принимаю постриг.

— Может быть, и правильно. Я бы тоже удалился от мирской суеты, да дела не пускают. Едигей, понимаешь, чересчур расшалился, не сегодня-завтра двинется на Русь. Кто заступит ему дорогу? Не Василий же Дмитрии! Он пошёл не в отца... Значит, надо мне.

— Бог тебе помощник!

— И тебе, славный Феофан!..

Лишь к митрополиту не зашёл Дорифор, так и не простив до конца «испорченный» лик Михаила Архангела. Говорить с болгарином было не о чем, несмотря на старую дружбу. Стёжки их дорожки разминулись давно...

Оба старика — Софиан и Прохор — вышли засветло, с небольшими котомками за плечами. По мосту перешли к Китай-городу и в Зарядье на пристани сели на ладью, плывшую с товарами на Волгу. В пять утра пробили куранты на часозвоне, и корабль отчалил. Восходящее солнце золотило белые камни круглых кремлёвских башен с бойницами, сыпало искорки с луковиц соборов.

Старцы перекрестились.

— Ну, прощай, Москва! — произнёс Дорифор со вздохом. — И прости за всё.

— Красота-то какая, Феофанушка, глянь! — восхитился его приятель, обводя горизонт рукой.

— Жизнь вообще прекрасна, Прошенька. Но кончается — рано или поздно. И поэтому надобно не токмо провести ея с честью, но и удалиться вовремя. Никого не обременять.

Русский взглянул на грека:

— Значит, поступаем как надо?

— Лучше не придумаешь.

Золотилась река Москва. Мимо проплывал Боровицкий холм со дворцом великого князя, далее — Волхонка, Пречистенка с буйными садами, а за Крымским валом город кончился. Испарился, как минувшие дни. Впереди маячили неясные последние годы. Что ждало их в Нижнем Новгороде?

А когда Пелагея, приготовив со стряпкой завтрак, заглянула в одрину к мужу и нашла его постель не разобранной, обратилась к Селивану: где её супруг? Тот ответил, пожав плечами:

— Так ушли ни свет ни заря вместе с Прохором.

— Господи помилуй! Даже не простившись? — задрожала она.

— Так они сказали: долгие проводы — лишние слёзы.

— Мы же никогда — никогда! — больше не увидимся!.. — И она упала на грудь слуги, разрыдавшись в голос.