Страсти по Феофану
Шрифт:
— Ну, по крайней мере, считает себя такой.
— Да и ты не последний человек. Ремеслом владеешь, на кусок хлеба заработаешь. Видный, славный. Добрый христианин. Так какого ж рожна ей надо?
— Я не ведаю. Только подступиться боюсь. Получить отказ. Оказаться высмеянным ею.
— Кто ж она? Я-то с ней знаком?
— Очень хорошо. Слишком хорошо.
— Имя, имя, дружище!
— Томмаза...
Дорифор поперхнулся:
— Что, Томмаза?!
— Ну.
— Ты влюбился в Томмазу?!
— Почему бы нет? Девушка пригожая, ладная, голосок приятный. Умная, достойная. Только чересчур своенравна. И заносчива. Встретимся порой — даже не кивнёт на приветствие. А порой — ничего, хохочет и говорит, мол, Ромашка, ты смешной,
— «Хуже той занозы»... — повторил Феофан задумчиво. — Вот не ожидал, право слово... Я, пожалуй что, для начала потолкую с Летицией. Интересно будет её мнение.
— Вдруг окажется против? — снова испугался Роман.
— Не переживай раньше времени.
Нет, вдова Пьеро Барди отнеслась к словам живописца в целом благосклонно. Только повздыхала:
— Рановато, конечно, дочке замуж. Ей шестнадцать в августе... Ну, да если сама захочет, я препятствий чинить не стану.
— Ты поговорила бы с ней. Так сказать, предварительно. Мальчик не решается, мне тем более вроде не с руки.
— Хорошо, попробую.
За последний год девушка значительно повзрослела: сделалась стройнее и мягче; тембр голоса чуть понизился, а в глазах появилось милое лукавство, некогда так сильно поразившее Феофана в Летиции. Вызванная матерью, несколько небрежно села на стул и сложила руки у себя на коленях. «Я, пожалуй, выглядела лучше в её возрасте, — оценила родительница, полулёжа в кресле. — И от женихов не было отбоя. А у этой — только подмастерье... Впрочем, у меня дни текли иначе — праздники, балы, гости. А она практически никого не видит. Вот и результат». Вслух произнесла:
— Видишь ли, Томмазочка... Нам с тобой предстоит выяснить одну вещь, о которой, возможно, ты ещё не думала во всей полноте и конкретности... Но подходит срок... Скоро я умру...
— Мама! — встрепенулась девица. — Умоляю, не говори такое!..
— Как не говорить? Жизнь есть жизнь, надо правде смотреть в лицо... Скоро я умру, Дорифор в Каффе не останется — здесь ему делать нечего, он сидит лишь из-за меня, — Дорифор уедет, либо в Константинополь, либо на Русь. И возьмёт с собой сына, так что за Григорио я спокойна. Но какая судьба уготована тебе?
Та взволнованно прошептала:
— Я поеду с ними...
— Да захочет ли Дорифор? Он, конечно, человек добрый, великодушный, в высшей степени порядочный. И сейчас к тебе относится по-отцовски. Но потом? Как знать. Ты ему никто.
— Возвращусь в Галату, к дедушке. Иль подамся в Геную. Я — наследница Пьеро Барди. Докажу права на имущество...
— Ты? Одна? Не смеши меня. Не успеешь добраться до Синопа, как тебя схватят турки, чтоб продать в сераль какому-нибудь султану... А в Галате и Генуе тоже тебя не ждут. И никто делиться не пожелает. Дон Франческо нынче в опале у императора, и его дела плохи... Нет, моя дорогая, это исключено.
На глазах у Томмазы выступили слёзы:
— Что ты предлагаешь?
— Предлагаю не я, предлагает Роман, Феофанов помощник.
— Не соображу, извини.
— Просит руку твою и сердце.
Девушка опешила:
— Я?! С Романом?! Да ни за что!
— Погоди, не спеши, не отказывайся с ходу. Мне вначале такой альянс тоже показался нелепым. Но потом стала размышлять. Парень он неглупый и скромный, наделён способностями художника. И на вид приятен. Вежлив и учтив. Да, незнатен — главный недостаток. Не богач, не вельможа. Ну, да что поделаешь, если нет другого? Но зато, любимая, ты, как говорится, обретёшь статус! Одинокая незамужняя бесприданница — или же супруга бедного, но честного человека... Совершенно иное дело! Если и отправишься с Дорифором, то уже в качестве жены его подмастерья. А останешься в Каффе, будешь в правовом отношении чувствовать себя твёрдо. Кое-что оставлю тебе в наследство, и на первое время вам обоим хватит.
— Да пойми же, мамочка! — продолжала сопротивляться она. — Это же Роман! Тот Роман,
по вине которого ты теперь больна! Чтобы я выходила замуж за того, кто пытался отравить мою мать?!Дочка Гаттилузи поморщилась:
— Будет, не клевещи на него. Ты прекрасно знаешь: он ведь не нарочно. Действовал по наущению врагов Монтенегро. И не думал причинять мне вреда. Я сама виновата, что поменялась спальнями.
— Что же, Монтенегро — не человек? Можно убивать? Как бы к нему ни относиться, он созданье Божье. А Роман пожелал его смерти.
— И опять ты отлично помнишь: он, во-первых, желал помочь Феофану устранить соперника, ну а во-вторых, действовал в бреду, в лихорадке и наваждении. Всё десятки раз говорено-обговорено. Дорифор и я — мы его простили.
— Но зато не простила я. Мне Роман противен. Видеть не могу.
— Что поделаешь, дочка. Не всегда наши чувства пребывают в ладу с горькой необходимостью. Я была дважды замужем и, увы, оба раза не по любви. Усмири и ты своё сердце. Поразмысли холодно. И уверена: ты придёшь к тем же самым выводам.
Свадьба состоялась осенью 1373 года. Перед этим Томмаза перешла в православие и взяла по святцам имя Пульхерии. Поселились молодые отдельно — в доме Ерофея. Поначалу ссорились, но потом постепенно примирились друг с другом. В мае 1375 года молодая дама родила девочку, окрещённую Пелагеей.
А в апреле 1377 года Бог забрал Летицию.
3.
Надо сказать, что она ушла из жизни всё-таки сама. Много месяцев продолжала бороться с недугом, и порой наступало улучшение, появлялась какая-то надежда, но потом организм снова не выдерживал и сдавал. Под конец итальянка передвигалась только в особом кресле на колёсиках, сделанном для неё Феофаном и Симеоном. А служанка кормила госпожу с ложечки. Постепенно стали отказывать внутренние органы. Начались невероятные боли. И, не в силах их терпеть, измотавшись невероятно и измучив своих родных, женщина, оставшись ненадолго одна, из последних сил разбила о мраморный столик пузырёк с лекарством и осколком вскрыла себе вены.
Так закончилась её агония, растянувшаяся на шесть лет.
Заглянув в спальню к госпоже и увидев Летицию бездыханной, в луже крови у кресла, бедная Анжела начала голосить:
— Дон Феофано, дон Феофано, помогите!..
Живописец прибежал бледный, перепуганный, бросился к возлюбленной, понял, что она не воскреснет, и, упав на колени, разрыдался горько. Он, конечно, внутренне был уже готов к этому исходу. Понимал, что её спасти не удастся. Но питал иллюзии, что проклятие над женской половиной рода Гаттилузи не сработает, и больная не станет накладывать на себя руки. Что позволит похоронить её по всем правилам, а не как самоубийцу — за оградой кладбища. Не сбылось.
И тогда художник запретил всем домашним разглашать тайну смерти генуэзки. Пусть считается, что она умерла от болезни. Разумеется, разведённая супруга консула ди Варацце не могла претендовать на фамильный склеп, но зато упокоили её рядом с католическим храмом, на хорошем месте, в уголке, под двумя высокими елями. Сверху положили мраморную плиту, на которой выбили только имя: LETICIA. И установили рядом скамеечку — чтобы можно было прийти, посидеть и подумать о вечном.
Дорифор приходил каждый день. Возлагал свежие цветы. Разговаривал с подругой, представляя её при этом не больной, не немощной в инвалидном кресле, а подвижной и юной — той, которая привязала его к себе навеки. Иногда даже верил: умерла другая, не его милая Летиция, а какое-то страшное, отвратительное создание, не имевшее к ней никакого отношения; а она, та, что он любил, продолжает жить, где-то далеко-далеко, вновь уехав от него по каким-то неотложным делам, и доплыть, дойти до неё уже не удастся; но она жива, жива, потому что бессмертна, потому что такая красота просто так исчезнуть не может, как не исчезает наша душа. И Летиции теперь хорошо. И Летиция счастлива.