Страсти по Феофану

— Ба! — воскликнул Василий Данилович на это. — Значит, он вдовец? И жениться может на моей Машеньке? — Но опомнился и померк: — Впрочем, пусть сначала его из темницы выпустят... — И поведал путешественнику о событиях в городе.

Новгородец поиграл желваками, зло проговорил:

— Мы ещё посмотрим, кто кого. У меня в должниках — Ёська с Ваской Валфромеичи. Поприжму их как следует. Поглядим, что они тогда запоют. Симеона Андреича на съедение не дадим.

— Ну, а мне — выкуп-то нести за освобождение богомаза?

— Отнеси, пожалуй. Мы потом все рубли сии тебе возвратим сторицей. А пока дело не уляжется — Феофана и Григория надо где-то спрятать. Видимо, за городом, в дальнем монастыре. Чтобы не служили в наших распрях разменной монеткой.

— Что ж, и то верно.

Грека привели в пыточный подвал около полудня следующего дня. Выглядел он скверно: бледный, непричёсанный, с красными от бессонницы глазами. Сел напротив Трифона и покорно сложил руки на коленях. Бересклет, показав зубы, вопросил:

— Как спалось тебе, Феофан Николаич? Крепко?

— Да не спал почти, если откровенно.

— Отчего же так? Люди с чистой совестью спят обычно без задних ног.

— Совесть моя чиста, ты прекрасно знаешь. Мучили раздумья о смысле жизни... Да ещё клопы кусались, как волки. Исчесался весь.

У приставника по губам пробежала озорная улыбка:

— Да, когда клопы, не до смысла жизни... Ну, а в чём же он, этот самый смысл? Как считаешь?

Дорифор ответил:

— Честно говоря, смысла нет.

Человек посадника удивился:

— Смысла жизни нет? Для чего же люди тогда живут на свете?

— А ни для чего. То есть ни для чего высокого. Всё высокое — это наши фантазии. Для чего живут муравьи? Или птицы? Или лошади? Просто так живут — чтобы удобрять землю и кормить собою друг друга. Воспроизводиться и умирать. Люди ничем не лучше. Их стремления, идеалы, распри, войны, слава, деньги — смысла не имеют.

— Нет, неправда! — возразил русский. — Люди — не скоты и живут по своим законам. Бог вдохнул в нас душу — словно часть Самого Себя. Обладаем разумом для великих целей.

— Для каких, скажи? Ты вот для чего коптишь небо?

— Я ловлю злодеев, чтобы добрым горожанам жилось спокойнее.

— Но злодеев не уменьшается год от года. Ты умрёшь, а злодеи будут.

— Но на них найдутся новые приставники.

— И опять всё сначала? Глупо, бесполезно, бессмысленно.

— Ну, а для чего малюешь иконы ты?

— Чтобы чем-то занять ум и руки, да и деньги добыть на пропитание. Чтобы людям помочь молиться. И чтоб сын мой гордился мною.

— Вот и смысл.

— Да, в моём, крохотном мирке. А в масштабах мира? С точки зрения Вечности? Чепуха, возня. Муравей строит муравейник тоже для чего-то. А пройдёт кабан и навалит на него кучу. Что останется от целого муравейника? Ничего, дерьмо.

Трифон зло сказал:

— Ну и пусть. Пусть я похож на муравья, ковыряющегося в дерьме. Только наплевать мне на Вечность и масштабы мира. Мне отпущен маленький век, и прожить его хочу ладно. Не желаю думать о высоких материях. Я люблю жену, и детей, и город, уважаю Вече и Совет господ. Я хожу в церковь и стараюсь грешить поменьше. А когда умру, лягу в эту землю с почётом. Больше ничего мне не надо.

Софиан вздохнул:

— Понимаю, да. Муравьям не страшно. Мир воспринимают как данность. А вот муравьям, наделённым разумом, очень горько думать о своей конечности и не мочь ничего исправить...

Бересклет заметил:

— Меньше философствуй, «муравей разумный»! И повеселеешь.

— Тоже выход. А клопы в этом помогают.

Оба посмеялись.

— Хочешь продолжать веселиться, Феофан Николаич? — обратился к нему приставник.

— Ты о чём?

— Распоряжение об тебе имею. Под залог выходишь.

— Правда, что ль?

— Истинная правда. До суда — ступай. На суде и пофилософствуем — о добре и зле.

— Разве ты не будешь далее расследовать? Чтоб найти истинных убивцев?

Трифон сморщил нос:

— А оно кому-нибудь надо? Нового посадника выберут — дело и замнут. Ко всеобщему облегчению...

— Бедный наш Пафнутий!

— Да, попал в жернова...

— Ну, а как же совесть? Ты, приставленный следить за порядком, — «чтобы добрым горожанам жилось спокойнее»? Любящий жену и детей? Как уйдёшь в эту землю с честью? Коли даже в собственном маленьком мирке нарушаешь принципы?

Бересклет поник:

— Перестань дразниться, Феофан Николаич. Не трави муравьишке душу. Отпустили? Уноси скорей ноги. И не возвращайся сюда, пожалуй.

— Постараюсь, друже.

Ах, какое счастье — снова увидеть Гришу, Симеона Чёрного, всех своих друзей! Обнимались, целовались, плакали от радости. А Василий Данилович звал за стол — посидеть, отметить важное событие. Но художник попросился вначале в баньку, а затем захотел прочесть письмо от Гликерьи. Чистый, вымытый, в свежем нижнем бельишке, сел на лавку к окну и взломал сургуч на пергаменте. Начал разбирать каракули дочери. Та писала по-гречески:

«Здравствуй, дорогой папенька! Я узнала от Ерофея Новгородца всю твою историю в Каффе. Очень сожалею, что возлюбленная тобою Летиция отдала Богу душу. Я её не знала, но уверена, что дурную женщину ты не сделал бы предметом своего обожания. Царство ей Небесное! Из приложенной к моему письму грамоты, выданной эпархом и заверенной его гербовой печатью, ты узнаешь, что и маменька наша тоже отлетела в лучший из миров. Мы её отпели в церкви Всех Святых, что расписана тобою, а затем упокоили на кладбище в двух шагах от Никифора Дорифора, твоего покойного дядюшки. Пусть земля и ему, и ей будет пухом!

Я живу с бабушкой и дедушкой и едва не вышла замуж год назад за краснодеревщика Христофора Аргира, сына Льва Аргира (помнишь ли такого?), но в последний момент жениха отговорили — раз в моём роду душевнобольные, то и дети могут оказаться такими же; да ещё хромая; он и передумал. Мне уже восемнадцать лет, а других молодых людей на моём горизонте что-то не видать; не исключено, что останусь старой девой.

Мастерская дедушки процветает, на хорошем счету по-прежнему и заказов не убавляется. Он работает в полную силу, несмотря на возраст (62 года), и рука его пока не слабеет, режет дерево с прежней красотой. Бабушка похуже — мучает одышка, ноги плохо ходят, ломит поясницу. Так что управляться на кухне не может, над плитой колдуем мы с кухаркой, а она только распоряжается. Жизнь моя наполнена хлопотами по дому, церковью, шитьём, книжками стихов и цветами в саду. Часто вспоминаю тебя. Как ты там живёшь на чужбине? Нет ли мыслей вернуться в Константинополь? Здесь хотя и не слишком благостно, мы боимся турок, но тебя бы приняли с радостью, ибо всех твоих противников нет и в помине. Впрочем, есть один — дядя Филимон, бывший твой приятель, ныне же владелец мастерской Евстафия Аплухира. Дело его в последнее время не клеится, давят конкуренты, он обрюзг и, по-моему, спивается. Как увидит меня на улице, начинает лезть: «Не имеешь ли новостей от папки? Чтоб он провалился! Все мои невзгоды через него!» Фильку я терпеть не могу.