Страсти роковые, или Новые приключения графа Соколова

– Стало быть, сильно переживает?

Распутин пожевал бороду, задумчиво протянул:

– Вроде бы и тоскует, а печали настоящей нет… Говорит много. И потом: коли жена исчезла, как же столько дней в полицию не заявлять? А то ишь – совестно, дескать, ему!

– Да, подозрительно! – согласился сыщик.

Печаль сердечная

Распутин взволнованно продолжал:

– В том-то и вся штука! А мысль занозой сидит: дело-то я сделал, а Эмилия благодарить, как уговаривались, не желает?

– И что ты придумал?

– А что, ежели дождаться, когда уйдет Генрих на службу, да и зайти в дом? Только боюсь, служанка на порог не пустит. Скажет: «Господ нету!» – и дверь перед носом захлопнет. А если ты, граф, спросишь, может, тебя и впустит? Ты лицо государственное. Расспроси служанку, она тебе все выложит, а? Может, Бог даст, самою Эмилию увидишь, посрами ее, дескать, обманывать – большой грех.

Соколов съел редиску, отправил в рот ложку икры, подумал и решительно произнес:

– Так не делается! Служанка ничего не скажет. На твоем месте я устроил бы за домом слежку, вот все сразу и прояснится.

Распутин обрадовался:

– Славно! Последить – все равно что в душу заглянуть: все тайное наружу выпрет. Кому из топтунов деньги дать?

– Тем, которые приставлены к тебе, Григорий Ефимович.

– Не, это моя охрана! Видал, как они под микитки поручика подхватили?

– За двести рублей филеры неделю будут пасти дом твоей возлюбленной – круглые сутки. И потребуй с них ежедневные рапортички – отчет наблюдений.

– Так и сделаю, хоть терпежа во мне нынче нет! Сегодня же ночью позвоню градоначальнику Адрианову, прикажу, пусть насчет филеров распорядится. Эх, жизнь моя горькая, любовь безответная… – Распутин тяжело опустил голову на руки, по его щекам потекли крупные слезы. – Нет, граф, ты печаль мою ощущать не можешь! Оченно на сердце тяжко…

Молчаливое согласие

В этот момент раздались веселые крики. Из дальних дверей хороводом по залу двигались цыгане.

Старший с гитарой, Николай, изображая необыкновенную радость, словно выиграл сто тысяч по военному пятипроцентному займу, низко поклонился Соколову, затем обнялся с Распутиным. Распутин стал с молодыми цыганками целоваться в губы, после чего каждой засунул в лиф ассигнацию.

Цыгане вдруг ударили в инструменты, звякнул бубен, запела гармонь, зазвенела гитара. И все весело грянули:

Выпьем мы за Гришу,Гришу дорогого.И пока не выпьем,Не нальем другого.

И вдруг Распутин, опрокинув стул, выскочил из-за стола, вскинулся с диким восторгом:

– Ах, люлю-люлю малина!

И он пошел вприсядку, с небывалой страстью выделывая затейливые коленца, выбрасывая ноги, ритмично хлопая ладонями по голенищам, исступленно, самозабвенно вскрикивая:

– Гоп! Гоп! Гоп-ля-ля!

Зинаида, желая угодить Распутину, присоединилась к пляске.

Горький, Скиталец и другие встали в круг, хлопая в ладоши, пристукивая ногами.

Соколов подумал: «До чего же переменчив русский характер!»

Наплясавшись, Распутин изможденно упал в кресло. Все вновь уселись за стол. Выпили, закусили анчоусами с горячей картошкой. Распутин обнял Зинаиду:

– Какая ловкая до пляски – страсть!

– Да и вы, Григорий Ефимович, – огонь! – И вдруг, словно сомневаясь в своей правоте, слабым голосом произнесла: – И все же, святой отец, блуд небось дело греховное, а?

Распутин проглотил устрицу, поднял глаза к роскошно расписанному потолку и, словно священник на проповеди, назидательно произнес:

– Я вот веригами бренчал, плетью себя смирял, а блудные образы мутили меня. Знать, Господь вложил в наши желания какую-то тайну. Нельзя плоть умерщвлять. Главное – знать меру. Хочешь, чадо, душу свою сберечь, надо согрешить, дабы явить пред лик Господень свое покаяние. Не велика мудрость, но необходимо выразумение ея, понимание в полноте всей, – перешел на обыденный тон. – Так что, Зинуля, не сомневайся, не отвращай своего лица от чувств моих. Тогда получишь вот это, – он полез в глубокий брючный карман и выудил оттуда смятые бумаги.

Зинаида застенчиво опустила пушистые ресницы, согласно кивнула головой. Она протянула за бумагами руку, но Распутин рассмеялся.

– Не спеши к капусте, пока не подпустят! – И он, хитро улыбнувшись, спрятал бумаги. – Что, мадерца вкусна? Ты, граф, не пьешь? Так будь здоров! – Распутин махом опрокинул вино в широкую красную пасть. – Пойдем, граф, в кабинет. Там барыньки нас ждут…

Соколов усмехнулся:

– Нет! Твои бабешки на меня скуку нагоняют.

– Напрасно так говоришь! – Кивнул в сторону Горького: – Сейчас Максимыч тебя в революционеры обратит, – и громко рассмеялся. Обхватив одной ручищей Зинаиду, другой широко размахивая, Распутин отправился в кабинет. Со всех сторон неслись приветствия:

– Здравствуйте, святой отец! Наше вам почтение…

Распутин не отвечал. Он что-то говорил в ухо Зинаиды.

За ними было заторопились Соедов и Отто Дитрих. Распутин топнул ногой:

– Пошли вон! Ишь, прыткие…

Горький задумчиво покачал головой:

– Только в России всякое ничтожество может менять премьер-министров! – Повторил: – Какая нелепая страна.

Скиталец, изрядно захмелевший, щипнул струны гуслей:

Ни кола ни двора,Зипун – весь пожиток.

Горький, прикрыв веки, неожиданно громко вскрикнул:

Эх, живи, не тужи,Умрешь – не в убыток!

Веселье продолжалось, но без Соколова. Гений сыска отбыл домой.

Глава III Сети шпионажа

Высочайшее повеление

Уже на другой день ранним утром филеры прибыли на точку. Недалеко от слияния Яузы с Москвой-рекой стояла Мазуринская богадельня. Здесь нашли приют сто женщин – из купеческих домов или московских старинных мещан.