Страстная суббота

Действительно, все обошлось благополучно, от установления факта смерти и до похорон; Этторе получил от Бьянко восемьдесят тысяч лир. Эти первые деньги он спрятал дома, под тюфяком, на месте пистолета, но уже подумывал о том, куда пристроить те, которые заработает на крупных делах. Уплатив ему, Бьянко сказал, что теперь будут дела посерьезнее, и велел быть наготове.

Этторе был готов. Он купил себе кожаную куртку и, застегнувшись на все пуговицы, явился к матери; он сказал, что ему предстоит работа недели на две, поездки в Венето и Тоскану, и что дома его теперь почти не увидят.

Днем он отсыпался в «Коммерческом кафе», в номере, который освободила Леа, а по ночам работал с Бьянко.

У них были действительно серьезные дела, но по-настоящему он это ощущал потом, в номере гостиницы, когда, пробудившись от недолгого сна, закуривал сигарету и, следя глазами за пятном света, необъяснимым образом проникавшим в комнату сквозь занавешенные окна, перебирал в памяти недавние события. Тогда по спине у него пробегал холодок, точно такой же, как бывало в бессонные ночи в партизанском отряде после тяжелых боев. Но в деле он себя чувствовал спокойно и уверенно, и пока все шло гладко. Бьянко был великолепен. Этторе, Пальмо и другие, которых он привлекал, когда дело требовало этого, шли за Бьянко, как пехота за танком.

Самое крупное дело было в ночь с субботы на воскресенье, когда они вывезли все весы-автоматы со склада на улице Кавура. Даже на глаз было видно, что, здесь пахло миллионами. Потом Бьянко отослал Этторе спать, а сам вместе с Пальмо отвез на грузовике весы-автоматы в другой город. От злости и охвативших его подозрений Этторе не мог уснуть и, лежа в постели, выкурил целую пачку сигарет. Однако после обеда, когда он, наконец, заснул, Бьянко приехал и, разбудив его, выложил прямо на одеяло полмиллиона лир.

— Не говори ничего Пальмо, — предупредил он, — ему я дал всего триста тысяч.

— Если б ты дал ему даже миллион, мне это безразлично, — ответил Этторе, — потому что я доволен, а когда я доволен, то мне до других дела нет. Таким я был и в школе, когда речь шла об отметках.

За полтора месяца Этторе получил миллион лир, и этой суммой, по его расчетам, он мог по крайней мере на три месяца заткнуть рот матери и расплатиться со всеми долгами. Деньги он держал в стенном шкафу в номере над «Коммерческим кафе», но настал день, когда он решил, что там им не место.

Идея разделить деньги на четыре вклада, по числу банков, имевшихся в городе, не пришлась ему по вкусу, а спросить Бьянко, где тот держит свои капиталы, он не решился. Поэтому однажды вечером Этторе отправился к Дзеку.

Это был старый банкир, еврей, который в 1920 году объявил себя банкротом. Этторе решил довериться ему. Он надеялся, что сумеет так себя поставить, что старик согласится иметь с ним дело.

В тот вечер, когда Этторе пришел в первый раз, Дзеку сильно испугался. Он встал со стула, и его дряхлое тело согнулось в дугу.

— Я знаю, что вы даете деньги в рост, — начал Этторе.

— Да, но только очень маленькие ссуды, — поспешил уточнить старик, — у меня самого почти нет денег, я могу ссужать ими разве только бродячих торговцев. Все деньги я потратил, чтобы спасти свою жизнь во время войны.

— А вклады вы не берете?

— Беру, но даю очень скромные проценты.

— Мне не надо никаких процентов, важно только, чтобы вы мне сберегли деньги.

Старик опустился на стул.

— Что ж, это можно. Какая у вас сумма?

— Миллион.

— Приносите.

Этторе принес деньги в два приема. Когда еврей спрятал их, Этторе предупредил его:

— Если со мной что-нибудь случится, не вздумайте под шумок присвоить их. Не пытайтесь проделать ту же штуку, что вы, по слухам, проделали в двадцатом году. Я написал одну бумагу…

— Я сам напишу тебе бумагу, — прервал его старик, — расписку. — Он взял в руки перо.

— Расписка — это клочок бумаги, который кладут в бумажник, — ответил Этторе, — а бумажник всегда при мне. Если случится что-нибудь со мной, то же случится и с распиской. Однако вы мне её дайте. Но предупреждаю: свою бумагу я вручил верному человеку, так что, если со мной что случится и вы попробуете схитрить, этот человек не станет себя вести, как те люди в двадцатом году, а не задумываясь, прострелит вам голову. Имейте в виду, этот человек будет пострашнее немцев.

Лицо старого еврея сморщилось, и он уронил перо.

Этторе заглянул ему в глаза и тихо сказал:

— Не шутите с теми, кто, как я, сражался с немцами. Между прочим, также и за вас.

Старик послушно кивнул, его пальцы все никак не могли удержать перо.

— Я уже стар… — сказал он.

Этторе добавил:

— И еще. Если вас не станет, — а у вас, я знаю, никого нет, — что будет с моими деньгами?

Старик улыбнулся:

— Я еще, кажется, не умираю… Ведь не на десять же лет ты отдаешь мне деньги?

Этторе, уходя, думал о бумаге, про которую говорил Дзеку и которой у него не было, он не знал, кому бы ее доверить, но теперь он чувствовал, что за старика может быть спокоен.

Их крупная игра была прервана смертью матери Бьянко. Она умерла в тот день, когда Этторе отнес банкиру еще триста тысяч лир.

Этторе ожидал похорон с волнением, но держался в стороне. Не так, как Пальмо, который провел ночь у одра покойной, договаривался с бюро похоронных процессий, заказывал гроб и даже менял деньги, чтобы раздать мелочь беднякам, которые провожали покойную до самых ворот кладбища. Этторе решил проверить на похоронах, какой репутацией пользуется в городе Бьянко. На похороны пришло много высокопоставленных и богатых горожан — коммунальные советники, врачи, нотариусы, учителя; пришли со знаменем представители Союза ветеранов войны. Глядя на всех этих людей, окружавших катафалк, Этторе подумал: «Порядок!» Увидел также и своего отца в парадном костюме и в новой шляпе и повторил про себя еще раз: «Порядок!»

По случаю траура Бьянко не выходил из дома, и Этторе переселился на это время к себе.

В воскресенье, после похорон, он надел костюм из шотландской шерсти, подаренный ему Бьянко, и красный галстук, который он купил в субботу вечером.

Когда он вошел в кухню, мать сидела у окна и глядела на крыши соседних домов.

— Ты не выходишь из дому по воскресеньям? — спросил он.

Она покачала головой.

— Отдыхаешь?

— Отдыхают мои руки и ноги, но не голова.

— А что делает твоя голова?

— Думает.

— О чем, мать?

Она многозначительно вздернула подбородок, давая понять, что у нее целый воз тем для размышления.

Он встал за ее спиной и сказал:

— Я знаю, чем ты занимаешься. Ждешь, пока все уйдут из дома, а потом закрываешься на замок и принимаешься пересчитывать денежки, которые я принес тебе за последнее время.

— Да там и считать-то нечего, — ответила она.

— Что?! — вскричал он.

— Ну ладно. Но я не считаю. И так знаю, сколько их.