Страстной бульвар

— Валя, вот теперь волнуюсь… Честно… — сказал Жигулин и спрятал ключ. — Лучше позвоним, а то ещё напугаются. Физзарядка, с ума сойти! Мызин делает, сосед наш. Лежит в постели и мысленно делает физзарядку. Последний раз я дома был два года назад, когда с запада на восток ехал.

И повернул старый звонок, неэлектрический ещё, с надписью: «Прошу повернуть»…

— …Тише, — сказала женщина.

Открылась дверь, и Валентина Михайловна внесла щенка.

— Вот… — сказала она, слегка запыхавшись.

Она поставила щенка на пол, ноги у него расползались.

Женщина и старуха обалдело смотрели на щенка.

— Ну иди… Иди… — сказала Валентина Михайловна и стала его подталкивать в комнату больной и прикрывать за ним дверь.

— Что это? — спросила женщина.

— Его зовут Тяпа… — сказала Валентина Михайловна. — Минуточку… — Она прислушалась.

— Ой… — тихо раздалось из-за двери.

Мать кинулась к двери. Валентина Михайловна загородила ей дорогу.

— Спокойно, — сказала она.

— Ой! Что это? — раздалось из-за двери.

— Его зовут Тяпа, — сказала Валентина Михайловна.

— Валентина Михайловна… — растерянно сказала женщина.

— Вы согласились на любое лекарство…

— Какая порода? — деловито спросила старуха.

— Чистокровная дворняга, — сказала Валентина Михайловна. — Блох нет, глистов нет. Проверено. Будет лить на пол — подстилайте газеты… Тс-с-с…

А из-за двери:

— Тя-а-па… Тя-апонька…

Мать приникла к щели, смотрит, оглядывается:

— Молоком его поит… Из своего стакана…

Валентина Михайловна снова прикрыла дверь.

— Дайте им побыть вдвоём, — сказала она. — Книжку по уходу за псом я вам достану. Пусть дочка читает… Тяпа её вылечит…

Женщина заплакала.

— Спокойно, спокойно, — сказала Валентина Михайловна. — Как вы не понимаете, не её надо кормить, а ей надо кормить кого-нибудь… Теперь выздоровеет.

И вышла.

— Эх, серая ты… — сказала старуха. — Лекарство, лекарство…

И помчалась вслед:

— Валентина Михайловна! Вот ты скажи, у меня в спину вступает. Это что?!. А?.. А?!

Но Вале не до этого было уже.

У неё дома Мызин сидел, и балетная Татьяна вышагивала по комнатам в материнских туфлях, и Мызин её ругал.

— Татьяна… — угрожающе говорил Мызин.

— Да? — ледяным тоном спрашивала Татьяна.

— Татьяна… — угрожающе говорил Мызин.

— Что? — ледяным тоном спрашивала Татьяна.

Они могли долго так, но вошла Валя.

— Сегодня вечеринка у меня, гости, — сказал Мызин.

— У меня тоже, — сказала она.

— Всё равно у меня гости… Зайдёшь, — сказал Мызин. — Не дури, Валентина… Всё можно выправить в жизни, кроме недоразумения.

— Какое уж тут недоразумение, — сказала она.

…Ну, позвонили они с Санькой в дверь, ждут, а за дверью:

— Выпрямите спину… вдох, выдох…

Дверь открыла низенькая толстушка.

— Здрасьте, Алевтина Иванна! — сказал Жигулин.

— Ой…

— Тс-с-с-с… Валя, входи… Это Валя… Маму не разбудите…

— Ой, Сашенька…

И пошёл Санька на цыпочках через прихожую. Приоткрыл дверь в солнечную комнату, улыбался, смотрел в щель. Потом перестал улыбаться, вошёл.

— Мама… — сказал он.

— …Ты помнишь, Мызин, какая у нас светлая комната была? — спросил Жигулин. — Первое солнце из-за домов прямо в окно лупит, сразу лупит.

— Как же не помню?

Гостей набралось порядочно. Жигулин своих привёл с семинара, приезжих. Уговорились — про дела ни слова, а всё равно взрывные работы, Гидрострой, траншеи.

— Откуда вы мне знакомы? — спросил Жигулин Валентину Михайловну.

— Не знаю… — улыбается она.

…Когда Жигулин испуганно сказал «мама!» и вошёл в пустую комнату, зарядка стала ещё громче. Потом туда вошли Алевтина Ивановна, потом огромный мужчина в майке, Мызин, который ухватил Жигулина за плечи, и прижал ктабуретке, и не давал ему вырваться, а в репродукторе что-то сломалось, и раздался вой, как будто бомба падала, потом тихий треск, и опять всё починилось, и снова — «вдох, выдох… вдох, выдох»…

Мама его умерла полмесяца назад, как раз когда он из части ехал с Дальнего Востока в Москву…

— Вы в Нуреке не бывали? — спросил её Жигулин.

— Нет, — улыбается она.

…Валя тихонько вышла из подъезда и вернулась на Страстной бульвар. Было тепло, сидеть можно было сколько угодно, а есть почти не хотелось. Валя заплакала. Она свою маму вспомнила, и как та перед смертью просила родниковой воды, а ведь была горожанка и родниковой воды никогда не видела, но, может быть, поэтому и просила перед смертью. А как это перед смертью? А как это вообще может быть — перед смертью? Солнце ушло за дома, наступил майский холод, и есть хочется. Это значит, и Жигулин умрёт, Саня? И я? Но ведь война уже кончилась! Она встала со скамьи и увидела, что Жигулин сидит рядом, а у ног его — чемодан. Потом подошёл Мызин и взял чемодан.

— Сутки отдохнёшь, — сказал он. — Идите есть. Потом к матери на кладбище съездим, попрощаешься.

И унёс чемодан.

— …А в Вилюе не бывали? Там завотделом кадров на вас похожа.

— Нет… Я врач.

— Врач? — обрадовался Жигулин. — Может быть, я вас в госпитале видел?

— Где?

— В Польше… Вы были в Польше?

— Нет… А вы там в госпитале лежали? — спросила она. Ей показалось, что он как-то даже засуетился.

— Немножко… — сказал он и увёл разговор в сторону.

И опять трёп. Расхорохорился совсем, развеселился. Выступает и выступает. И последний раз за вечер:

— Может быть, я вас в Гидрострое видел?

— А что это такое? — спросила она.

Ей всё было про него интересно.

— Это такая организация… Ну, не знаю, ужасно знакомое лицо… А почему вы так рано уходите?

— У меня у самой гости. Я вот Мызину помогла, а у меня у самой гости.

И ушла. Застолье стало громче и скучней.

…Они сидели рядом у пустого обеденного стола, и она боялась дышать. И он курил папиросы «Северная Пальмира», которые купил, ещё подъезжая к Москве. «Мама не знает, что я курю, шиковать так шиковать».