Страстной бульвар

— Ну почему непременно к ним? Подъехала к их подъезду, и всё. Всего доброго… Счастливо… Татьяна, сними трубку. Телефон звонит, не слышишь?

— Мама, тебя… Скорей…

— Алло, кто? Мызин, что с ним? Не петь, пить не надо было. Сейчас иду.

И трубку тихонько кладёт.

— Ну вот… наконец и понятно, почему я весь вечер сама не своя… Таня, спать. У меня вызов.

— Мам, я с тобой…

— Спать!

— Мам, а кто этот дядька?

— Если бы я сама это знала… — говорит Валентина Михайловна.

И бегом, вниз по лестнице, по гулкой, потом через пустой ночной плац между двумя корпусами, а они — как два парохода на реке, потом в подъезд — и квартира первого этажа, где Мызин беснуется неподвижно, и доктор укол делает, и Жигулин без сознания.

— Допрыгался Сан Саныч… — говорит Мызин.

— Он кто вам? — спрашивает её доктор. — Муж?

— Что вы… Он приезжий… Что вы прописали? У меня всё есть, я врач…

Вот эта песня:

Ты послушай, братишка,Легенду одну.Про Великий десант,Про Большую войну.Было двести друзейУ отца твоего.А из них не осталосьПочти никого.

(Это медленно, мажорно-запевно, похоже на старые казацкие песни. А дальше ритм и темп песни меняются и становятся быстрыми и грозными.)

Были — ночь штормоваяИ двести ребят.Были — рёв дальнобойныхИ разрывы гранат.Были лютые ветрыИ крики во мгле,Двадцать два километраПо Малой земле.Двадцать два километраВ тылу у врага,Только волны кровавыеБьют в берега.Только смерть и металл,Только кровь и песок,Только потом просоленныйХлеба кусок. Сотня вымпелов с ходуВрывается в порт.Парни в чёрную водуШагают за борт.Только залпов раскаты,Да крики «ура!»,Да хрипят на закатеМои катера.Это пламени войИ осколочный визг.Это новой РоссииНовороссийск.Это в скалы МысхакоПришла тишина.И запела морзянка,Как в песне струна.Восемь месяцев смертьюХлестала война.На кровавых тельняшкахЦветут ордена.Подхватила ихВоинской славы река —Рядового матросаИ члена ЦК. Запевают ребятаПро крейсер «Варяг».Бой уходит на запад.Заплакал моряк.Станет дочка невестой,Мальчишка — бойцом,Вспомнят песню они,Что пропета отцом.Шли дорогой рассвета,Всё старое — прочь:На кровавой планетеКончается ночь.Шли, не зная покоя,От земли к небесам.Вот сынок, что такоеВеликий десант.

Тут Жигулин кончил неслышно петь песню, и открыл глаза, и увидел вдруг два женских лица на фоне матовой лампы.

— Татьяна, кто тебя пустил сюда?

— Там двери были открыты… Ну, мам, я же не маленькая…

Жигулину так хорошо стало, что он притворился, что спит, пусть ещё поговорят и побудут. А потом Мызин вошёл.

— На Татьяну не шуми, — сказал он. — Она лекарства притащила.

— Вот он подтвердит, — сказала Татьяна про Мызина.

— Спит. Пусть спит, — сказала Валя Сорокина и стала всех выталкивать, и оглядываться, и сама ушла.

Опять было утро. Потом вечер. Вечер отъезда. Зашли Толя и Чугунов из группы Жигулина, которые ехали с ним куда-то в очередные тартарары не то насыпать что-то, не то прокладывать. А какая нам с вами разница — что именно, не так ли?

— Всё-таки зашёл бы к ней, — сказал Мызин.

— Зачем? — спросил Жигулин.

— Ладно, замнём… — сказал Мызин и разговор поддержал. — Что строить будете?

— Мы не строим, — сказал Толя. — Строят после нас. Мы взрываем… Чугунов, книги на дно клади, на дно… Чугунов, ты книги от консервов можешь отличить?

— Могу, — сказал Чугунов.

— А сегодня обязательно уезжать? — спросил Мызин. — Санька ещё не оправился.

— В дороге оправлюсь.

— А то, может, на экскурсию сходим по Москве.

— Сань, а?

— Не пойду на экскурсию… Нога болит.

Жигулин вышел.

— А что у него с ногой? — спросил Мызин.

— Да так, — сказал Толя. — Боязливый он очень.

— Санька?

— Ну да. Такой трус, что своей собаки боится.

— Шутник ты, — сказал Мызин. — Я думал, ты всерьёз… А всё же, что с ногой у него?

— Да ничего особенного… Увидел по телевизору, как ансамбль пляшет, — прыгнул, хотел, как они, об стол ударился, ногу сломал.

— Скажи ты… А не хромает, — сказал Мызин.

— Протез хороший, вот и не хромает, — поднял голову Чугунов.

— Вот, стало быть, почему в баню не идёт, — сказал Мызин. — А я звал. Давно у него ноги нет?

— Не знали? Давно. В Польше, ещё году в сорок восьмом…

Был вечер.

Мызин позвонил Сорокиным:

— Татьяна, где мать? Звонил в поликлинику, говорят, ушла… Татьяна, давай к нам быстро, к Жигулину… Занимай его разговором как можешь долго… А я к вам бегу, мать дожидаться… Нужно, нужно. Быстрей иди, не задерживайся.

Пришла балетная Татьяна.

— Вы сегодня уезжаете? — спросила она Жигулина.

— Да.

— А зачем?

Как на это ответить! Жигулин прибирал комнату, собирался помаленьку.

…Любопытство, весёлая птица…

А без этого люди… жить не могут на свете…

— …Вы слушаете программу радиостанции «Юность». Отвечаем на письма школьников, которые спрашивают у нас совета, куда пойти учиться…

Это балетная Татьяна пришла к Жигулину и включила радио.

— …Мы сидели за обедом, и вдруг вошёл Пушкин с большой толстой папкой в руках… — по радио передавали воспоминания Керн.

— Вот так… — сказала Татьяна. — Я бы хотела сидеть за столом и чтобы вдруг вошёл Пушкин… Ничего себе?

— А что бы ты делала?

— Да уж не то, что эта Анна Керн!

— А всё же?

— Я бы всех вокруг него раскидала. А эта Керн даже не понимала, что в дверь вошёл Пушкин. Пушкин же?

— А ты бы поняла?

— Конечно!

— Враз?

— Ага.

— А как?

— Так ведь это же Пушкин! Мы по нему сочинения пишем!

— Ну-у, красотка, — сказал Жигулин. — Это тебе в школе растолковали, кто такой есть Пушкин. А кого ты сама открыла? Никого.