Страстотерпцы

Снисхождение своё патриарх объяснил искренне: «Ты не столько велик, сколько глуп, бесчеловечен и бесстыден, — только место, где пребываешь, есть двор царский».

Правда правдой, а грамота грамотой! Сомнительный митрополит стал законным. Ему и дело в руки.

Передал Алексей Михайлович любезному владыке писаньица пустозерских страстотерпцев: пространную челобитную Лазаря, труд дьякона Фёдора «Ответ православным» и его же «Послание верным об антихристе». Авторство первого сочинения удостоверялось подписями Аввакума, Епифания, Лазаря, второе автора не имело, да в Приказе тайных дел подьячие хлеб задарма не ели... Челобитную Аввакума царь Лигариду не дал.

Купленные задорого — служат злые службы ревностно. Вновь обретший архиерейскую благодать митрополит газский, прочитав сочинения пустозерских мудрецов, предложил царю драть церковную смуту с корнем.

Царь и сам знал: драть надо.

Соловецкий бунт мог заразить не только дальние северные монастыри, но и крепостёнки, куда утекали приверженцы древнего благочестия.

Как на грех в это же самое время досадил властям юродствующий старец Авраамий, друг Аввакума, нижегородец, до пострижения священник Афанасий. Шатался Авраамий по монастырям, смущая иноков, в раскол тянул. Взяли старца за юродские «шалости», кричал на богоявленской паперти:

— Под корень выморит царёк Алёшка свой род! Под корень! Богу солгал.

За юродство бьют больно, но не до смерти. Побьют и отпустят, но из лохмотий Авраамия выпало письмецо из Пустозерска, написанное рукой Аввакума. Обыскали келейку, где ютился старец, ещё два письма нашли. Сверх того рукописную книгу «Христианоопасный щит веры против еретического ополчения». Сей сборник старец сам составил, сам переписывал, пуская по белу свету.

Авраамия посадили на Мстиславском дворе. Узнал народ, куда дели премудрого блаженного, потёк благословения просить. Власти окно забили досками, утыкали гвоздищами и на улицу и внутрь.

На допрос старца пожаловал Лигарид, в сторонке сидел, со своим толмачом.

Спросили Авраамия об Аввакуме: много ли писем было из Пустозерска, кому и куда рассылать велит?

— Я человечищка скудоумный, — отвечал Авраамий Крутицкому митрополиту. — Совсем беспамятный.

Стали с Авраамием о вере говорить. Воспылал в старце глагол, посрамил архиереев и Лигарида, тоже вступившего было в прю. Не ругался, не кричал: Писанием да постановлениями вселенских соборов, кои знал не хуже митрополита газского, забил отступников, будто ангельскими крылами.

Стали спрашивать Авраамия о Федосье Прокопьевне Морозовой — у боярыни старец живал, когда ещё Афанасием прозывался, — опять заголосил о беспамятстве.

Подьячий Тайного приказа заругался:

— Беспамятный! Нам, памятным, разбирать и разбирать, сколько ты наплёл!

Воротились на прежнее, о пустозерском сидельце пытали, о протопопе-расстриге.

— Я отца Аввакума, истинна Христова ученика, — исповедаю, — сказал Авраамий. — Вы все домогаетесь знать, чего ради вопрошаю авву? А сего ради и вопрошаю: хощу от него научитися всякому доброму делу.

Хитря, подьячий стал понуждать Авраамия, чтоб написал челобитную царю о помилованье, руку хотели знать старца.

— Меня Бог помилует! — возразил Авраамий своим терзателям.

Но написал-таки, перепугав владык: «Бедный царь, самодержец отступников. Гнев Божий сниде в державу царствия твоего».

А гнев Божий и впрямь уж посетил Русскую землю: зима стояла жестокая, снег же едва припушил землю. Редко где озимые не побило.

Писулька Авраамия уязвила Алексея Михайловича, да и слова Лигарида тоже были на уме.

Приказал за Башмаковым послать, хоть был он теперь дьяком Посольского приказа. Спросил:

— Дементий Минин, назови человека, кому ехать на Мезень да в Пустозерск, казнить врагов моих. Чтоб ни в чём потачки не было ругателям царского имени.

Дементий Минин засопел, глянул на царя, и царь понял взгляд, шумнул:

— Ты тоже мудрые жалости свои оставь! Коли мне, самодержцу, чего надобно, так надобно.

— В приказе Полтева есть человек, — буркнул Башмаков. — Полуголова Елагин, Иван Кондратьевич...

— А ведь верно! — обрадовался царь. — Елагин в Мезени воеводой был! Всё там знает.

23 февраля, получив в Тайном приказе пятьдесят рублей государева жалованья, отправился Елагин на Мезень исполнять царское повеление.

Промчал по калёным стужею снегам Иван Кондратьевич ураганом. От марта ещё неделя оставалась, когда дохнуло ужасом и смертью на тихую Мезень.

Через час всего по приезде явился московский посланец со своей командой палачей в Окладникову слободу, прямиком в дом Аввакумова семейства.

Многолюдству изумился:

— Сколько вас тут! Как муравьёв.

Не стыдясь детишек, показал на Ивана. Дюжие молодцы схватили главу семейства, бросили на пол, приволокли к ногам Ивана Кондратьевича, воссевшего незвано под образами.

— Перекрестись!

Сложил Иван три перста ради Троицы, выставил слитно два других ради двух ипостасей Исуса Христа.

— Кто этак персты складывает — царю враг, — сказал Елагин. — Повелением великого государя дано мне судить и казнить творящих раскол. Слушай приговор, Иван Аввакумович: за непослушание соборным постановлениям и великому государю-самодержцу, за упрямую дурость — повесить.

Молчанием и тишиной встретили домочадцы дикое своеволие царёва человека.

— И меня повесь! — забился, как в падучей, Фёдор, гремя цепями вериг.

— А как ты крестишься?

— Как дедушка царя, святейший Филарет! — осенил себя пятиперстием.

— Повесить, — сказал Елагин.

Тут и Лука Лаврентьевич подошёл к «Пилату». Перекрестился по-старому, «Верую» прочитал, как отцы и деды читывали.

— Повесить. — «Пилат» даже зевнул, заскучав.

Трое стрельцов-палачей ушли из дому, вернулись скоро:

— Ворота у них высокие, годятся.

— Этого! — указал Елагин на Фёдора.

Схватили, выволокли из избы... На дворе были недолго.

— Висит.

— Этого! — указал Елагин на Луку Лаврентьевича, но тотчас руку поднял. — Погодите. Других спросим.

Поставили перед Елагиным Анастасию Марковну.

— Ну?

Медленно подняла руку, осенила себя правильным, истинным, издревле завещанным крестным знамением.

Был полуголове от царя тайный наказ: Аввакума и семейство его не казнить. Будут упорствовать — в земляные тюрьмы закопать.