Страстотерпцы

— Белая страна, — сказал Аввакум. — Девять месяцев — снег. Птицы белые, звери белые. Летом белый день. На земле же, под оленьей травой да под этими вот осоками-осотами, — белые пески.

— Готовь письма свои, — шепнул Акишев, близко подойдя к Аввакуму, — послужим вам, горемыкам, в последний раз.

— Да не оставит Господь служилых твоих и тебя самого благодатью.

С неделю Аввакум дописывал челобитную царю-государю, начатую с Епифанием, самую пронзительную, плача и моля вернуться к истинной вере отцов. Сделал с неё два списка, для соловецкой братии и для Москвы.

На Успенье приехал мезенец Лодма — торговый человек.

Ночью за Аввакумом пришли. Стрелец, стоявший на карауле, отпустил узника до вторых петухов.

У пустозерского мирянина, доброго человека Алексея, Аввакума ждал дьякон Фёдор.

— А где же старец Епифаний да батька Лазарь? — удивился Аввакум.

— Двоих мы вас позвали, — сказал мезенец Поликарп, торговавший в Пустозерске товарами, которые привозил Лодма.

— Анастасия Марковна прислала тебе круп, муку, шубу, — сообщил Лодма, — денег — рубль с алтыном да с тремя денежками.

— Господи! Себя-то небось обобрала до нитки. Афонюшка-то совсем ещё с напёрсток.

— Жива-здорова Анастасия Марковна, — весело сказал Лодма. — И Афонюшка медвежонка резвее. Вот письма: это тебе, Аввакум Петрович, а эти два — тебе, Фёдор Иванович.

Фёдор побледнел. Сердце от радости «зашлось — от милой супруги, от сына Максимушки. Спрятал послания на грудь.

— Ещё ведь есть, — сказал Поликарп, ставя перед Аввакумом берёзовый короб с морошкой.

Поколдовал, обрезал верхние края, и вместо одного стало два короба: в одном, полнёхоньком, — ягоды, в другом, на дне — письма. Два из Сибири, три из Москвы, из Холмогор одно, одно из Соловецкого монастыря.

Письма читали вслух. Начали с самого горячего, соловецкого.

Монахи сообщали: Бог милует, против царского стряпчего Волохова стоят крепко... Одна беда, в монастыре нет единства... Большая часть старцев велит молиться за царя, иные во время великой ектеньи хулят помазанника Божия, рогом называют, а то и антихристом. Просили старцы сообщить, молятся ли за царя гонимые царём страстотерпцы.

Аввакум и Фёдор поглядели друг на друга.

— Царь не антихрист, — сказал Фёдор. — Он — рог! Злой рог — оружие сатанинское. Его бы спасти, да некому...

— Что старцам отвечать? На Соловки? — спросил Аввакум.

Лодма, Поликарп, хозяин избы Алексей воззрились на зело премудрых страстотерпцев как на иконы.

— Молитвы о здравии молящегося врачуют, — сказал уклончиво Фёдор.

Аввакум даже лицом потемнел:

— Чего виляешь? Чай, не хвост!

— Слово острей топора, батька. Слово сечёт невидимую душу, — сказал Фёдор печально. — Я ведь чего боюсь, грешник: не будем за Алексея Михайловича Господа да Богородицу молить — сатана совсем его себе заберёт!

— Вы-то что думаете? — спросил Аввакум мирян.

— Страшно о таком думать! — признался Поликарп.

— Страшно, — согласился Аввакум. — Да кивать-то нам не на кого. Ни патриарха, ни митрополита, ни архимандритишки... Мы Бога просим — помоги, а Он, Всемогущий, глядит на нас и плачет. Чаял, мы в Его полку, в светлом, а мы тьмой от Него загородились. Сатана по всем щелям распихал себя. Кому, как не людям, искать его и мести к порогу, чтоб вон из избы. Много за царя молено. Я по семи тыщ поклонов, прося за него Бога, отбивал за ночь, а ему Никона мало, поклонился бесу Лигариду. Тьма сидит на светлом престоле Русского царства! Тьма — под шапкой Мономаха.

— Да ведь на шапке-то — крест! — сказал Поликарп.

— Али забыл, что сказано: «И дано было ему — об антихристе толк! — вести войну со святыми и победить их».

Решили, что соловецким старцам ответ даст Фёдор. Много ещё всякого сказали друг другу, разошлись наконец — готовить писаньица; десять крестов с тайниками смастерил старец Епифаний.

Хлебом да крупами Аввакум с Фёдором поделился, половину отдал.

Вышли из избы в ночь.

Звёзды полыхают, будто войско костры жжёт перед сечей. Через небо от захода до зенита — белый как снег знак. Вроде буквица, только нет такой ни в славянской грамоте, ни в латинской: письмена Бога, тайна.

— К чему бы? — спросил Фёдор.

— К зиме. Каждую ночь теперь чудеса-то будут... — Аввакум перекрестился. — Не разгадать глаголов неба, ибо на сих письменах — печать.

Вернувшись в избу, Фёдор растопил печь и, придвинув лавку к свету, сначала прочитал письмо из дома, а потом написал Анастасии Марковне да Ивану Аввакумовичу, благодаря за присылку круп и муки и не забывая о духовном. Предупреждал, чтоб послание к соловецкой братии было переписано. «Не посылай руку мою... они руку мою знают, и сам рог антихристов (стало быть, царь, — В. Б.) — знает».

Письмо закончил словами горькими, как желчь: «Глаголет писание: будет бо — что поп, то винопиица и пияница; что чернец, то вор. Тако истинна суть и к тому идёт. Горе, горе живущим на земли злым, а вернии вси аще и по земли ходят, но верою на небеси живут».

25

К Рождеству Алексей Михайлович получил многожданный подарочек: пришло письмо от иерусалимского патриарха о Паисии Лигариде. Патриарший престол в Святом городе занимал уже не кир Нектарий, а кир Досифей, суровый противник католического Рима.

Просмаковав перевод письма десять раз, Алексей Михайлович позвал к себе наверх Фёдора Михайловича Ртищева да Артамона Сергеевича Матвеева.

— Ну, слушайте! — сказал он своим приятелям и сам прочитал послание святейшего Досифея.

Новый иерусалимский патриарх к московскому царю не ластился:

«Прочитали о газском митрополите, чтоб мы его простили и что будто не имеет вины на себе, — строго начинал святейший. — А он, Лигарид, имеет многие великие вины и согрешения, которые, написав, послал было к тебе, великому государю, свидетельства ради. Только стыд послать сие нас не допустил, отчего и возвратили. Только одно говорим, кир Нектарий патриарх не таковский, чтобы писать или говорить ложно, но такой в правиле, что ныне иного такого архиерея разумного и богобоязненного не будет!»

Сполна воздав гнусному Лигариду за хульные, непотребные слова о святейшем Нектарии, Досифей без всякого перехода, без словесных хитростей обещал-таки дать полное прощение Лигариду и вернуть ему сан митрополита города Газы.

— Теперь я чист и бел, яко первый снег! — воскликнул Алексей Михайлович простодушно. — Ни ругатель мой Никон, ни правдолюб Аввакум ни в чём обвинить теперь меня не могут. Вчера были правы, а нынче нет! Все судьи теперь законные.

Ртищев поднял брови, но ничего не сказал. Царь приметил это.