Страстотерпцы

Иван Мартынович потянулся, наслаждаясь здоровьем, постелью, видом опочивальни. Одеяло — на лебяжьем пуху, соболями подбито. Шатёр — голубого шёлку, стены — голубой бархат, на полу вместо ковра сшитые беличьи шкурки. Босым ногам — ласковое балованье.

На большом серебряном гвозде с массивной шляпкой в виде львиной головы — сабля: подарок тестя Дмитрия Алексеевича. Ножны в сапфирах, рукоятка из кости допотопного зверя мамонта, по эфесу алмазы.

При виде сабли мысли кинулись к войсковым делам, но Иван Мартынович сердито остановил себя. Встал, оделся. Подошёл к иконам, перекрестил лоб, хотел уж было уйти, но с порога вернулся, отбил три поясных поклона перед Страстной иконой Божией Матери с огненными ангелами по углам.

В горнице навстречу ему поднялась милая его супруга.

— Пробудился?

— Вон солнце какое ярое! Царство Небесное проспал.

— Нет, не проспал! — Глаза влюблённые, сама как цветочек средь зелёного луга: для всего мира радость. — Песцов привезли, не хочешь ли поглядеть?

— Шкурки?

— Живых! Уж такие пригожие! Весёлые!

Божий мир сиял. Три пары песцов, пушистых, как зима, играли в просторном загоне. Всё было в инее. Деревья, бороды дворовых людей. Причудливые маковки терема, остро поднятые крыши хозяйственных сараев, коньки, деревянное узорчатое кружево на окнах, крылечках, на барабанах церковки.

— А ведь и впрямь белее снега! — изумился Иван Мартынович красоте северных лисиц. — Зачем их привезли?

— В подарок, на наше счастье. От Ильи Даниловича.

— От Милославского? От тестя государева?

— Чай, Илья Данилович — родня. Матушка моя — Милославская. Илья Данилович в гости нас нынче звал.

— Никто мне о том не говорил, — нахмурился Иван Мартынович.

— Ихний дворецкий в передней тебя дожидается. Ты ведь опочивал.

На завтрак, по случаю Рождественского поста, подали коричневое пиво, солёные грузди, пироги с рыжиками, с калиной, с визигой, пшённую кашу с белужьей икрой, мёд, мочёную бруснику.

Еда для казака непривычная.

Иван Мартынович, соблазнясь груздями, выпил чарку водки. Грузди на зубах хрустят, водочка по жилам кровь гонит. Хорошо! И тихо ужаснулся: «Через неделю выпрут из Москвы. Четвёртый месяц в гостях... — Спросил себя: — Что ты не видывал в Переяславле да в Гадяче? Здесь жизнь, там — погибель. Не поеду!»

Будто чёрта за хвост дёрнул. Принесли письмо. И от кого же? От друга Мефодия. Епископ Мстиславский и оршанский писал из своего Нежина: «Теперь на Украине без вашей милости ничего доброго нет, всяк в свой нос дует. Если б боярин Пётр Васильевич Шереметев поспешил в Киев, то всё б посмирнее было». Сообщал, паникуя: брацлавский воевода Дрозд, лихо бивший полковника Дорошенко в сентябре, изнемог и сдал Брацлав. Овруцкий полковник Децик, разбивший Дорошенко под Мотовиловкой, ушёл в Киев. Вокруг Киева бродят польские залоги. Нападают на отряды киевского воеводы князя Никиты Львова. Князь — человек старый, ни к чему не пригодный, военного дела не знает. Если не поспешит ему на смену Пётр Шереметев, если гетман промедлит с возвращением — надо ждать скорой беды не только с Киевом, но и со всем Заднепровьем. Того и гляди отойдёт к недругам Канев.

Швырнул письмо Иван Мартынович на пол, ногой повозил, давя, как гадину.

— Шалят детки без отца.

Поднялась со дна души злоба на генерального писаря Захара Шикеева. В гостях не умел жить мирно. Кинулся с ножом на пиру у князя Юрия Алексеевича Долгорукого на протопопа Григория Бутовича. Нож отняли — вилку схватил, хотел ткнуть другого писаря, Петра Забелу. Повезли дурака из Москвы прочь, в Сибирь, охладиться...

Забыл Иван Мартынович, что за столом с милой женой сидит. От чёрных мыслей лицо почернело. Думал, как разделаться с Мефодием. «В письмах ластится, но первый ненавистник. Пролез в епископы, в митрополиты лезет. Погоди, дружок, ты у меня разлюбишь Москву. Пришлют в Киев московского владыку, обгоняя Дорошенко, к полякам кинешься... Дорошенко... Да что Дорошенко — все полковники ненадёжны. Мещане готовы казаков перевешать... Владетельные паны — мещан. Разлад, разоренье...»

Обрадовался, когда пришло время ехать к Илье Даниловичу.

Старейший из Милославских, отец великой государыни, к удивлению Брюховецкого, лицом и повадкою был молодец молодцом. Скоро семьдесят, а седых волос в голове не видно. Всё серебро в бороде да на бровях.

Илья Данилович в былое время управлял Малороссийским приказом, казаков привечал.

Угощение и здесь было постное. Лакомились нежной сёмгой, сельдью из Плещеева озера в Переславле-Залесском. Подали саженного осётра.

На пирующих с женской половины, из потайного чулана, в щёлочку смотрели дочери Ильи Даниловича: царица Мария и вдова боярина Морозова Анна.

— Чего государь не отдал меня за гетмана? — разобиделась младшая на старшую.

— Иван Мартынович был холост, просил дать в жёны девицу.

— Вся жизнь моя за старым прошла.

— Борис Иванович любил тебя.

— По ночам! Днём за дуру почитал. Всё бы ему с Федосьей Прокопьевной витийствовать. У Федосьи слова — как шелка. Книгочея.

— Читала бы и ты.

— Читала. Раскроешь толстенную, буквы в глаза так и прыснут, хуже тараканов! Соберёшь слово, соберёшь другое, третье, а какое было первое, уж забылось.

— Не наговаривай на себя, Анна! — обняла сестру Мария Ильинична.

— Умру скоро.

— Типун тебе на язык!

— Тебе чего, ты счастливая! Детей чуть не дюжина, а я и не знаю, как бабам бывает больно.

Мария Ильинична кинулась целовать сестрицу, проливая на прекрасное смуглое лицо её неудержимые слёзы.

— Прости меня, Аннушка! Прости за счастье моё, за судьбу дивную, несказанную. Наградит тебя Господь за печали твои.

— На небе, — сказала, как замок на дверь повесила. Замерла, поражённая вечной своей обидой.

За стеной пошло большое движение, голоса весёлые, громкие. Мария Ильинична виновато улыбнулась сестрице:

— Алексей Алексеевич пожаловал. Он собирался к дедушке.

Анна Ильинична прильнула к потаённому глазку. Царевич стоял посреди комнаты, разглядывая гетманскую булаву.

— Как же это надо жить, чтоб столько казаков тебя полюбили? — спросил царевич гетмана. — Сколько их?

— Кого? — не понял Брюховецкий.

— Казаков, любящих тебя.

— Любящих?

— Но ведь булаву на казачьем кругу дают? Большинством?

Брюховецкий гладил себя по лысому черепу, поклонился:

— Благодарю, ваше высочество, за доброе слово. Увы! Булаву дают не ради любви, ради выгоды. Я хотел дружбы с великим государем великой России, вот меня и выкликнули. На Левом берегу. Я, ваше высочество, половинный гетман. Другая половина Украины служит королю. Только надолго ли? Королева желает, чтоб корону ваше высочество наследовало. Тогда, должно быть, и соединится многострадальная Малая Россия.

Мария Ильинична дёргала сестрицу, оттаскивая от глазка:

— Дай разочек взглянуть!

— Во дворце на сыночка не нагляделась?

— Редко теперь вижу. Милая, не упрямься!

Анна наконец уступила место.

Алексей Алексеевич на этот раз держал в руках простую казацкую саблю. Румяный, весёлый, глаза сияют, чело белое, высокое.

— Да ведь она книзу тяжелей! — взмахнул саблей царевич.

— Рубить так рубить! — Гетман, перепугав Марию Ильиничну, показал, как казаки головы рубят.