Страстотерпцы

Службу чтил, служить приказывал делом, вкладывая во всё сердце, ум и науку.

Ради науки приставил к сыну грамотея поляка. Латынь отворила дверь в мир великих, польский язык — в жизнь устроителей жизни.

«Лаврентий Денисович, к твоим ногам положить бы все мои добытые чины! Начинал-то ведь службу с низшего звания {37} . Псковским дворянином стал уж после женитьбы. Василию Колобову приглянулся. В зятья принял. Тут саночки-то и покатились в гору!»

Дворянин Колобов был в родстве с Богданом Миничем Дубровским. Дубровский сидел а судьях Приказа большой казны, свой человек Фёдора Ивановича Шереметева, наитайнейшего, первостепенного боярина царя Михаила Фёдоровича. Увы! На закате величия этих людей был замечен и приставлен к тайнам посольского дела. В Молдавию, к господарю Василию Лупу, поехал в 1643 году, а в 1645-м на престол взошёл Алексей Михайлович. Новый царь — новые люди. Век бы куковать во Пскове, да беда за уши из болота вытянула. Восстание черни {38} . Никто не мог объяснить государю толком, что творится во Пскове. Только он, мелкопоместный дворянин Ордин-Нащокин, явившись пред государевы очи, рассказал о явных и сокровенных причинах псковского самовольства, указал на людей, которые смогут вернуть город без большого боя, без пролития крови. Сорок три года тогда ему было, да никогда не поздно государю служить... Теперь — пятьдесят девять. Есть за что укорить себя, есть что оплакивать.

37

Начинал-mo ведь службу с низшего звания, — Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин (ок. 1605—1660), русский государственный и военный деятель, дипломат, с 1622 г. был на полковой службе во Пскове, с 1640-х гг. привлечён к дипломатической службе; с 1658 г. — думный дворянин, с 1665 г, — окольничий, с 1667 г.- боярин. В 1665 г. был воеводой Пскова. В 1667 г. назначен главой Посольского приказа. В 1671 г. отставлен от службы, в 1672 г. постригся в монахи под именем Антония в Крыпецком монастыре в Пскове.

38

Век бы куковать во Пскове, да беда за уши из болота вытянула. Восстание черни. — В 1650 г. Ордин-Нащокин пытался предотвратить восстание черни в Пскове, а когда этого сделать не удалось, бежал в Москву и активно способствовал его подавлению.

Многие дела задумывались как великие, но всегда находились правщики. Уж так поправляли, что у прекрасного младенца вырастал горб. Не по глупости такое делалось, из одной только зависти.

Об иных замыслах до сих пор приходится молчать как рыба. Изуродуют.

Зависть — сатана России. Георгий Победоносец на белом коне змея копьём пронзил, а зависть на чёрном коне белую птицу копытами топчет.

Горько стало во рту. Желчь. Хотел отдых себе дать, а устроил судилище. Хованский, желтеющий от злобы, смещён, но сам тоже недалеко ушёл...

Прикрыл глаза. Поплыли по широкой воде корабли. Высокие, с трюмами для товаров, с оконцами для пушек, с мачтами. Паруса поставлены, ветром напряжены... По Волге, по великой реке, торгуя с Персией, с Кавказом, можно озолотить оба берега. Но ведь нынче Волга — не государева река, по которой мёд льётся, а бан разбойников. Бан в тысячу вёрст.

Запил желчь квасом, ложку мёда съел.

До петухов уснуть не мог.

Утром ушёл с головой в посольские дела. Нужно было разослать тайных людей за вестями. Найти польских комиссаров. Где он теперь, жмудский староста Юрий Глебович? Чем король жив, в какую сторону казачество качнётся, хан кого собирается ограбить?

На свой страх и риск отправил ловкого надёжного человека в Крым, к Василию Борисовичу Шереметеву. Боярин хоть и пленник, но может вернее послов послужить делу. Нужно купить дружбу хана. У Глебовича крымская карта — козырная. Отнять надо игрушку у плохих игроков.

Не проявляя суеты, но и не пуская дела на самотёк, Афанасий Лаврентьевич для скорейших ссылок с паном Глебовичем перебрался из Смоленска в Мигновичи. Ещё не договорившись о месте съездов, начал хлопотное, но доброе дело — обмен пленными. Освобождённые поляки испытывали к послам благодарность, отношения между Глебовичем и Ордин-Нащокиным сами собой теплели. Скоро нашлось и место для посольских съездов. Деревня Андрусово на реке Илародне, пограничье между Смоленским и Витебским уездами.

16

Орёл с орлицею парили над бездной, но он был выше, чем птицы.

— Знает ли высокочтимый Шеремет-бан, что рассказывают о нём в Бахчисарае? — спросил узника прибывший от визиря Сефирь-гази его сын Ислам-ага. — Хан Мухаммед отказался от выкупа за визиря московского царя Шеремет-бана.

— Мухаммед?! — воскликнул боярин. — Отказался от выкупа?

— Так говорят в народе. Отказался и повелел запереть пленника в тюрьму навечно. Страшного русского привели в пещеру-темницу над отвесными скалами в Чуфут-Кале, заковали в кандалы весом в семьдесят веклей. Тогда Шеремет-бан в ярости вырвал из рук у татарки пятимесячного младенца и бросил в окно, в пропасть. Ребёнок не мог не разбиться, но раскрывшиеся пелёнки понесли его птицей, со скал на добычу кинулись орлы, хватали друг у друга, однако ж пелёнки не позволяли добраться до нежного тела, а старый мудрый орёл, победив молодых, отнёс младенца в дивный сад Ашлам. — Ислам-ага, человек смышлёный, весь в отца, приметил сонливость тюремщика и взглядом призвал боярина к особому слушанию. — Орёл положил младенца на вершине дерева. Садовники услышали плач, сняли дитя, изумились его красоте и отнесли хану. Могучий хан, обладатель всех природных качеств, быстрый разумом, повелел дать младенцу имя Неджати, что означает Спасённый. Отдал ребёнка кормилицам, воспитал до совершеннолетия, и Неджати вырос храбрецом-гулямом, с отметинами солнца и луны на лице.

— Когда же успел сей гулям вырасти, если я в плену шестой год?

Ислам-ага засмеялся:

— В сказках жизнь идёт быстро. Тот Спасённый однажды решил бежать от великого хана. Как только стемнело, он приготовил коня за воротами, ведущими в сад Ашлам. На родниковой дороге, у великой могилы святого шейха Мансура — воина Пророка, которому было открыто, что Крым будет заселён правоверными мусульманами, беглеца ждали заговорщики, и с ними он ускакал гулять по степи.

Ислам-ага смотрел так пристально, поднимая брови, шевеля беззвучно губами, что боярин вздрогнул: сказка не про Спасённого... Уж не его ли будут ждать у ворот на родниковой дороге? Но кто снимет колоду с ног, кто отворит дверь?

Ислам-ага передал Шеремет-бану пятьдесят червонцев, присланных от московского царя, и удалился. Оставалось — ждать.

Орлы улетели. Далеко внизу белая меловая дорога, дивная стрела, летящая в белый свет. По горизонту сонными всадниками облака, а кони под ними — горы. Небо зимнее, серое.

Посмотрел на кандалы. Семьдесят веклей? По русскому счёту это пуда три. Прибавила сказка тяжести. Но ведь и полтора пуда день потаскаешь — к вечеру как все десять.

Зная коварство Сефирь-гази, не больно поверил ему. Всесильный визирь кого только не обошёл хитростью, но все его старания, вся его любовь по деньгам. Может, Алексей Михайлович расстарался?

В глазах почему-то Тобольск стоял. После падения Бориса Ивановича Морозова пришлось Сибири изведать. Ныне бы своей волей не токмо в Тобольск — в Дауры птицей бы полетел... Любил в Тобольске на стене постоять, над рекой. Город как корабль. Волна в берег бьёт, облака навстречу лебедями — плавание, да и только.

Ночью дверь темницы открылась. Вошёл молчаливый человек, повозился с кандалами, освободил. Дал боярину тёмный плащ, повёл за собой, с тюремного двора, улочкой, в сад, спустились в подвал, здесь человек отодвинул плиту, помог спуститься в подземелье. Тесниной, бочком, ползком выбрались вдруг к звёздам. Звёзды — как виноград поспевший, земля — чёрная громада. Провожатый тянул за собой. Василий Борисович шёл, не видя, что под ногами, оскользнулся, съехал вниз, пока не упёрся ногами в куст. Провожатый помог подняться, повёл за руку. Тропа стала надёжней. Торопились, но не бежали. Василий Борисович не чувствовал ни радости, ни страха, шёл, куда вели.

Показался купол мазара шейха Мансура. Запахло лошадьми. К боярину подошли молчаливые люди, помогли сесть в седло. Поехали. Впереди двое, позади ещё двое. Копыта у лошадей не стучали, тряпками обмотаны. Ехали прочь от Бахчисарая, по горам, лесом, через колючий можжевельник. Воздух бодрил, но мороза не было. Уж такая тут зима. Не каждый год дождёшься снега.

На рассвете увидели море.

Боярина посадили в ладью; ладья, подняв парус, побежала вдоль берега ночь догонять.

Кормщик — кудрявый грек — улыбался своему гостю, но ни о чём не спрашивал, не заговаривал. Накормить накормил, осмотрел побитые железом ноги, помазал пахучей мазью. Днём сияло солнце, сияли волны, вода бездонная, синяя. Поздним вечером причалили близ какого-то города.

— Где мы? — не выдержал, спросил Шереметев.

— Гезлёв! — проронил единственное за день слово терпеливый грек. К лодке подскакали четверо всадников. У них была свободная лошадь. Приехавшие с любопытством вглядывались в лицо русского большого визиря, но тоже помалкивали.

Ехали степью, ночь напролёт. На рассвете остановились в чабанской пустой сакле. Один из провожатых уехал, привёз барана. Мясо пожарили на костре, поели, легли спать. Проснулся Василий Борисович от выстрела.

Саклю окружила добрая сотня сейменов.

Началась обратная дорога. В арбе, руки заломлены, связаны, на ногах лошадиные путы.

17

В ноздрях стоял запах моря, а всей воли — узкая щель в каменном мешке. Другие две щели заложены камнем.

Колода на ногах такая, что и шагу не сделаешь. Обвит четырьмя цепями, цепи прикованы к четырём стенам.

Золото отняли. Дают в день по куску заплесневелой лепёшки. Где только нашли такую?