Стратегия обмана. Политические хроники

— Не страшно, — говорила она, поглаживая его руку, — только поцарапало.

— Нет… я видел… у тебя совсем чёрная кровь…

Алистрина наклонилась к самому уху и успокаивающе прошептала:

— Тебе показалось. Ты спи. Я приду завтра. Каждый день буду приходить.

Вечером в штабе деррийской ячейки ВИРА командир был готов рвать и метать:

— Ты попросила, чтоб мы не совались на марш, вот мы и не совались. Довольна?! тринадцать гражданских убиты и четырнадцать ранены. Убили шестерых подростков, почти детей!

— С вами убитых было бы больше, — монотонным голосов произнесла Алистрина.

— Конечно больше, но с английской стороны. А так, ты знаешь, сколько из них убито?

Она прикурила уже третью сигарету и отрицательно кивнула.

— Ноль! И после этого эти собаки будут говорить, что среди демонстрантов были вооруженные люди. Да если б они были, то были бы и убитые солдаты. А так среди них даже раненых нет. — Он снова обратил взгляд на мрачно сидящую в углу Алистрину. — Я понять не могу, ты ранена или нет? Днём мне вообще сказали, что тебя убили.

— Надо отвечать, или по мне всё-таки заметно, что я живая? — съязвила Алистрина и нервно закашлялась от дыма.

— Заметно, но не особо. Прекращай курить.

— Так надо, — произнесла она.

Командир продолжал и дальше плевался желчью в адрес англичан, бойцы согласно его слушали и то и дело вставляли свои замечания. А Алистрина продолжала курить и кашлять, пока не выплюнула в кулак свинцовую пулю. По счастью, никто этого не заметил.

— Солдаты расстреливали тех, кто шёл на помощь. — Наконец Алистрина смогла вставить и свое замечание. — Это такая армейская тактика, подстрелить вражеского солдата на открытой местности и ждать, когда на его крики придут сослуживцы, чтобы перестрелять и их. Это военная тактика, когда бои идут между двумя армиями. Двумя, а не военными и гражданскими.

Этот день стал вторым Кровавым Воскресеньем в её жизни. Первое состоялось в январе 1905 года в Петербурге. Ей было всего пять лет, когда она впервые увидела, как солдаты стреляют в людей, идущих с иконами, а молодчики забивают полицейских. Стало быть, картины насилия преследуют её с самого детства, насилие живёт с ней и в ней почти всю жизнь.

— Что задумалась? — окликнул её командир, — как планируешь делать дальше? Что будешь делать?

Алистрина медленно повернула ноющую шею, чтоб посмотреть командиру в глаза.

— Я долго держалась, почти два с половиной года, когда ввели войска. Больше терпеть не могу. Никто больше не посмеет целиться мне в спину. Скажи где и когда, я приду и убью столько британских солдат, сколько ты мне скажешь.

По виду командира было заметно, что это холодное заявление напугало его:

— Сначала в себя приди, — мрачно заключил он. — Мы с тобой потом поговорим.

На третий день в Дерри прошли похороны. А в Дублине все рабочие города не вышли на работу в знак траура. Сто тысяч человек вышли скорбеть на улицы. Они принесли к британскому посольству тринадцать гробов, обёрнутых чёрными флагами, а после напалмовыми бомбами сожгли посольство дотла.

Целый месяц, что Шеймас провёл в госпитале, от его постели не отходила мать, что приехала из Кулмора. Алистрину в палате она встречала сдержанно — слишком часто потенциальная, по её мнению, невестка отлучалась из города, слишком мало времени проводила рядом с её мальчиком. Как-то случайно Алистрина подслушала их разговор, стоя у дверей палаты:

— Мам, не говори глупостей, Алистрина остановила мне кровь, я помню, что она заслонила меня собой, когда стреляли. Как ты можешь её попрекать?

— Если она такая распрекрасная, то почему неделю здесь не появляется?

— У неё дела в Белфасте, — неохотно отвечал Шеймас. — Я говорил тебе, она волонтёр двух комитетов и нашей ассоциации.

— Какие могут быть дела в Белфасте, пока ты здесь? Послушай меня, сын, материнское сердце меня не обманывает. Она ведь тебя не любит.

Шеймас ничего не ответил. Он ведь и сам прекрасно знал, что не любит, Алистрина никогда этого от него не скрывала. Зато она всегда нуждается в нём, это он прекрасно понимал.

В тот день Алистрина так и не решилась зайти в палату. Она лишь тихонько проникла в сестринскую комнату, пока там никого не было, и без всяких угрызений совести стащила бутыль со свежеперелитой от донора кровью.

Когда Шеймаса, наконец, выписали, Алистрина уличила момент, пока его мать ходила по магазинам и пришла в его квартиру:

— Пожалуйста, — она вложила в его ладонь конверт, что когда-то получила от Родерика, — уезжай в Ирландию.

Шеймас сделал вид, что не понял её и пошутил:

— Но мы и так на острове Ирландия.

— Ты понял, о чём я. Забирай мать, и переезжайте вдвоём в Дублин. Здесь у тебя будущего нет.

Шеймас немного помолчал, прежде ем сказать:

— Мне кажется, ты слишком драматизируешь. Я выздоровел, сейчас со мной всё в порядке.

— Тебя почти убили, — резко выпалили Алистрина, не в силах слушать его оптимистическую чушь. — Подумай о матери, она ведь так тебя любит. Это неправильно, когда родителям приходится хоронить своих детей.

— Я и не собираюсь умирать в ближайшие сорок лет.

— Значит, ты прекращаешь активистскую деятельность?

— Нет, это моя борьба за родную землю, я не в праве её оставить только потому, что словил пулю и испугался. Мой долг продолжать говорить и кричать, пока нас не услышат.

— Не услышат, — горько констатировала Алистрина. — Шеймас, если это единственное, что тебя держит здесь, то не волнуйся и уезжай. Я продолжу нашу борьбу за двоих.

Он долго смотрел ей в глаза, видимо, пытался понять, насколько серьёзны её слова.

— Я знаю, что у тебя на уме, — наконец, произнёс он. — Это неправильно, так нельзя.

Алистрина лишь отрицательно мотнула головой:

— Я знаю, что ты не посмеешь никому сделать больно. Такой ты человек, Шеймас, добрый и отзывчивый. А я не такая, назло я отвечу злом, потому что по-другому больше не могу. Четыре года я терпела, а больше не стану.

— Почему четыре? — не понял он.

Алистрина осеклась. Вербовка и приезд в Ольстер сильно изменил её взгляды на жизнь и саму себя, но Шеймасу знать об этом не нужно и даже нельзя.

— Четыре года назад мы познакомились, на демонстрации, помнишь?