Стравинский

Снег как вата. Пешеходы, странники, гости. Ходят, ходят. И ходят, и ходят. Всё по кругу. Волооких много. Среди них очень много волооких. Зажмурился – шествие остановилось. Замер Рим. С Веснухиным недавно довелось выпить. Уже не тот кураж. Сдулся Веснухин. Стареет.

Все стареем понемногу.

Однако скоро весна. Скоро, скоро. Весна, лето, осень, зима. Ну? Счастье же? Сто грамм. Сто пятьдесят, и котлеткой закусить. Повседневность. Несомненно, свежая горчичка не помешала бы. Алешке радость. А вот женщину не потянуть. Уже не потянуть. Говорить придется. Говорить – такой труд. Удобно думать, что женщина теперь – только оболочка, а не сама женщина. Вот если бы летала, как у Шагала. А что, и летала! Лично я верю.

И ослики лиловые, и прочие тюльпаны.

В прошлом или в будущем, все – одно.

Ну? Хорошо же? Замечательно. Однако скучно бывает. Еще эти жалобы бесконечные. Жалобщики, жалобы. На что они все жалуются? Слушайте, они всё время жалуется. И я? И я. Всегда так было.

Иа.

Придут, явятся, постучат, и открою. Никуда не денусь. Придется открыть. Нет, кто бы что ни говорил, мы себе не принадлежим. Свобода – такая потасканная иллюзия. Червивая уже. Опенок. Сто пятьдесят и котлетку с горчицей. На левом боку лежать люблю больше, чем на правом. Это что-нибудь значит.

Это значит, слева что-то болит.

Что – не знаю.

6. Отступление. Звуки

Игорь Федорович Стравинский – другое дело. Игорь Федорович – трубадур Его Величества абсурда. Справедливости ради, абсурд он связывал со своим чувством веры. Ничего удивительного. Этому человеку, если он действительно человек, одному, пожалуй, была ведома анатомия превращение змея в воздушного змея. Знал, может быть, видел. А, может статься, и то и другое. В этом смысле он – тень Лобачевского. Или наоборот. Суть дела не меняет. Взгляните на его прижизненные портреты, и убедитесь. В особенности, когда он стоит вполоборота, подпирая руками поясницу. При этом улыбаться не обязательно. Не поленитесь, взгляните на его прижизненные портреты. После смерти, разумеется, другой коленкор. Но следы мотыльков, если присмотреться, обнаружить можно. Тех самых, что оберегают избранных от случайных людей. Во двор к избранному глухой или темный почтальон не забредет. Там, где все мы окажемся раньше или позже, условия, должно быть, прекрасные. Но, кто его знает, как оно будет на самом деле? По идее, своими смычками и бархатной близорукостью Стравинский заслужил безмятежности. Своими несказанными ливнями и пиццикато. Но, кто его знает, как там оно обстоит на самом деле? Об этом только сам он может поведать.

Что же, будем ждать.

7. Диттер. Фома

Раз уж речь зашла о Фоме…

Нет, не так.

Чтобы, наконец, отвязаться от Фомы, что лезет в голову то и дело…

Не то.

Отнять у него зеркало, и дело с концом.

Нет.

Раз уж речь зашла о Фоме…

Раз уж речь зашла о Фоме, неплохо было бы узнать, откуда он вообще взялся, этот Фома. Кто его вспомнил, когда, в связи с чем, по какому поводу, как, почему и зачем?

Уже пытался обосновать, но, кажется, невнятно.

Первым в обозримом прошлом Фому упомянул уже знакомый нам профессор Диттер, зонт Диттер, вечный оппонент Стравинского С.Р., зануда и умница. В очередной раз нацелившись на дискуссию, он прямо так и объявил, – Сдается мне, высокоуважаемый Сергей Романович, что никакой ты не агностик, а самый, что ни на есть Фома, и больше ничего. Сказал с чувством, практически взорвался, точно испытал шок или апоплексический удар.

Ввиду того, что заявлению профессора предшествовала исполненная мыслей и ловушек липкая тишина, взрывная волна заставила и всех четвержан испытать нечто подобное. Тысячи молоточков забарабанили по их головам, тысячи иголок прошлись по их спинам. Хотя тирада Диттера, в сущности, не содержала ничего нового (неугомонный спорщик неустанно уличал Сергея Романовича во лжи и самозванстве) на сей раз ужас и озноб на мгновение поразил всех присутствующих.

Всех, за исключением самого Стравинского. Сергей Романович оставил без внимания примечание Диттера до такой степени, что в пору было задуматься, уж не оглох ли хозяин часом?.. До такой степени, что в пору было задуматься, уж не уснул ли хозяин с открытыми глазами часом? что случалось и прежде, и не редко, и во время жарких дискуссий в том числе.

Невозмутимость агностика сродни чугунной заслонке, а также вечной мерзлоте, несомненно, достойна песен и легенд.

Нужно знать профессора. Другой бы на его месте продолжать не стал. Какой смысл? Другой непременно махнул бы рукой, нашел более сговорчивого собеседника, быть может, даже покинул бы собрание. Другой, да только не зонт. После воцарившейся прогорклой паузы вопрос прозвучал во второй раз, теперь уже с металлическим привкусом приговора. Вновь тишина. И вот, когда надежды не осталось, и Диттер начал было подумывать о том, а не напиться ли ему сегодня в асфальт, как будто сотканный из тусклых нитей многозначительного молчания материализовался чуть слышно глас хозяина, – И что тебе Фома?

Голос был действительно слаб и глух, точно из-под одеяла. Неужели действительно спал?

Сергей Романович, уловив всеобщую растерянность, прокашлялся и повторил еще раз, теперь громче, – И что тебе Фома?

И добавил, – Фома-то чем тебе насолил? скажи, скажи, любопытно все же, так уж скажи, скажи уж, друг, будь другом все же, скажи, раз уж объявил, любопытствую, позволь полюбопытствовать, Фома-то чем тебе насолил?

Профессор, не ожидавший такой пирамиды, такой вот пирамиды, такого восхождения, такого разворота событий, и вообще каких-либо событий, возьми, да и ляпни… сдается, ляпнул первое, что в голову пришло, – Разграбление значений.

Вот как!

Что же Стравинский? Сергей Романович, нисколько не смутившись, парировал, – Требует пояснений.

Ну, теперь держись! Ах, как люблю я дуэли этих достойнейших мужей, где интеллект уступает интуиции, а смысл теряется в догадках!

Итак, Стравинский пошел в наступление, сомнений нет, – Требует пояснений.

– Согласен.

И здесь же, после незначительной паузы наотмашь, звонко, сочно, опытный боец, – Да только со свиста не пою, не умею!.. И не желаю!

Бац!

Так. Что Стравинский? А Стравинский… Ну, Стравинский – Талейран, Спиноза, Макиавелли, братец Лис, – Мое почтение, профессор.

Прямо скажем, неожиданно.

Но Диттер уже на коне. Крепок в седле своем, зонт, пятерня и циферблат, – Разграбление значений. И смыслов. Занимаешься грабежом смыслов, вот чем ты занимаешься. Хочешь знать, чем ты занят? теперь и всегда? Изволь. Разграблением значений. И смыслов. Под личиной отсутствия. Безликий фат, безмолвный резонер. Ноль и зев. Как результат – сами стихи, если уж тебе так хочется стихов. Стихи тонут, лишенные опоры… Нет? Так укажи нам ту опору, нам, стихам укажи! если ты на самом деле так хорош, как кажешься, если в действительности так хорош, как хотелось бы тебе, да, чего уж там? всем нам хотелось бы. Не скрою, скрывать не стану, не станем. Чего уж, когда любовь? Любовь, как и глупость, скрыть невозможно. Укажи, окажи любезность… Укажешь – взойдем на твой корабль. Оно и так, конечно, взойдем, уже на корабле, но как-то дураками слыть не хотелось бы, положа руку на сердце… Только щеки не надувай, это тебе – не паруса. Напоминаю, если подзабыл, пучина бездыханна, воздуха не приемлет.

Сильно.

Стравинский как будто утомлен, кажется, заскучал, кажется, еще немного и зевнет, только бы не уснул. Прием такой. Опытный оппонент. Говорю же, Цицерон и Демосфен, когда не спит, только бы не уснул. Тишайшие, шуршащие, змеиные нотки, отвечает, – Велеречив. Велеречив ты, Диттер, не замечал? Велеречив. Именно так. Дурной знак. Дедушкин табак. Гриб. Как есть гриб. Дедушкин табак. Пнешь – облако дыма. Пыль. Мук’а. М’ука. Нет, вижу, не готов ты к беседе, брат Диттер. Вижу, не готов, нет, нет, и не возражай. Вижу. Сплю, но вижу. Не сплю, не думай. Зачем всё это? всякое такое, все эти построения, редуты, вся эта конница, вся эта рать? пыль, хлопоты? Или давно не слышал моего кашля? Скучно стало? признайся. Не знаешь, как побороть притяжение? как со сплином справиться, недержанием, мелочевка карман тянет? Скучно тебе?.. Хочешь рецепта? Изволь. Не скучай, и дело с концом. Ты же не болид, в конце концов?

– А хоть и болид!

– Не скучай, и дело с концом.

– А хоть и болид!

– Займи себя чем-нибудь. В самом деле, займись грибами, разводи, лелей. Все – жизнь. А на сопротивлении истину не сомкнуть. И не удержать. И сталь не выдержит, лопнет.

– Сталь выдержит… А ты – грабитель. Не думай, что грабеж приличнее воровства. Маскулинность в данном случае не играет. Не волнуйся, память расставит фигуры – и коней, и агнцев… Скажи, Стравинский, только честно, у тебя не возникает потребности признаться?.. А хорошо бы, надо бы. Не обязательно прилюдно, с учетом физиологических особенностей. В твоем случае можно и в спаленке. У комода. Комод как барьер. Нет?.. Имей в виду, разговор серьезный. Это – не то, что поссорились на почве или на танцах. Тут не дуэлью, Полынью пахнет, звездой… Грабишь, грабишь, и знаешь, что грабишь… хотя боишься в том признаться. Возможно, что и себе самому… Ведешь себя в точности как Фома… Что за Фома? Какой Фома?.. Уж не тот ли Фома? Откуда Фома?.. Да вот из того самого мешка, где кот собаку съел. Впотьмах. И не одну, за столько-то лет. Вот какой Фома, и вот откуда Фома… Сколько лет мы с тобой знакомы? А ты всё обезьянкой со своим зеркальцем кольца наверчиваешь. Не видишь пародии, сходства, хохмы, так сказать? общего знаменателя?.. Не видишь или не желаешь видеть? Просто хочется понять, как говорится, степень твоей подмоченности.