Страждущий веры

— В дне пути есть Храм Вулкана. Там тебя вылечат.

— Калек не лечат, — простонал он и закрыл глаза, притворяясь мёртвым.

— Поехали. Я расскажу тебе сказку про слепого рыцаря.

Я проверила сбрую лошадей и собрала вещи.

— Пожалуйста! — я дёрнула его за руку. — Если ты не поедешь со мной, я буду охотиться на пересмешницу одна. Тогда ты будешь виноват в моей смерти, ясно?!

Он с кряхтением поднялся. Я завязала ему глаза тряпицей, помогла забраться в седло Беркута, и мы поехали.

Трудно было понукать Лютика и тащить за собой Беркута на привязи, но я терпела. Не заблудиться бы, каждое мгновение на счету. Микаш пригибался к конской шее. Иногда его рвало. Я всё время оглядывалась, проверяя, держится ли он. Лишь бы успеть!

— Не спишь?

— Нет, нам туда, — он махнул на запад, куда уже опускалось тусклое осенью солнце. — Там много целительских аур. Чем я ближе к Тихому берегу, тем ярче их чувствую. Странно, да?

Он говорил бодро и вместе с тем бредово. Я прибавила шагу. К сумеркам мы добрались. Пирамида глинобитного храма упиралась в небо железным шпилем. Микаш уже висел на шее Беркута и не мог распрямиться. Я взяла гербовую подвеску, взбежала на высокий порог и постучала колотушкой в массивные медные ворота. Приоткрылась щёлка, сквозь которую были видны только глаза.

— Храм переполнен. Мы никого не принимаем.

— Мы Сумеречники. Мой товарищ ранен в бою с пересмешницей. Именем Безликого вы обязаны помочь! — я показала родовой знак.

За дверью задумчиво поцокали языком.

— Вас проводят к настоятелю. Он решит.

Ворота со скрипом распахнулись. Привратник забрал у нас лошадей и оружие. Служки в алых балахонах потащили Микаша под руки. Я шла позади них. Без меча было тревожно, как без одежды. Трещали факелы на стенах, изрисованных деяниями Огненной четы в красных тонах. Просторные круглые залы заполонили больные и раненые. Они лежали на одеялах на полу и стонали. Я старалась не смотреть, но взгляд постоянно натыкался на ожоги и язвы. Смрад болезней вызывал дурноту.

Покои настоятеля находились в дальнем конце храма, за алтарём — постаментом с чашей, в которой пылал Неугасимый пламень. Маленькую каморку от основных залов отделяла только тонкая красная занавеска. Сам настоятель оказался немолодым сухим мужчиной с длинной чёрной бородой с проседью. Он делал записи в книгу за приземистым столом, когда мы вошли. Не поднимая взгляда, проворчал:

— Митник, я же велел никого не пускать!

— Мастер Гой, это высокородные. Один из них очень плох, — отозвался подошедший следом привратник.

Служки показали Микаша настоятелю.

— Вижу, — он окинул того придирчивым взглядом и вернулся к книге.

— Его отравила пересмешница. Именем Безликого, вы обязаны помочь! — я сунула ему под нос гербовую подвеску, как последний довод.

— Выйдете все и этого заберите, — настоятель кивнул на Микаша.

Нас оставили одних. Настоятель отложил книгу и встал. Карие глаза смотрели устало и недобро.

— Ни я, ни мой храм ничего никому не обязаны, — процедил он. — Это вы развязали войну с единоверцами. Это из-за вас мой храм ломится от больных и раненых, а служки не успевают закапывать мертвецов на заднем дворе.

— Всё настолько плохо? — прибитая его отповедью, спросила я.

— Орден потерял Сальвани. Скоро война будет здесь. Целители не умеют сражаться. Мы можем только лечить. Я хочу, чтобы мой храм выстоял, если победят единоверцы.

От возмущения по спине пробежали мурашки, тело обдало жаром. Вместо меня будто заговорил кто-то другой, более уверенный и сильный:

— За шкуру свою трясётесь? Ну-ну. Я встречался с единоверцами. Предателей их бог любит не больше наших. О людях печётесь? Так мальчик, которого вы отказываетесь лечить, спас их не меньше вашего. И ещё спасёт, если не погибнет сегодня. Смерти всех, кому он не поможет, тоже будут на вашей совести.

Он пристально разглядывал меня, плотно сжав губы. Зачем я это сказала? Нас же вышвырнут!

— Ладно. Если ты смеешь меня корить, тогда вот моё условие: отработай здесь неделю. Столько мне понадобится, чтобы поднять твоего товарища на ноги. Конечно, меня ты не заменишь, но хотя бы поймёшь, каково это — спасать жизни, а не отнимать их. Согласен?

Я вспомнила стоны, гнойные раны, тошнотворный запах и бледное лицо Микаша. Как он, не задумываясь, спасал меня, как я изводила его и насмехалась. Он поддался на чары пересмешницы из-за меня!

Неделю поухаживать за ранеными — небольшая плата за его жизнь.

— Согласен, — я пожала подставленную руку.

Настоятель кликнул служек. Те внесли Микаша в каморку. Ноги уже его не держали. Он сдавленно простонал:

— Не… надо.

Я сжала кулаки. Когда это я его слушалась? Микаша уложили на кушетку у стола и укутали в одеяло. Я уже собралась уходить, как настоятель снова меня окликнул:

— Кто он вам?

— Компаньон. Друг. Благородный человек, — придумывала я причину.

Настоятель не стал выспрашивать.

Меня отвели в столовую, накормили чечевичной кашей и напоили тошнотворным зельем, чтобы уберечь от заразы. Когда знакомили с обязанностями, по ехидным ухмылкам я поняла, что мне доверили самую грязную работу. Хотели посмотреть, сколько я продержусь. Что ж, я была к этому готова.

Поначалу было тяжело. Мне приходилось мыть посуду, пол и ночные горшки, убирать за больными, смазывать раны. От вида искалеченных тел и запахов нечистот подташнивало, предсмертный бред вызывал дрожь, но я терпела. Труднее всего было не показывать брезгливость и сочувственно улыбаться больным. Служки наставляли, что улыбка и сопереживание утоляют боль лучше, чем снадобья и целительские техники. Любопытный опыт. Сидя дома, я бы никогда не узнала эту сторону жизни. Как уродливы недуги, как страшна война и что смерть порой становится избавлением от мук. Костянокрылых жнецов призывают молитвами.

За несколько дней я привыкла и к звуку гонга, и к крикам, и к вони. Не вздрагивала, когда, переворачивая больного, видела пустой взгляд и звала носильщиков. Душа покрылась чёрствой коркой, руки стёрлись до мозолей. Сил хватало лишь на то, чтобы помолиться за Микаша перед сном и зажечь свечу у статуи Вулкана-Врачевателя перед тем, как уснуть на разложенном на полу одеяле. Шесть часов, говорили целители, достаточно, чтобы не подорвать здоровье. Я различала дни лишь по палочкам, нацарапанным возле моей постели.

Однажды я обрабатывала ожоги старой женщине. Она была безнадёжна, к другим меня не посылали, чтобы не напортачила. Я убирала струпья с её кожи, очищала раны от гноя, втирала унимающую зуд мазь, стараясь не причинять боли. Эта боль отдавалась во мне, хоть я уже не воспринимала её так остро из-за усталости.

Женщина подняла на меня лихорадочно блестевшие глаза. По лбу катились крупные капли пота, посиневшие губы дрожали, когда она пыталась говорить.

— Я умираю? Не ври.

Я не знала, куда деть взгляд и как ответить.