Стрекоза ты моя бестолковая

– Да не такой уж ты и новичок, как я посмотрю, – прищурился лейтенант. – Так всю жизнь, наверное, и перебиваешься. До лета работаешь, потом – гуляешь, а осенью – на постой встаешь… Знаю я вас. Без паспорта, конечно, ни в одной конторе с тобой валандаться не станут. Надо заявлять.

– Не надо, – отказался Цветков и, завернув трико до колен, запрокинул голову. – Жарко… Маня вернется, отдаст. Месяц бы перекантоваться.

– А не вернется?! – начал раздражаться участковый, неприлично долго и заинтересованно беседующий с лицом без определенного места жительства.

– Вернется, – уверенно произнес бородач и бросил в галку маленьким камешком. – Ты смотри, – удивился он, – наглая какая! Ничего не боится: подпрыгнула и дальше пошла.

Настроение у Куруськина испортилось окончательно еще и потому, что уже битых полчаса он сидел рядом с маргиналом, не находя в себе сил принять какое-либо решение: то ли призвать бродягу к порядку, то ли отпустить на все четыре стороны. С точки зрения должностных обязанностей подходил первый вариант. А вот со стороны занывшей совести – разумеется, второй. Цветков в сознании участкового превратился в укоризненное напоминание о событиях сегодняшнего дня, поэтому выбросить его из сердца вон хотелось так же сильно, как и забыть трепыхающуюся в руках у санитаров худенькую Марфу, испуганно озиравшуюся по сторонам. Ну вот зачем это ему?! Эти бабы! Бородатые мужики! Беззубая Марфа! Кошки, галки, анонимки!

Лейтенант вскочил как ошпаренный, водрузил на голову фуражку и, склонившись к самому уху Цветкова, горячо прошептал:

– Шел бы ты, Аверьян, как тебя там по батюшке, Юрьевич, отсюда! Пока доброжелательные граждане мне на тебя жалобу не отстучали. И тогда я приму меры и взыщу с тебя по всей строгости и за нарушение паспортного режима, и за тунеядство, статья 209 УК РСФСР, и за распитие спиртных напитков в общественных местах… – Куруськин перевел дух, выпрямился и совсем уж свирепо произнес: – А за неповиновение лицу при исполнении…

Цветков мгновенно понял намек участкового и мелко затрусил в сторону видневшегося детского сада под названием «Солнышко».

– Куда? – взревел Куруськин, и бродяга, резко поменяв курс, засеменил к выходу из двора дома № 24 по Западному бульвару в сторону трамвайного депо, откуда доносились лязгающие звуки и металлический грохот. Увидев, что беспаспортный Аверьян, никуда не сворачивая, движется в заданном направлении, измученный участковый развернулся в противоположную сторону и отправился в общественный пункт охраны порядка № 2 исполнять служебные обязанности, в число которых входило рассмотрение поступивших писем и заявлений от граждан, проживающих на вверенном ему административном участке.

Пока Анатолий Сергеевич Куруськин твердым шагом продвигался к месту службы, а Аверьян Юрьевич Цветков наблюдал за движением трамваев по кольцу, к подъезду, из которого несколько часов назад под белы рученьки вынесли Марфу Васильевну Соболеву, сбегались коты и кошки, приветствуя друг друга пронзительным мяуканьем. Все разномастные, частью – облезлые, частью – по-барски лоснящиеся, с хвостами и без, они вились около обшарпанной двери в загаженную квартиру. Коты поднимали хвосты, оставляя на косяке темные подтеки, точили когти о половик и призывно подвывали, не чая, когда же двери распахнутся и всемогущая Марфа одарит своих питомцев едой и кровом.

– Эк вас сколько! – крякнула Нина Жданова, спускавшаяся по лестнице. – Чисто тараканы! Глаза б не глядели, опять всю лестницу загадят, не продохнешь! Потравить вас, что ли, от греха подальше?!

Кошки смотрели на говорящую бабу, не двигаясь с места, пока Жданова не замахнулась на них клеенчатой сумкой, с которой обычно ходила на рынок.

– Вот я вас! – затопала старшая по подъезду, отчего часть кошек, прижимаясь пузом к бетонному полу, выскользнула прочь. Остальные же остались сидеть, поблескивая светящимися в темноте глазами.

Жданова перевела взгляд на опечатанную квартиру Соболевой и вконец остервенела.

– Потравлю! Всех потравлю, – погрозила она замершим на лестнице кошкам и вышла на улицу.

Свое слово поборница чистоты сдержала, разложив у Марфиной двери куски начиненного отравой мяса, а исстрадавшиеся из-за соседства с Соболевой жители подъезда, дождавшись темноты, сорвали печати и разгромили проклятое логово изнутри, взломав пропахшие кошачьей мочой полы, отодрав затертые их боками обои и выбросив жалкий, ободранный со всех сторон диван, на котором коротали ночи Марфа, ее питомцы и забредшие на огонек постояльцы. Не тронули только шкаф с бельем и кухонный стол с табуретками – вдруг, не дай бог, вернется.

Разбираться, кто зачинщик, утром не стали: и так все ясно. Посовещавшись с управдомом, взволнованный Куруськин сделал внушение жителям подъезда, но ход делу не дал, скрыв от общественности и властей факт бытового вандализма.

Квартиру опечатали еще раз, после чего Люда Сидорова так щедро усыпала хлоркой всю лестничную площадку, что преодолевать ее приходилось, исключительно зажмурившись и закрыв рукою нос. В результате – кошек стало гораздо меньше, а из сырого подвала вскоре потянуло тухлятиной. Подумали: крыса сдохла, – и хотели в который раз вызвать санэпидстанцию, но Жданова запретила, потому что знала: нет там никаких крыс. Кошки есть, а крыс нету. «Повоняет и бросит», – заверила она жильцов и объявила субботник, на который впервые вышли все – единодушно, семьями, с ощущением, что началась нормальная человеческая жизнь. Хотели даже половик положить в подъезде, но решили, что не гигиенично, и просто возродили дежурство. Даже график составили, согласно которому на отдельно взятую квартиру раз в неделю накладывалась обязанность мыть лестницу от пятого этажа до первого. За соблюдением очередности строго следила общественница Жданова, радеющая за порядок с таким энтузиазмом, что становилось страшновато от ее пристрастного взгляда. И только смелая Люда Сидорова, возмущенная постоянным контролем за качеством уборки, решилась донести до Ждановой чаяния подъездного сообщества:

– Нина, иди в жопу со своей чистотой! Нравится – мой, мы тебе еще приплачивать будем. Мало у меня за спиной мать-покойница кряхтела да пальцем тыкала – «тут грязно, там грязно», теперь – ты!

Жданова с достоинством выслушала пожелания соседки, а потом взяла и обиделась, сняв с себя полномочия старшей по подъезду. Напуганные ее решением, жильцы по очереди звонили в квартиру отступницы и терпеливо уговаривали ту не оставлять общественный пост, потому что привыкли, потому что согласны, потому что кандидата лучше не было, нет и не будет. А то, что Сидорова такие вольности допустила, так это же и понятно: зависть! Самая что ни на есть черная зависть. А мы – люди простые, не завистливые. Поэтому – просим и, можно сказать, мечтаем…

* * *

Нина обещала подумать, но с ответом торопиться не стала. Ждала, пока явится с повинной завистница Людка. Но та, как нарочно, медлила. И подъезд был бесхозный, и дежурство забросили, и ремонт своими силами не сделали: не побелили, не покрасили. Иначе говоря – опять засрали подъезд, и Марфа тут ни при чем. Не в Марфе, получается, дело. Зря, значит, сдали, грех взяли на душу. Теперь век живи – и совестью мучайся.

О том, что человеческий век короток, напомнила жизнерадостная Люда Сидорова, нарочито не замечавшая бойкота Ждановой.

– Всю жизнь теперь надутая ходить будешь? – так попросила она извинения за когда-то сгоряча произнесенную речь.

И снова Нина не дала ответа обидчице и от нахлынувшего негодования словно увеличилась вдвое.

– Не хочешь, как хочешь, – в свою очередь отказалась от мировой Сидорова и стала подниматься по лестнице.

– Кобыла, – прошипела Жданова, с наслаждением отметив, как некрасиво содрогаются огромные Людкины бедра, и направилась в другую сторону, как бы по важным делам. Пока шла, строго, по-хозяйски осматривала территорию, примечая своим зорким глазом те или иные проявления беспорядка во дворе образцового содержания: брошенные бутылки из-под пива, валяющаяся на лавке промасленная газета, видимо, рыбу заворачивали, отпечатки ног на изнеженной уходом клумбе, грязь на вкопанных в землю шинах, выкрашенных в красный и синий цвета. Все как обычно: лето есть лето. Живи – радуйся.