Стрельцы у трона

Стояло царство и будет стоять. Росло и будет расти. Конечно, не смердов ради, не ихним разумом, ничтожным и грубым, а на пользу сильным и многоумным боярским родам, а первей всего -- роду Хитрово.

Теперь, когда Богдану казалось возможным избавиться от обеих нежелательных заместительниц покойной царицы, важный вопрос возник в уме боярина: кого дать в жены Алексею?

Не раз и не два оглядел он всех, сидящих в этой Палате, у кого есть в семье девушки-невесты.

Смотры еще не кончены. Прием не прекращен. Если не сыщется подходящей из тех, кого представляли царю, можно и новую добыть... Лучше бы, конечно, из незначительного рода, из своих доброжелателей, похлебников наметить кого-нибудь... Но это трудно выполнить. Другие сильные люди не поддержат приспешника, преданного одному роду Хитрово...

И пот даже прошиб заботливого боярина, который торопился решить мудреную задачу, пока случай или чья-либо интрига еще более не усложнили ее.

А совет идет своим чередом. Обсуждаются дела, решаются, как будет выгоднее самим значительным боярам и духовенству. Царь, конечно, мог бы беспристрастно взвесить все доводы за или против известного решения. Но доводы ему представляются в ограниченном количестве и все такие, которые невольно наталкивают на известное, угодное сильным людям решение.

И властное царское:

– - Быти по сему, -- раздается оно торжественно, но звучит как-то условно. Даже словно насмешкой отдается оно в душе самого Алексея.

Он понимает, что не может сказать "не быти"... Не может дать своего одобрения тому, чего желает сам, а не пожелает эта, сейчас столь покорная на вид, но такая своекорыстно-упрямая и всесильная Дума боярская, весь круг служилых, ратных и приказных людей... Можно бы бороться, правда, и с этим зверем многоголовым. Но нужны великие силы, которых не чует в себе Алексей.

Часам к десяти кончился совет.

Царь ушел к себе. Сел за утреннюю трапезу. Бояре все разъехались. Поспешно против обыкновения поев и умыв руки после стола, Алексей не лег отдохнуть, как делал это обычно после совета и еды, а приказал позвать Матвеева, который дожидался в переднем покое.

Выждав, когда закрылась дверь покоя за постельничим, Алексеем Лихачевым, который впустил Матвеева, царь заговорил:

– - Не посетуй, Артамон, што задержал тебя. Гляди, и голодно тебе, и знать не терпится, пошто призываю?.. Да дело-то больно великое... Знаешь...

– - Почитай, што знаю, государь. Шепнули мне приятели. Слышь, граматы подметные тебе, государь, подкинуты... Почитай, што в опочивальне самой в твоей царской...

– - Вот, вот... Ишь, как оно все расплывается, ровно масло по воде!.. Ничево-то не скроешь, ничевошеньки. Ровно в ларце в стеклянном мы, цари, живем. Нам только и видать, что поближе, а нас всем издалека видно, и в день и в ночь... Ни однова дела потайно не сделаешь... Ну, слушай же скорее, покуль Богдан Хитрой не пришел. Не любит он тебя, хоть и боится, приязнь мою к тебе знаючи. Вот, читай. На тебя поклеп, под ваши стены подкоп. Только, слышь, не поверю я ничему! Читай, гляди, скорее. Да говори, што думаешь про цидулу. Откуль камень кинут? От ково обороняться? Руки кому вязать надо?

Протянув письмо Матвееву, царь умолк, давая время прочесть донос и разобраться в нем.

Как раньше за Хитрово, наблюдал сейчас Алексей и за читающим Матвеевым, только совсем с иными чувствами и не таясь, как прежде.

Просто хотелось видеть Алексею, какое действие произведет донос на Матвеева. Всегда находчивый, ровный, недоступный дурным побуждениям, останется ли он и тут так же невозмутим? Царю казалось, что донос должен повлиять на Матвеева очень сильно, и не ошибся.

Артамон Сергеич по несколько раз перечитывал иные места, видимо, вглядывался в каждое слово, как на поле битвы вглядывается человек, вглядывается в каждую стрелу, пущенную по его направлению врагами... Он то бледнел от негодования, то краснел от бессильного гнева, и жилы на лбу у него наливались кровью... Он стал оглядываться, словно не мог стоять, и искал, куда бы присесть.

– - Садись, садись, Артамон, сидя дочитывай. Нихто не войдет, нихто нам не помешает. Я уж приказ дал. Это я могу приказать, -- с какой-то горькой усмешкой промолвил Алексей.

Не отвечая ничего, Матвеев опустился на скамью и дочитал письмо. Наступило небольшое тяжелое молчание.

Первый прервал его Матвеев.

– - Как же быть теперя, государь?
– - хриплым, упавшим, чужим каким-то голосом спросил Матвеев.

– - М-да. Как нам быти теперя, Сергеич?
– - переспросил царь.
– - Видишь, скорпионы ополчилися на нас... Оборонятися надо. Да как?.. И от ково? Хитрой, вон, ладит: Беляевой дядя, Шихирев, слышь, со своими, слышь, на тебя идут. А моя дума, тут и позначнее хто в доле... Вот... Как по-твоему, а?..

– - Да уж не без тово. Сам знаешь, государь, какие люди круг тебя. Много мы с тобой говаривали... Да я не про то... Оно, так скажем, поклепу на меня, будто я на здравие твое царское помышляю... Корни да травы чародейные берегу да тебя окармливаю... Тому не то твоя царская милость, а и вороги мои веры не возьмут... А вот... тут иное еще... Про девицу нашу непорочную... Про Наташу... Ее чернят... Быдто... словно бы...
– - и, не желая говорить от себя, Матвеев с трудом, с видимым омерзением стал перечитывать некоторые строки из доноса:

– - "Девица та ведовством да колдовством потщилася сердце и разум светлый царский затмити... Приворотила ево разными бесовскими волхвованиями... А сама -- блудница бесовская и ведьма заклятая ведомая... Ото многих сведков уличена, што не толико на шабаш летала, но и с воинами иноземными, кои в дом хитреца Матвеева вхожи, разны игры нечистые играла, многим, яко невеста, в жены ся обещала. И выше всякой меры опозорена есть... Не токмо царицей московской, но и последнему водоносу женою быти непотребна..." Вот, государь... За слова, за поклепы такие... не в силах я убить, растерзать, растоптать хулителя. Не надеюсь найти злодея! А, слышь, не хочу и того, чтобы дале на девицу наносили вины позорные... Просил я тебя и сызнова прошу: отступись, государь... Поизволь и ей и мне со всем домом моим уехать куды, подале... В послы ли пошли к чужим дворам... Али просто, отпусти в мои вотчины дальние. По душе тебе говорю: спокойнее, счастливее там век доживем, ничем и в палатах твоих царских не то поклепов, а горшего чево ожидаючи, што ни час, што ни минута... И отравой отравить могут бедную. И чем иным извести. Не колдовством. С нами -- Бог. И не имем мы веры в пустые бредни. Да люди хуже дьяволов. Словом, губят, как чарой. Ядом-отравой сожигают, ровно злым колдовством. Отпусти нас, государь. Верни свое слово...

И бледный, потрясенный, со слезами на глазах, он отвесил земной поклон Алексею.

– - Ну вот, ну вот... Да разве... Да могу ли?
– - сразу заражаясь волнением Матвеева, торопливо заговорил Алексей.
– - Николи... Да ни за што... Слушай, Артамон, не сказывал я тебе. И никому не сказывал. Мне теперь от Натальи отойти... Не ведаю, что и станет со мною. Слушай, Артамон... Ты садись. Ишь, еле на ногах стоишь... Слушай. Што было раз. Толковал я с Наташей. Про долю мою, про счастливую про царскую... Говорю ей: "Вот, гляди, хто не завидует мне? Надо всею землей господин! А я -- иному колоднику порою завидую. Он -- сам по себе. Грех содеял. Кару отбыл -- и сам по себе... А я -- царь, владыко -- раб-рабом у людей... Слышь, -- говорю ей, -- не может царь по воле своей жить. Царь -- боярский быть должон, либо стрелецкий, либо земской. Сила ево -- на чужую силу опирается, а своим -- не бывает царь...". Говорю ей и спрашиваю: "Разумеешь ли слова мои, девица?". А она только и ответила: "Плохо разумею. Только жаль мне тебя стало. Так жаль, что вот из царей бы тебя взяла, увела куды... И силы такой бессильной тебе не надо тогда... И муки не узнаешь, служить никому не станешь. Сам по себе жить учнешь...". Только и сказала девушка. А за эти ее слова... Да ежели бы и правда все, што тут писано, и то думать не стал бы, не расстался бы с ней... Слышишь, Артамон...