Строговы
Шрифт:
– Сынок, где же калина-то? – спросила Агафья, снимая с плеча мальчугана пустой мешок.
Максимка заплакал.
– Не за калиной ходил я, бабуся. Соврал я тебе вчера. В кедровник мы с Андрюшкой ходили, хотели шишек набить. Да не шибко нас там ждали. Со всех сторон верхами работники деда Евдокима разъезжают. И близко к кедровнику подойти не дали… А шишек нынче, тятя, – макушки гнутся! – оживляясь, воскликнул он.
Известие, принесенное Максимкой, так поразило Матвея, что, позабыв о проступке сына, он спросил его:
– Сам верховых видел?
– Ну, а ты думаешь, нет? С Михайлой даже разговаривали. «Я б, говорит, вас, ребятишки,
Возмущенный Максимка уселся на порог и, стаскивая с ног бродни, продолжал посылать юткинскому работнику все новые и новые угрозы.
Дед Фишка выслушал внука с великой скорбью на лице, взглянув на Матвея, сокрушенно покачал головой. Все поняли: этим сообщением внука старик опечален до крайности.
Анна сеяла муку. Слушая рассказ сына, придержала сито в руках. Когда Максимка кончил рассказывать, она бросила сито на лавку и проговорила запальчиво:
– Так я и знала! Ох, ныло у меня сердце! Да и сон вчера видела нехороший. Вижу, будто собрались мы, бабы, – я, Аграфена Судакова, Пелагеюшка Мартына Горбачева, Устинья Пьянкова, – и роем косогор у церкви. Подходит будто моя мама и говорит: «Вы что, бабы, тут делаете?» – «Да вот, говорим, печь мастерим», – «Да какая же, говорит, это печь? Посмотрите, у нее весь под провалился». Взглянули мы в чело и видим: под весь выгнулся, а шесток будто в яму рухнул. Проснулась я и думаю: «Быть какой-то беде». А беда-то – вот она, подкатила на вороных.
– О, милая моя, видеть печь во сне худо, очень худо, – вступила в разговор Агафья. – За год до того, как умереть Захарке, начали мне сниться печи. Я все ждала: вот, думаю, какая-нибудь печаль нагрянет. Тот год все ребятишки что-то прихварывали. Как бы, думала, не умер кто. Вам я ничего не говорила, все это про себя на уме держала. Вижу – нет, все, слава богу, здоровы. Начала было я и веру в сны терять. А тут вдруг это самое с Захаркой…
Анна слушала свекровь с большим нетерпением. Как только Агафья, всхлипнув, замолчала, она повернулась к Матвею, сидевшему на кровати, и с раздражением крикнула ему:
– Что молчишь, радетель мужицкий? Кедровник отберут – где деньги на подати брать будешь? А ребятишек на какие доходы-приходы одевать станешь? Или, думаешь, губернатор способие с нарочным пришлет: нате, дескать, мужички! Дожидайтесь! Батя с Демкой его поди семь раз уже обдарили, губернатора вашего. Эх вы, ротозеи! Мало вас, чертей, дураков, обманывают…
– Да перестань ты! И без того тошно, – вскакивая с кровати, сказал Матвей.
Он схватил картуз, надвинул его на лоб и вышел из дому, хлопнув дверью.
Выйдя в огород, Матвей долго стоял, глядя в ту сторону, где рос кедровник. В ушах звучал голос Анны: «Эх вы, ротозеи!» Это было сказано резко-обидно, но очень верно.
«Да, ждать от губернатора нечего. Надо что-то делать. Но что? С какой стороны приступить к делу?» – думал он.
Вечер наступил тихий, ясный. Пряно пахло коноплей. На капустных
листах поблескивали капельки росы. Предвещая вёдро, на насестах перекликались звонкоголосые петухи. Во дворах мычали коровы… Было слышно, как где-то по соседству упругая струя молока ударяла в жестяной подойник. Далеко за селом, на лугах, большой красноватой звездой сиял костер. Это ребятишки, уехавшие в ночное, жгли сухой тальник. В маленьких оконцах бань светились огоньки. Сумрак становился непрогляднее и гуще.Через свой двор Матвей направился к Мартыну Горбачеву. Надо было идти в баню, но Матвею не терпелось. Мартын мог посоветовать что-нибудь дельное.
В избе Горбачевых было темно и по-нежилому тихо. Матвей подошел к окну, постучал. В нижний квадрат оконной рамы, где когда-то находилось стекло, высунулась вихрастая голова сынишки Мартына Горбачева.
– Тятя дома? – спросил Матвей.
– Ни тятьки, ни мамки нету, дядя Матвей.
– Где они?
– Вторую неделю у попа на полях жнут.
– Сегодня приедут?
– Нет, когда им!
Матвей не торопясь пошел улицей. Повернул к дому Калистрата Зотова, постучал в белый наличник. Зотиха открыла окно.
– Сам-то дома? – спросил Матвей.
– Приезжал, в бане вымылся и опять на поля уехал.
– Завтра не приедет?
– Нет. Теперь до будущей субботы. Страда, Захарыч. Вы начали жать?
Матвей, не слушая Зотиху, шагал уже к дому Архипа Хромкова. Однако и тут его постигла неудача.
– И не приезжал еще. Видно, с делами не управился, – объяснила старуха, мать Архипа.
Матвей вышел на середину улицы и остановился в раздумье.
«Прозеваем кедровник. Прозеваем. Что делать?»
Его охватило отчаяние. Казалось, что кедровник безвозвратно потерян. Но Матвей быстро подавил в себе это чувство. Он хотел побывать еще у Кирилла Бодонкова, да вспомнил, что давно пора идти в баню, и поспешил домой.
В баню с Матвеем отправились сыновья и дед Фишка. Мылись молча. Дед Фишка парился с остервенением. Можно было подумать, что он за что-то злится на самого себя. На полках было так жарко, что старик на руку, в которой держал веник, надел рукавицу, Артем и Максимка сидели на полу, уткнув головы в колени. Когда они вымылись и ушли, а дед Фишка, полежав в предбаннике, отдохнул, Матвей спросил его:
– Дядя, ты у переселенцев в Подтаежном и Ягодном бывал?
– Был раз, Матюша. Давно, по первости еще, когда они только селиться начали.
– У тебя там знакомства есть с кем-нибудь?
– Нет, Матюша, чего нет, того нет. А, к примеру, зачем тебе?
Матвей не стал скрывать от старика свои мысли.
– О кедровнике, дядя, я все думаю. По всему выходит – не миновать нам драки. Своих-то, волченорских мужиков, легко поднять, а как с переселенцами быть? Есть у меня такая думка: побывать у них, потолковать о том, чтобы выступить сообща.
Дед Фишка согласился.
– Так, так, Матюша, без новоселов начинать это дело никак нельзя. За ними половина кедровника.
Старику очень хотелось помочь племяннику добрым советом, по придумать он ничего не мог. Жизнь прожита большая, а то, что замышлял племянник, было впервые.
Они ушли из бани, ни о чем не договорившись. Ночь Матвей провел не смыкая глаз. Он просидел у окна от вечерней зари до утренней. За ночь искурил целый кисет табаку. Завалинка под окном была усеяна окурками. На рассвете Агафья проснулась, поднялась доить коров. Увидев сына у окна, изумилась: