Студент

— Ну, а то ты сам не видишь! — воспрянул Витька. Тема была ему как маслом по душе.

Я смог вытянуть из него следующую информацию.

В 312-й комнате проживали три девушки. Одна постарше — «рабфаковка» Люба. Своего рода звезда общаги, которую раза два уже грозили выгнать за вольность нравов, но на ее защиту вставал насмерть комитет комсомола. Точнее, некоторые из членов. В целом же комитет пребывал от комсомолки Любови Королевой в постоянном нервном стрессе, так как та бесконечно бомбардировала лютым креативом эту организацию, окоченевшую в бюрократизме: отчетно-перевыборных собраниях, протоколах, заседаниях и тому подобном. А комсомолка Королева кипела идеями, от которых начинающих бюрократов сводило судорогой. Они мгновенно представляли, как приходят с этим в партком, и там им возмущенно говорят: «Да вы что, с ума посходили?..» Люба же не стеснялась драть горло, что, мол, ее кумиры — «валькирии революции», проповедницы женской свободы: Александра Коллонтай, Лариса Рейснер, Инесса Арманд. Это пугало многих. В эти времена Коллонтай еще числилась в идейном пантеоне среди божеств среднего ранга, а вот Арманд и Рейснер… Нет, их не ссылали в коммунистическую преисподнюю, подобно давным-давно падшим ангелам типа Троцкого или Зиновьева — молодежь 70-х годов не могла помнить тех лет, когда эти персонажи обитали на «красном Олимпе» почти вровень с Лениным. А в советской мифологии 70-х годов они, конечно играли роли демонов, такие Люцифер с Вельзевулом… Так вот, некоторых знаменитостей революционных лет в позднем СССР не ругали, но предпочли деликатно позабыть, создать вокруг них негласное табу. Особенно женщин, так как тогдашние коммунистки совсем не вписывались в систему постных добродетелей, проповедуемых отделом пропаганды ЦК КПСС. Ну, а Люба только и делала, что разухабисто сшибала эти самые табу. Она даже про Лилю Брик балаболила — между прочим, сия неоднозначная особа еще доживала последние месяцы (став беспомощным инвалидом, она покончила с собой 4 августа 1978 года, ровно в те дни, когда Василий Родионов сдавал вступительные экзамены). Можно представить, как от неистовой рабфаковки икалось институтскому комитету ВЛКСМ, куда она запросто могла влететь с предложением провести вечер знакомств под эгидой «Любовь и первый взгляд», под «Любовью» разумея самое себя. Пусть, дескать, юноши и девушки знакомятся, танцуют, а я могу быть ведущей, подбадривать их, помочь преодолеть робость, да и спою что-нибудь под гитару… Люба ужасно любила играть на гитаре и петь, что делала роскошно. Собственно, это ее и спасало. Когда комитету поручали организовать какое-нибудь представление или конкурс самодеятельности, Королева сразу превращалась в незаменимую боевую единицу. Да и самой ей выступить со сцены — хлебом не корми. И что уж там говорить, исполняла она так, что приводила зрителей в дикий восторг. И однажды уже выиграла для Политеха городской конкурс студенческой песни. Правда, перед выступлением приходилось умолять, чтобы она не вздумала спеть что-нибудь из Высоцкого или, упаси Господь, Галича, а она куражилась и, случалось, поддразнивала организаторов: «А что, вы мне запретите, что ли? Чинуши! Да меня зал не отпустит. На бис!..»

И увы, из песни слова не выкинешь — свободная женщина была слабовата и на лишний стаканчик, и на «передок». Хвасталась, правда, что мужчин выбирает себе сама, но это не спасало от неприятностей, которые приходилось гасить, так как никто не мог дать институту, вернее, комскомитету, ответственному за культурную жизнь, такие огромные плюсы, какие давала она.

Секретарь комитета, аспирант Хафиз Музафин, подающий надежды ученый и аккуратный карьерист, в узком кругу хватался за сердце, охал, ныл:

— Ну вот что делать с этой дурой, скажите на милость?! За какие грехи нам ее послали? Ведь подведет под монастырь!..

Друзья подшучивали:

— Ну и пойдешь настоятелем в монастырь, всего делов-то!

— Да я ж вроде как технический мусульманин… — с оглядкой острил Хафиз.

— Ничего, перекрестят, никуда не денешься!.. — ржали приятели.

Они-то знали, что все религиозные организации в Советском Союзе находятся под плотной опекой ЦК и КГБ, и кадры туда поставляются строго проверенные, «свои». Отбор в духовные семинарии был пожестче, чем в самый престижный в те годы МГИМО.

Примерно это поведал Витек, и должен сознаться, меня разобрало острое любопытство увидеть эту Любу. Какая она?.. Спросить в лоб я естественно, не мог, зато воображение раскочегарилось, и я чуть было не упустил нить беседы, однако, вовремя спохватился.

— Так, так, — поощрил я, — слушаю!..

Узнал, что летом Любу, уж Бог весть зачем, подселили к трем абитуриенткам. Одна, правда, провалила первый же экзамен и отчалила, а две сдали, теперь полноценные студентки. Таня и Ксюша. Обе ничего так, симпатичные. Таня темноволосая шатенка, вроде бы с первого взора неприметная, но если присмотреться… Вот Витек и присмотрелся. Ксюша? Ну, эта тоже годится. На лицо не красотка, но с отличной фигурой, стройная, изящная такая…

Из суммы данных я сделал косвенный вывод: выходит, Люба все-таки красотка.

— Таня, значит, — сказал я. — Ладно, будет тебе Таня. Готовься!

Это было произнесено уже на пороге магазина, не ближайшего гастронома, а другого, «дежурного»: он работал до 23.00, а главное, в нем продавали спиртное после 19.00, когда в обычных магазинах продажа прекращалась.

Ох уж, эти советские вина! Может, их выбор и уступал мировому, но в нем была своя прелесть. Вина молдавские, крымские, грузинские, туркменские, узбекские (это я еще не все назвал!)… Вина из дружественных южных стран: Венгрии, Болгарии, Румынии, и даже из Алжира (но тут особый случай)… Все они обладали своим особенным, неповторимым букетом, все имели своих преданных ценителей. Вокруг иных слагались удивительные мифы. Было, например, кубанское вино «Улыбка»: черная этикетка с красавицей-блондинкой, чье декольте благовоспитанно прикрыто виноградными листьями и гроздьями. Так вот, якобы очень крупный советский функционер Дмитрий Полянский, будучи одно время первым секретарем Краснодарского крайкома КПСС, безнадежно влюбился в местную артистку, приму Театра оперетты Евгению Белоусову. Безнадежно потому, что будучи очень осторожным человеком, не решился на адюльтер. Но решил увековечить свои возвышенные чувства вот таким образом. Чуть видоизмененный портрет актрисы был помещен на этикетку вина «благородных кровей»: «Улыбка» производилась из урожая Абрау-Дюрсо. Правда это, неправда?.. Ну, это тот случай, когда сказка сильнее истины, скажем так.

А вот что правда — то, что прилавок гастронома нам с Витькой, конечно, больших изысков не предоставил. Сухое грузинское «Ркацители» было отвергнуто, как «кислятина». Шампанское?.. Не тот все же случай. Оставались венгерское токайское, бутылка с чудовищно длинным горлышком; опять же мадьярский зеленоватый вермут. Портвейны. Болгарская «Медвежья кровь». Ну, и плодово-ягодные, нижний ценовой регистр. Как бы сейчас сказали, эконом-класс. Именно то, что называли: бормотуха, шмурдяк, чернила… и еще ряд столь же благозвучных словечек.

Об этой продукции тоже складывали предания. Одно из них, впрочем, имеющее реальную основу таково: СССР, помогая Народно-демократической республике Алжир, принялся закупать производимый там так называемый виноматериал, то есть сухое «Мерло» и «Каберне», причем везли его из алжирских портов в Новороссийск в трюмах танкеров, предварительно каким-то образом промытых и пропаренных. На новороссийском винзаводе в это сырье добавляли в определенных пропорциях спирт, сахар, еще что-то… и таким образом получалось вино «Солнцедар» — по названию поселка, в 1962 году поглощенного городом Геленджиком. Изначально напиток был недорогим, но в рамках нормы. А потом, говорят, все стандарты были геленджикскими виноделами похерены, и «Солнцедар», «Осенний сад» превратились в нечто неописуемое.

Ну и тут, наверное, не пройти мимо народного творчества! Помимо «бормотухи» и «шмурдяка» неизвестные авторы ухитрялись найти меткие созвучные и смысловые пародии конкретным названиям вин. «Ркацители» называли «раком до цели», азербайджанский портвейн «Агдам» — «как дам». Или с более тонким подтекстом: «ах, дам» — при употреблении этого продукта женщинами. Было литовское дешевое яблочное вино «Obuolys» — естественно, его переиначили в «оболтус», что очень подходило к контингенту потребителей… Продавалось это обычно в крупных толстостенных бутылках, типа шампанских, емкостью 0,75 литра, в данном случае их называли «бомбы», «фугасы» или «огнетушители». Короче, едва ли не на все находилось какое-нибудь острое слово.

Все это промелькнуло у меня в памяти в одну секунду, а в итоге дедукция свелась к классическому портвейну 777, «Три семерки», опять же у шутников — «три топора». Или «очко». Вообще говоря, номерных крымских портвейнов в СССР хватало. Были №№ 15, 33, 72… И все же самым популярным был 777, отнюдь не только массандровский. Честно сказать, производили его где ни попадя. Происхождение этих номеров? Загадка. Конечно, и тут имелись потешные версии: дескать, комиссия, дегустируя портвейн № 7, додегустировалась до того, что в глазах стало троиться, и в официальный акт попало название 777… Но это, конечно, анекдот. А реально — толком никто не знает.

Я сверил свое мнение с Витькиным — совпало.

— В общем, берем два пузыря «семерок», — начал он…

— Три, — перебил я.

— Три?

— Три. Не хватит, ты побежишь?.. Я — нет.

Аргумент показался убедительным. Правда, я тут же предложил взять два портвейна и токайское, но Витя закривлялся, руками замахал — «токай» стоил заметно дороже. Ну, я возражать не стал. Купили три портвейна, закуски — сыр, колбасу, я опять же взял любимый болгарский сок, правда, сливовый, а не томатный. Деньги честно располовинили, тут Витек не ловчил, не жопился: слишком силен был стимул. Аккуратно упаковали покупки в матерчатой сумке так, чтобы ничего не звякнуло, и пошли.

Витька заметно ускорил шаг, нетерпение подхлестывало. Я немного над этим подсмеивался, и все намекал на то, что смогу ловко приворожить Татьяну к моему приятелю, видя, насколько данная тема ему по сердцу.

Барьер в лице Матвеевны вновь пришлось брать посредством пятиалтынного. Зоркий, как у Чингачгука, глаз вахтерши просек запрещенное содержимое сумки, несмотря на отсутствие бряканья.

— Та-ак, а ну стоять, добры молодцы! Чего несем?

— Продукты, — отрезал я и звонко припечатал монетку на стол. — Помощь нашим девушкам!