Студенты. Книга 2

Так, шаг за шагом, Савва познавал сложный мир взрослых отношений. И когда ныне говорят о конфликте поколений, отцов и детей, спорщикам всегда нужно вспомнить о своем детстве. Если в детстве были такие воспитатели, как дед Саша, никаких конфликтов не может быть, не возникнет почвы.

Дед Саша умер как-то вдруг на квартире у дочери в Ленинграде, за несколько лет состарившись до немощи. Память о нем напрочь засела в мозгу Саввы Николаевича. И если ему не хватало аргументов при воспитании своих собственных детей, то он находил нужные доводы в поступках легендарного деда Саши.

Глава 6. Эвтаназия

Савва Николаевич долго не мог отойти от мыслей о своем детстве, о тех близких и любимых им людях: матери, отце, бабушке Тане, дедушке Саше, о брате Лешке и сестре. Почти всех их уже давно нет в живых. Сестра умерла прямо в лесу от приступа бронхиальной астмы, когда ей не было еще и сорока лет. Вот теперь умирал от рака старший брат, Лешка. Савва Николаевич пристроил его в хорошую клинику, но уже ничто не могло спасти Леонида. Метастазы проникли во все органы и оперировать было бесполезно. Лешка умирал тяжело и долго. Савва Николаевич, когда приезжал к нему в больницу, каждый раз расстраивался так, что долго не мог прийти в себя от увиденного. Ранее всегда веселый и общительный брат с фигурой античного воина, у которого мышцы рельефно выделялись при каждом движении, сейчас представлял собой ссохшийся живой труп. Мышц туловища уже давно не было, лишь серо-желтая кожа обтягивала скелет. Глаза Лешки запали и потухли. Серый цвет лица и вылезающие волосы дополняли эту безрадостную картину.

Входя в одноместную палату к брату и стараясь говорить как можно бодрее, Савва Николаевич обращался к нему:

— Ты сегодня выглядишь получше, Леонид.

Тот едва заметно улыбнулся.

— Препарат, который ты мне прислал, помогает… вчера даже немного поел, — тихо отвечал брат, едва шевеля губами.

— Вот и отлично. Капельницы ставили?

— Да, если бы не они, умер бы давно. Через них и подпитывают, и что-то вводят, обезболивающие или еще что. После них сплю, и боль не так мучает. Только ночью наркотики вводят, а днем терплю. Не дай бог наркоманом стану.

— Да нет, брат, наркоманом ты если не стал, то сейчас точно не станешь. Принес тебе соков разных. Ты любишь яблочный, но я взял и апельсиновый, манго и гранатовый. В нем много железа и витаминов, тебе сейчас они нужны, — пытался Савва отвлечь Леонида от разговора о болезни.

Но тот упорно вел к мучившему его вопросу:

— Скажи, Савва, только честно — я умираю, да? Не говори, что не знаешь: ты ученый, сам оперируешь… Скажи, а то я устал бороться. Если нет надежды, то попрошу, чтобы усыпили и все… Хватит небо зря коптить и всех беспокоить.

— Послушай, Леонид. — Савва Николаевич звал своего брата всегда так, а не Лешка или Алексей, как все вокруг (так он привык с детства и сейчас не изменял своей привычке). — Можно мне не отвечать на твой вопрос? Я твой брат, ученость здесь ни при чем. Никто не знает, кому и сколько суждено жить. Мне приходилось видеть умирающих людей, которые, я считал, не дотянут и до утра, а они выздоравливали и на своих ногах уходили домой… И наоборот, шутники, у которых все было хорошо, вдруг ни с того ни с сего умирали. Вопрос, который ты мне задал, Леонид, ответа не имеет. Хочешь вылечиться, это уже половина успеха, вторая — врачебное искусство. Помню, один герой романа высказал по этому поводу мудрую мысль: ошибки архитектора скрывает план, а ошибки врача — мать-земля. Правда, про ошибки самого писателя ничего не сказано. Как ты думаешь, Леонид, может, писатель ошибся?

Беседуя, Савва Николаевич внимательно смотрел на брата. Он очень хотел как-то отвлечь того, но прежде всего себя, от страха перед неизбежностью. Она страшной и неотвратимой морской воронкой подобралась к брату — еще один миг и засосет его безвозвратно.

Леонид, видно, это понимал, но он верил ему, брату Савве, светиле медицины, и, если бы почувствовал хоть какую-то фальшь, то умер бы быстрее, чем отведено ему Богом.

— Не знаю, писатели, как и артисты, для меня люди непонятные. Иногда удивляюсь, как они так себя ведут в обществе, хотя пишут вроде бы простые и понятные вещи, играют отлично свои роли. А почему, Савва, ты переключился на писателей? — И Леонид впервые за время их беседы поднял глаза, внимательно посмотрел на Савву Николаевича.

— Да так, просто хотел тебя отвлечь от грустных мыслей.

— Нет, Савва, не просто, ты никогда в жизни ничего не делал просто так. Я даже удивлялся тебе. Кто бы мне сказал в детстве, что ты станешь врачом и ученым. Но ведь ты стал… Вопреки всему — послевоенный голод, холод, студенческая неустроенность, отец — простой железнодорожник, а сын — врач, ученый. Ну о себе я не говорю. Мне не хватило силы воли. Вот если бы мне такую, как у тебя, устремленность, я, наверное, горы бы свернул, а так, сам видишь, ничего после себя не оставил. Сын где-то на чужбине, со мной не знается. Жена ушла, вторую сам бросил… Один ты у меня остался и больше никого. Спасибо, что ходишь, помогаешь… Иногда проснусь и думаю: что меня держит на этом свете… и не нахожу зацепки. А вспомню тебя и вроде бы знаю зачем: брат у меня есть, нельзя же его огорчать. Вот и тяну из последних сил… Дай отмашку, Савва, и сам перестану мучиться, и тебя мучить не буду. Честное слово, подустал я. Скажи, чтобы дали чего-нибудь из лекарств, уснул и все. Сам на себя руки наложить не смогу. Не тот у меня характер, хотя и не трус, а что-то удерживает…

— Прекрати, Леонид — Савва Николаевич подошел поближе, сел на стул у края постели брата, взял его руку. — Эвтаназия — незаконная вещь в нашей стране, а если бы и разрешили, я был бы против! Нельзя обрывать человеческую жизнь своим желанием или родственников, так мы далеко зайдем. Я хоть и материалист, но в этом правиле вижу промысел, если не Божий, то Вселенского Разума. Дай волю людям, завтра половину больных приговорят к смерти: сами, мол, захотели. Никто не вправе своей властью изменять объективный Закон Жизни. Кто его придумал, кто утвердил, Бог ли, Вселенский ли Разум, факт остается фактом — нет такого третейского судьи среди людей, даже ты сам себе не судья в таких делах. Вот мой тебе ответ, Леонид.

Леонид долго лежал с закрытыми глазами, обдумывая сказанное братом. Потом медленно поднял веки и тихо проговорил:

— Я согласен терпеть и жить, если ты так считаешь. Я верю тебе, брат… — и отвернулся к стене. — Устал, дай мне отдохнуть, — тихо прошептал он и закрыл глаза. — Ты не ходи часто, не теряй своего времени. За мной хорошо ухаживает сиделка, медсестры вежливые… Все хорошо. Приходи через недельку, может, мне получше станет, тогда продолжим разговор…

И затих.

Савва Николаевич прикрыл одеялом худые плечи Леонида, положив руку на плечо, слегка потрепал его.

— Пока, пока, Леонид. Давай поправляйся. — И Савва Николаевич вышел из палаты.

Пройдя длинным коридором, пропитанным привычным запахом больницы, Савва Николаевич оказался около двери с надписью: «Зав. отделением к.м.н. В.В. Хайшин».

«Стоит ли? — несколько секунд поразмышлял Савва Николаевич. — Ну что я ему скажу, о чем попрошу? Он и так сделал, что мог, держит в клинике уже второй месяц брата, нарушает закон…»

Дверь неожиданно отворилась, на пороге показался высокий худощавый врач в очках и с седой головой.

— Савва, ты чего стоишь и не заходишь? — удивился доктор.

— Думаю, зайти или нет, а ты тут как тут. Прямо мои мысли прочитал.

— Проходи, Савва, проходи и не говори ерунды. Проходи, садись, я на минутку доскочу в перевязочную посмотреть одного больного, вчера соперировал… Ты садись на диван. Там, на столике, чайник включи, сейчас приду, кофейку попьем. — Он подтолкнул Савву Николаевича в свой кабинет, а сам закрыл дверь и куда-то стремительно понесся по коридору.

«Володька все такой же неугомонный, спешащий куда-то. А ведь ему под семьдесят катит, он даже чуть постарше меня. Выглядит что-то неважно, седой весь и худой. Правда, полным-то он никогда и не был…» Так, в разговоре с самим собой, Савва Николаевич налил в электрический чайник свежей воды из-под крана, вставил вилку в розетку и принялся осматривать кабинет Володьки Хайшина, его студенческого приятеля.