Стужа

Память отметила толчком чувств, как он нехотя пожал руку. Ладонь жесткая, туповатая. Пальцы толстые, напористые, грубые физической работой. Сознание запечатлело два, казалось бы, несовместимых качества: настороженность и глубинную уверенность в себе, даже какое-то спокойствие, как бы мудрый взгляд с высоты.

Поразило: он ничего не просил (да ему это, видно, и не нужно, органически противно). Он молчал, так и не оставив ни адреса, ни телефона… а жаль.

Май 1989 г.

Москва — Нагорная

ПОВЕСТИ

Стужа или Иллюзия жизни

Или забыты, забиты, за… кто там

Так научился стучать?

Вот и идти мне обратно к воротам

Новое горе встречать.

А. Ахматова

1

Что только не вытворяет шоссе с моей потрепанной «Волгой», нареченной моим закадычным другом Михаилом Пекуновым «Фридой», именем героини его курьезного любовного приключения! При встрече Пекунов лукаво грохочет ладонью по кузову: «Привет, „Фрида“! Как настроение?» И пускается в рассуждения о той, другой, плотской Фриде, судя по высказываниям — смешливой, толстозадой девице не очень строгих правил…

Но все это кажется мне далеким; я уже не живу в Москве и почти два месяца не видел Мишеля, как я называю Пекунова. Сейчас я поглощен кровно важным делом. Я воюю с шоссе. Почти каждую поездку в город, на тренировку, оно пытается разделаться со мной. В гололед норовит столкнуть в кювет или расшибить о встречный транспорт. Достаточно потуже выбрать руль или порешительней придавить акселератор — и автомобиль выписывает кренделя по асфальтовой наледи. Приходится перебрасывать рычаг скоростей, двигателем гасить движение и не пускать левую ногу на педаль сцепления, а так подмывает выжать ее. Или лихорадочно выкручивать руль в поисках лазейки, когда на тебя прет грузовик, потерявший управление. И тогда не пускать уже и правую ногу на тормозную педаль: «Фрида» заюлит, а то и вовсе не подчинится.

Самое первое в гололед — выдерживать дистанцию и помнить: лучше быть в восемь вечера дома, чем в шесть — на больничной койке.

В пургу шоссе затаивается за белой мутью: сливается с обочинами, полями. Еле ползешь, выщупывая колесами дорогу. А в деревнях с опаской замечаешь в полуметре от борта белые тени — запорошенных снегом людей. И цепенеешь за рулем.

В оттепель участки чистого шоссе перемежаются с наледью или талой мокретью. Щетки размазывают по стеклу грязевые ручьи, жирные мазутные капли. Облака водянистой пыли скрывают автомобили, пешеходов, дорожные знаки. Глаза режет от напряжения. А потом перед капотом «Фриды» надолго разворачивается чистейший асфальт. Шоссе делает все, дабы притупить осторожность.

В снегопады, небывало обильные в этом году, уборочные машины и скреперы захлебываются в сугробах. «Фрида» вязнет в тяжком крошеве, пританцовывает на заносах. Чувствуешь, как напирают на днище автомобиля снежные лавины и мечутся колеса в узких, рыхлых колеях, проложенных грузовиками. Неровности норовят вышвырнуть автомобиль на обочину или развернуть поперек шоссе — удовольствие не из выдающихся.

А на проселке к даче «Фрида» утопает в белом пуху, не машина, а корабль, но как же этот пух давит на мою прелестницу.

«Прорваться! Прорваться!» — повторяю я и на первой скорости тараню снега. От рева двигатель, кажется, должен распасться. Я не выдерживаю и кричу: «Давай! давай, милая! Ты ж у меня девка что надо!..» Мишель остался бы доволен, услышь это…

2

Почти весь декабрь и январь отчаянно снежило. Не просто отчаянно: перед выездами часами лопачу сугробы, будь они все неладны, а в пургу все равно наметает выше пояса. Без тренировок это пустяк — лопатить сугробы. Но руки, спина, ноги и без того перегружены: в нынешний спортивный сезон не берегу себя. В общем-то, я никогда и не дрожал над собой, но сейчас, как никогда, важен результат. Без него я банкрот, почти банкрот. Мне нужны деньги. Без денег я банкрот…

Час, другой упражняюсь с лопатой, будь проклят этот снег! Впереди — прикидки на весах, где необходимы предельная воля, сила, слаженность, тонкость чувства равновесия и, конечно же, свежесть, а я что?..

С досады, что теряю силы, что все так бессмысленно, глупо и непреодолимо замкнуто в себе, хочется сесть на снег, задрать голову и выть. Может быть, и до этого дойду, шоссе еще не приелось играть в «кто кого».

А снег тогда не оставлял надежд — валил, и как! В Москву надо было буквально прорываться. И я клял эти северные и западные циклоны, судьбу, штангу, рекорды и всю эту собачью жизнь, в которой надо тянуть из себя жилы, иначе она не дается, ну даже краешек себя не уступит…

А после тренировки, почти неживой, гонишь назад: повторение пройденного.

И день, едва занявшись, угасает. Ночь! Почти сутками напролет ночь!

В морозы покрепче, чтоб не запотевали стекла и не инелись, печку не включаю, печка в «Волге» — дерьмо. Приоткрываю ветровик. Тогда перед тобой не блюдечко чистого, а весь простор прозрачного стекла — это уже блаженство, за такое не грех и потерпеть, померзнуть.

Голубовато искрится под фарами укатанный снег, за обочинами — наглаженный, нарядный, этакий чистюля, франт и чистюля. Пронзительно вспыхивают глаза бродячих собак, и луна — капризная гостья в эту пору — великодушно провожает нас. В призрачном ледяном сиянье степенно разворачиваются под белым покрывалом немые ручьи, поля, перелески, деревни. Лишь в Кирилловке над головой — грохот: снижаются тяжелые самолеты, источенные светлячками иллюминаторов.

И веришь во все: в любовь, справедливость, исполнение надежд и замыслов.

Снег принимает цвет неба, совсем как вода. И в солнечные дни синеватый — нежно-синеватый. Вообще, эти оттенки синего неуловимо разнообразны, но все чрезвычайно нежны, расплывчаты, заглажены…

Бог? Но мы с ним не в ладах из-за самого главного… Я знаю, это даже банально: убивают, когда не могут убедить. И не обязательно убить физически. Можно так поставить человека — сам поляжет или измельчает, сотрется в мерзком быту, а это пострашнее прямого убийства.

И я знаю, что такое мой характер. Но и то правда — не я его выбирал. Как там у Школовского? «Причины, двигавшие мною, были вне меня». Вот именно, эти причины не мной сложены.

…Под конец пути ноги совсем уже чужие. Остервенело колотишь по днищу. На воротнике и отворотах пальто высеиваются кристаллики льда. Зато впервые за многие недели слышишь дорогу: гудение ветра, шелест колес, лай деревенских псов и напор воздуха от встречных машин — удар этого воздуха в борт и покачивание автомобиля.

И стрелка датчика горючего убаюкивает — полный бак. Стало быть, можно обойтись без очереди: матерщины измученных шоферов, плевков, табака, водочного перегара и хамства заправщиц.

Но обычно — гололед, метель, оттепели, светлые завесы над землей.

Обычно автомобили сбиваются в колонны, порой на длинные километры, и ползут по тридцать — сорок километров в час. Их невозможно обогнать.

Обычно — снопы синего света в лицо, снопы, снопы… В салоне все выжжено. В смотровом зеркальце плавятся невозможно яркие пятна. Гонишь «Фриду», на память соразмеряя ширину дороги, габариты встречных автомобилей с черными силуэтами прохожих. В памяти все это расставлено — там настоящая дорога.