Стыд

— Гордый был, — сказала Коркина.

— Все они были такие, — сказала Сейфуллина, — не умели гнуться вовремя. Вот Коля — тот умел…

— Что Коля? — улыбаясь, спросила Низовских.

— Да ничего, — ответила Сейфуллина. — Ну, девочки, и наболтали мы…

— Неправда, — возразил Лузгин. — Быть может, жизнь по-настоящему из таких вещей как раз и состоит. А все эти премии, медали, ордена…

— Ну, не скажите, — нахмурилась Сейфуллина, и глухая старушка Низовских тоже сделала серьезное лицо. — Нашим мужьям ордена доставались не даром.

— Я никого не хотел обидеть, — поспешно заявил Лузгин, ругнув себя за нетактичность, — я просто хотел сказать, что с годами многое переосмысливается, меняет свою цену…

— Вот это правильно, — согласилась Сейфуллина, — все поменялось. Раньше человек бы со стыда сгорел, а теперь украл — и ходит гоголем.

— А раньше что, не воровали? — сказала Коркина. — Орсовские брали будь здоров.

— Наши не брали, — угрожающе подняла перст Сейфуллина. — Наши — не орсовские, ты не путай.

— А я и не путаю, — обиделась старушка Коркина, — я же не про наших… Вот мой Иван, когда за ленинку-то деньги получил, а твоего из списков вычеркнули, он же Мише принес половину, принес?

— Да, принес, — согласилась Сейфуллина, — только Миша не взял.

— Ну и что, что не взял, — сказала Коркина. — Ваня принес, это главное.

— Главное, Маша, что Миша не взял этих денег.

— И глупый, что не взял.

— Тогда бы вам на «Волгу» не хватило.

— А кто «Волгу» разбил, разве Ваня? Твой Миша в Сургуте ее и разбил, он же был за рулем!

— Потому что твой Ваня был пьяный, вот Миша и был за рулем.

— А твой Миша не выпивши был?

— Но не пьяный, как Ваня, не надо…

— Не надо, — с улыбкой повторила эхом старушка Низовских.

Во время интервью Лузгин обычно сразу оценивал профессионально: вот неудачный, ненужный фрагмент, а это требует повторного вопроса… В групповой беседе умел сбалансировать участие каждого: кого-то притормаживал, кого-то понукал, мысленно отстраивая композицию, и выходил потом на расшифровку записи с готовым планом в голове: что взять, что выбросить, что сократить и что куда поставить, какие сделать перебивки. Сейчас же он не вслушивался, а именно что слушал, просто слушал, честно отдавая себе отчет в том, что ничего из услышанного в книгу не войдет, а если и войдет, то будет вырублено траоровской шайкой с категоричным приговором «не формат». Шайке нужна была книга совсем не о том, как молодую Коркину несли по грязи три выпивших в буфете мужика. Но Лузгин не испытывал чувства досады, как это часто с ним бывало, когда он понимал, что сработал вхолостую, даром растратив и душу, и время. Он даже не корил старух за те четыре рюмки, что вынужден был выпить с ними, и выпьет пятую, на посошок и со «спасибом». Вот только Коркина обиделась, похоже, на вредную Сейфуллину, надо бы сгладить неловкость. Расскажу им про свою бабку из Калуги: как рано утром сидели за чаем в столовой у низкого окна, почти на уровне дороги, дом старый был, просел; и как в окне появились колесо большой телеги и крепко пахнущие сапоги с заправленными внутрь штанами; спустившаяся откуда-то сверху рука толкнула внутрь приоткрытую створку окна, чужой голос спросил, не здороваясь, короткий путь к базару; маленький Лузгин смотрел на бабушку, отгороженную от него теперь оконным стеклом, в котором отражались другое колесо телеги и женские ноги в ботинках, свисающие рядом; и бабушка что было сил толкнула створку от себя, стеклянный взрыв и грохот рамы, топот убегающих сапог и стук окованных колес по булыжнику; и тишина, шевеленье тюлевой занавески, в руке у бабушки подрагивает чашка, и бабушка, сжав губы ниточкой, чуть слышно говорит:

«Хамье…».

— Ваша бабушка, наверно, из дворян была, — без вопроса сказала Сейфуллина.

— Доподлинно не знаю, — ответил Лузгин. — В те годы об этом спрашивать было не принято. А замужем была за лесником.

— Из дворян. — Сейфуллина переглянулась с Коркиной. — Уж точно из дворян…

15

Утром они со стариком должны были собираться к поезду: сибнефтепромовское руководство в рамках предновогодних мероприятий решило отправить ветеранов спецсоставом в столичный город Сургут, где тамошний президент объединенных сибирских территорий давал торжественный прием в честь героев-первопроходцев нефтяного Приобья — утром туда, вечером того же дня обратно. Нина Никитична с обычным для нее, но ныне чрезмерным каким-то упорством настояла на плотном завтраке, не покидала кухни, покуда Иван Степанович не отправил внутрь себя большую часть положенного ему на тарелку, и всем видом своим, включая бигуди и по особым лишь дням надеваемый в мелкий квадрат простроченный халат (подарок мужа), демонстрировала неодобрение предстоящей поездки. Лузгин догадывался о причинах ее недовольства: как сядут в поезд, сразу и начнут, — и хотел было с наигранной строгостью пообещать, что проследит и не позволит, но вспомнил, как недавно заявился с запашком и встречен был трагическим молчанием. Он сказал старику: «Жаль, что не будет Гулько»… Сказал без задней мысли, просто в тон угрюмой неподвижности стариковского лица, и пояснил, что в последние годы похоронил немалое количество друзей и знает хорошо, что это значит.

— Да ни черта ты не знаешь, — презрительно проговорил старик и, устыдившись, видимо, собственной немотивированной резкости, добавил нехотя, что и сам он не знал ни черта, будучи в лузгинских молодых годах. Насчет своей весьма сомнительной предпенсионной молодости Лузгин вполне бы мог поспорить, ежели бы с некоторых пор и ему самому люди на двадцать лет его моложе не представлялись наглыми подростками.

— Ты погоди, — сказал старик, — еще и радоваться будешь. И не пяль на меня глаза: будешь радоваться, что вот он умер, а ты жив. Да, есть такое скотство стариковское. — Он взял салфетку и вытер мокрый лоб. — За эту мысль поганую себя возненавидишь, но мысль останется, никуда она не денется, Володя. У тебя такого еще нет, не спорь, я знаю, тебе еще рано, хотя и ты, прости господи, спокойно можешь завтра помереть, кондратий хватит — и готов как миленький, но можешь и прожить еще изрядно, а я вот уже точно не могу, и это как-то… доброты не прибавляет, а только эгоизма. От страха, конечно, от чего же еще… Начинаешь понимать суть слова «злорадство», то есть зло радуешься, что не ты пока… И еще — пустота. — Вытаращенными глазами, похожий на Ивана Грозного с картины, старик медленно обвел пространство кухни, и Лузгин выругал себя за то, что так неосторожно помянул умершего Гулько. — У молодых друг помер — завели себе другого.

— Ты упрощаешь, Степаныч.

— Ну, не друга — приятеля, не важно, место все равно заполнится. А здесь… не заполняется, Володя. И после каждых похорон ты понимаешь, что у тебя что-то отрезали, дырка в жизни, и начинает казаться, что, может, ее, жизни, и не было совсем? Почти никого не осталось. Полный город людей, а пусто, почти никого. Я вот бога молю, чтобы с Ниной раньше меня не случилось. Боюсь я без нее остаться. И, ты поверь, не только потому, что я совсем не знаю, как за квартиру платить, как за свет, как за воду, что почем в магазине… Пустоты боюсь окончательной…

Заметив готовность Лузгина вмешаться в разговор, сказал опережающе:

— Я понимаю, понимаю: дети, внуки… Я их люблю, я за них голову отдам, не раздумывая, но это все другая жизнь, другая, Володя. Это жизнь старичка на скамейке с палочкой. А пока жива Нина, пока живы мои товарищи, я еще не с палочкой, нет! — Иван Степанович мелко потряс согнутым пальцем перед носом Лузгина и снова стал похож на Грозного Ивана. — Странное дело: смерти самой не так боюсь, как этой проклятой пустоты. Хотя и смерти, ясное дело… Я же тебе говорил про злорадство. Вот так все в человеке рядом уживается.

— Ты брось, Степаныч, эти разговоры, — сказал Лузгин, подчеркнуто нахмурившись. — Я еще понимаю: на ночь всякое в голову лезет, но утром-то, утром!

— Глупый ты, — сказал ему старик, — утром-то оно как раз и лезет. Проснулся — жив, и начинаешь размышлять, почему. Это у вас день пережил — и хорошо, а у нас по-другому: у нас задача — до утра дожить, не померев, а там уже и размышлять можно, целый день как-никак впереди.

Лузгин тут же брякнул, не шибко подумав:

— Гулько же умер днем.

— А его отпустило. Всегда бывает… Ну, не всегда, а часто: возьмет и отпустит накануне.

— Если так, то это… милосердно.

— Опять ты ни черта не понимаешь. Если оно так идет и идет, то рано или поздно ты уже смиришься. Но дать надежду человеку и тут же его обмануть!.. Подлость это, а не милосердие, Володя. Писатели так любят: только герой перемучился, только у него все наладилось, и тут его — бритвой по горлу. Терпеть такого в книжках не могу. Ведь подло это и несправедливо, так нельзя…

— Закончим тему, — предложил Лузгин. — А не пора ли нам?..

— Как скажешь.

Не нравилось все это Лузгину: и утреннее настроение старика, и его ночные бдения в гостиной у телевизора с выключенным звуком. Вот и нынешней ночью, проснувшись словно от толчка, — такое с ним случалось, и все чаще, а ведь еще недавно спал и ровно, и протяжно, — он увидел сквозь граненое стекло кабинетной двери зловещее мерцание экрана, словно бы в гостиной шел холодный химический пожар. Он давно хотел поговорить об этом с Ниной Никитичной, да все откладывал, все было не с руки, так и не поговорил, как не сказал и старику про Славку Дякина, не передал Земнову (где его найдешь) условие Махита, а Вальке Ломакину не сообщил о записи в «машинке», да и «машинку»-то саму и папку с документами пока что не вернул Сорокину (благо, майор после сцены в ресторане на связь не выходил). Все как-то повисло в странном равновесии, но Лузгин чувствовал, что это ненадолго, что скоро все начнет стремительно валиться и уходить из-под ног, и все узлы развязать не удастся, придется рвать, придется жертвовать или разменивать фигуры, одной из которых был он сам, так не любивший ни рвать, ни разменивать и вечно полагавшийся на непременный, не раз его в жизни спасавший авось.