Sub specie aeternitatis

В потоке эмпирических явлений есть краски и различия, есть бесконечное многообразие, но нет индивидуальности, личности, если стоять на позитивистиче- ской точке зрения. Конститутивным признаком понятия индивидуальности является неразложимость, субстанциональное единство ее, невыводимость природы этой индивидуальности извне, из неиндивидуальной природы, единственность ее. Индивидуальность есть бытие в себе, бытие изначальное и все ее состояния, ее творческие акты, ее взаимодействие с другими предполагают эту ее внутреннюю метафизическую природу: она не может быть продуктом внешних текучих процессов. Рационалисты выработали отвлеченное понятие личности, идею личности, но живого, конкретного неповторимого в своем своеобразии бытия для них не существует; они подчиняют бытие мышлению, для них есть только жизнь в понятиях. И вот целое направление критицизма, очень характерное проявление немецкого идеалистического движения, пытается поставить проблему индивидуального; я имею в виду Виндельбанда, а в особенности Риккерта и Ласка [60] . Это направление признает иррациональность индивидуального и за этим индивидуальным признает ценность. Научное познание стирает индивидуальное; конкретное многообразие исчезает в вырабатываемых познанием общих понятиях; так создается «природа» с ее законами и покоится она на общеобязательных нормах разума. Кроме этих норм, общего, «природы», есть еще индивидуальное, иррациональное, не подлежащее разумному познанию, «история», под которой Риккерт понимает все конкретное и живое. Это тоже позитивизм, отклоняющий метафизическую постановку и решение проблемы бытия вообще и бытия индивидуального в частности; но позитивизм более высокого качества, так как он настойчиво выдвигает великую проблему, игнорируемую позитивизмом вульгарным. Направление это не хочет допустить, что кроме научного познания, для которого нет индивидуального, может быть еще познание метафизическое, которое только с индивидуальным и имеет дело, так как хочет знать бытие, сущее.

60

См. цитированную уже книгу Риккерта «Die Grenzen der naturwissenschaftlichen Begriffsbildung» и остроумную книгу Ласка «Fichtes Idealismus und die Geschichte»"'. У Ласка можно найти те метафизические крохи, которые свойственны этому полупозитивисти ческому направлению.

Позитивисты считают индивидуальность биологическим понятием, видят в ней биологическое образование. Многие в наше время в биологических инстинктах и психологических настроениях усматривают суть индивидуальности. Но ведь инстинкты, биологические свойства общи человеку с животными, с природой, это именно то, что делает его наиболее схожим со всеми, что совершенно неиндивидуально или вернее подин- дивидуально, не доводит еще до того состояния, которое мы называем личностью. С биологической и вообще натуралистической точки зрения нельзя даже констатировать факта индивидуальности, нельзя его уловить, и позитивист самое большее может считать этот факт стоящим вне компетенции научного познания, какой-то тайной. Если человек есть лишь капля в волнах природного бытия, если он только отрывок природного процесса, случайный продукт необходимости, то он не личность, не индивидуальность, его просто нет. Какой бы теории мы ни держались, мы живем тем непосредственным сознанием, что человек есть существо метафизическое, что корни индивидуальности нужно искать глубже биологии и психологии. Психологический индивидуализм усиленно проповедуется современными течениями в искусстве; он очень моден и близок сердцу современного человека, хотя по недоразумению, по грубой интеллектуальной ошибке. Если психологические переживания и настроения не имеют носителя в живом едином духе, если понимать нашу психику не как субстанцию или духовную монаду, а как временный отрывок необходимого процесса природы, извне образовавшуюся игру душевных состояний, то все наши индивидуалистические притязания будут висеть в воздухе, все титанические мечты о могучей человеческой индивидуальности, которыми грезит современный человек, будут жалким самообманом. Индивидуальность не в мгновении, а в вечности. И субстанциональное понимание души не только не противоречит актуальному, но даже предполагается последним, именно активный процесс, свободное творчество, все душевные акты и состояния нуждаются в носителе, в нутре, в самобытном единстве [61] . Когда мы сознательно говорим я, то мы уже констатируем субстанциальность души. Великий индивидуалист Ницше лучше всего доказал на своем примере невозможность биологического и психологического понимания индивидуальности; весь Ницше есть крик безмерной тоски по утерянной метафизической индивидуальности. Я знаю, что, слишком принято считать индивидуальное эмпирическим, а метафизическим общее и единое. Даже Шопенгауэр не решился признать безвременное и беспространственное бытие индивидуального и тем стал в противоречие с глубочайшими тенденциями своей метафизики. Но для меня это истина самая основная, самая важная.

61

Не может быть и речи об истолковании субстанции в духе Гербарта, как неподвижной математической точки совершенно оторванной от душевных процессов. Это чисто рационалистическая ошибка. Для нас субстанция есть живой дух, в котором все активные процессы органически неразрывны с своим носителем.

Просветление возможно только при коренной переработке теории познания, которая положит в свое основание проблему реальности и анализ понятия бытия. Мы непосредственно сознаем, а затем и познаем себя, как бытие, как духовную субстанцию, как я, неразложенное, из «природы» невыводимое, единое и единственное. Это образчик всякого бытия, которое иначе нельзя мыслить, как я, как индивидуальное, живое и духовное. Для метафизики несомненно большую роль сыграет волюнтаризм, который окончательно утверждается в современной психологии и тоже ведет борьбу с рационализмом [62] . Мы живем и движемся в трансцендентной глубине, и эти трансцендентные переживания более имманентны нашему существу, чем условный, потусторонний для непосредственного сознания мир опыта, природа. Вообще, нужно протестовать против того разрыва между имманентным и трансцендентным, которое идет от Канта, нужно признать имманентность трансцендентного и раскрыть двери для опыта метафизического. Все это нуждается в оправдании и развитии; но никем и никогда не была настоящим образом опровергнута эта непосредственная сознаваемость и познаваемость нашего субстанциального я, не гносеологического, а онтологического я, источника всякого истинного бытия.

62

См. уже цитированную книгу Н. Лосского «О волюнтаризме»

Гносеологи всегда начинают с противоположения мышления и бытия, субъекта и объекта; но это еще не начало; еще до этого противоположения мы находим непосредственную данность, которую принято называть сознанием, и наш рефлектирующий разум должен обращаться не только туда, где все условно, все вращается в понятиях нашего мышления, создающего научный опыт, но и сюда, где дано безусловное бытие, где открывается опыт трансцендентный и возможно метафизическое познание. Тут открывается перед нами бесконечный путь в опознании состояний, в переходе их в знание истинное. Если есть в философии истина незыблемая, так это то, что всякое бытие субстанционально и духовно, что всякое бытие — индивидуальное я, что мир есть сложная система взаимодействия духовных субстанций разных порядков, высших и низших. Конкретный спиритуализм есть единственная возможная метафизическая система и единственное решение проблемы индивидуального, единственное оправдание самой постановки проблемы личности. Панпсихизм связан с самыми древними и самыми глубокими человеческими верованиями и чувствами, и это неискоренимое убеждение в одухотворенности мира бессильны отнять у нас позитивно-рационалистические теории знания. Как мощно призывает нас живопись Бёклина к вере в душевную жизнь мира, в населенность его живыми духами. И это не имеет ничего общего с плоским пантеизмом, поглощающим все индивидуальное и разрешающимся чисто словесными и тавтологическими утверждениями. Самобытные проявления русской философской мысли тяготеют к спиритуализму и носят характер антирационалистический. Мы, может быть, ближе современной европейской философии подходим к коренному вопросу, проблеме реальности и проблеме бытия и ищем исхода из болезненного кризиса современной мысли.

Все положительные утверждения, связанные с проблемой личности, пропитаны тем метафизическим предположением, что личность есть свободная, самоопределяющаяся, духовная субстанция. Только живой, конкретный дух, безвременный и беспространственный по своей природе, может обладать безусловной ценностью, только ему могут быть присущи безусловные, неотъемлемые естественные права, только его индивидуальная судьба может иметь глубокий смысл и только над ней могла так крепко задуматься новая история с ее основным мотивом — выработкой и утверждением индивидуальности. Боевые позитивисты возражают: если человеческий дух и так свободен, если в его ценности не может быть сомнения, если его права абсолютны и неотъемлемы, то зачем бороться за свободу, за право; такой дух не может быть угнетаем, угнетается лишь эмпирическая видимость. Это недоразумение или софизм. Субстанциональный дух не есть что-то далекое и совершенно отличное от живущего на земле человека, угнетаемого и борющегося; мы решительно протестуем против такого рода дуализма. Духовная природа человека подымает восстание во имя своего первородства; она борется против низших сил, связывающих и гнетущих во имя окончательного освобождения, индивидуального и универсального. Кусок материи, случайная игра ощущений не могут написать декларацию своих прав, не могут противополагать себя бессмысленной природе, грубой силе. Борьба за свободу и право с логической обязательностью предполагает борющегося, свободного по своей внутренней природе и внутренним существом своим сознающего свои абсолютные права. Прометей был великий дух божеского происхождения и титаническая борьба его велась во имя признания его высшей природы. Низшая природа не может перерасти себя в своих собственных продуктах; все высшее должно иметь другой, самобытный источник, поэтому необходимость никогда не родит свободы, а сознание абсолютных прав никогда не может быть выведено из фактического бесправия, а борьба с насилием должна иметь внутренний источник, противоположный всякому насилию.

Исповедуемая нами спиритуалистическая монадология понимает мир, как состоящий из множества духовных существ разных порядков, неразложимых в своей индивидуальности и стремящихся к свободному самоопределению, к разрушению необходимости, к уничтожению гнета материи, того кажущегося бытия, которое создается низшей, связанной природой существ элементарных и простых. Эта философская концепция может быть названа метафизическим плюрализмом; в ней находит себе выражение тенденция к множественности, к индивидуальному, заложенная глубоко в нашей познавательной природе и не находящая себе достаточного выражении в большей части рационалистических и монистических систем [63] . Мир множествен по своему бытийственному составу; всякое бытие индивидуально. Слишком многие философские направления грешат тем, что мыслят акты, состояния процесса без субстанционального носителя; мир представляется драмой с действием, но без действующих лиц, и таким образом бытие превращается в призрак, иллюзию. Современная теория познания должна глубоко подумать над категорией субстанции и признать ее основной, неустранимой при выработке понятия бытия. В плюралистическом спиритуализме находят себе метафизическое отражение наши индивидуальные стремления, наша борьба за права личности, за свободу, получает смысл наш мучительный интерес к основному вопросу человеческой жизни, вопросу об индивидуальной судьбе, с которым связан глубокий трагизм, неведомый позитивистам. Теория личности завершается философией бессмертия, и тут мы переходим к совершенно иной полосе мыслей, к вопросу о миссии человечества, его коллективном призвании, т. е. к проблеме прогресса.

63

Из великих философов плюрализм более всего выражен у Лейбница, но был испорчен ошибками рационализма.

IV.

Можно считать неопровержимо установленным метафизический характер идеи прогресса, и мне не хотелось бы в сотый и тысячный раз повторять, что прогресс предполагает цель и смысл истории, что он приводит к идее нравственного миропорядка, что позитивизм должен в сущности отказаться от идеи прогресса и признать лишь процесс, эволюцию, движение бесцельное и бессмысленное [64] . Укажу только вот на что. Если проблема личности неизбежно приводит нас к признанию духовной субстанции, к спиритуалистическому плюрализму, то проблема прогресса столь же неизбежно приводит к единой, высочайшей субстанции, к добру как мощи, к спиритуалистическому монизму. Неискоренимый из нашего сознания факт смысла человеческой жизни и человеческой истории основан на предположении, что кроме меня и всякого другого, кроме человека и человечества есть еще третье, высшее, чем я и мой ближний, есть Единое, и в отношении к этому Единому множественности вся загадка бытия, метафизическая основа движения в мире.

64

См. статью С. Булгакова «Основные проблемы теории прогресса» в цитированном выше сборнике.

Не раз уже произносили суровый суд над прогрессом с точки зрения трагической судьбы индивидуальной человеческой души, ее загубленных надежд, ее неудавшейся жизни, пролитой крови и слез. С особенной силой ставит прогресс перед судом индивидуальной судьбы Достоевский в знаменитых словах Ивана Карамазова о слезинке ребенка. Это принято называть проблемой теодицеи и очень неудачно. Нельзя Бога оправдывать миром, наоборот, мы мир с его злом и страданиями хотим оправдать Богом, хотим найти смысл и выход из трагедии мира в Высочайшем. И вот стоит перед нами вопрос об оправдании и осмыслении прогресса с его ужасами и жертвами, с гибелью и страданием индивидуальности — человека, признанного за самоцель.

Идея прогресса пропитана мечтой о совершенном, высшем, сверхчеловеческом состоянии людей, в котором восторжествует окончательная гармония, не будет крови и слез, в котором высочайшее могущество будет сочетаться с высочайшей благостью. Предположение такого высшего состояния, как предела, есть необходимый признак понятия прогресса. Конкретно в истории человечества эта мечта принимает различные формы: в социализме она воплотилась в идеи Zukunftsstaat'a26', которого верующий социалист ждет так же, как верующие христиане ждут второго пришествия. Много утопий родилось из этой потребности мыслить вершину прогресса, освещенную ослепительным солнцем человеческого совершенства и могущества. Допустим, что человечество взберется на высокую гору, что оно войдет в царство желанной гармонии, будет сильным, прекрасным и радостным. Эта кучка людей, счастливо устроившаяся на груде наших трупов, на почве увлажненной нашими слезами, не может нас привлекать, не может быть нашей целью, не может искупить гибели индивидуальной, не может ответить на крик проклятия хоть одной загубленной человеческой души, не может осмыслить трагический ужас человеческой жизни. Прогресс позитивистов есть самая безобразная, самая бесчеловечная идея; прогресс должен быть отвергнут, если позитивизм прав: его нравственно нельзя принять, нельзя ничем окупить. Почему будущие поколения должны быть поставлены выше современных и прошлых, почему для их будущего довольства и устроения я должен работать, страдать, губить себя и других? Это необходимо, вот единственный ответ, который мы слышим от позитивистов; этого требует растущая и развивающаяся жизнь, которой мы поклоняемся, как высшей святыне; вы погибнете, как неприспособленные, если не будете служить нашему прогрессу. Этот жалкий ответ ясно показывает, что для последовательного позитивиста даже не существует и не может существовать проблемы прогресса, как нет и проблемы личности; он перестает понимать, в чем тут вопрос, заглушает в себе голос непосредственной человеческой природы. Идею прогресса, как и идею личности, могут брать под свою защиту только идеалисты, позитивисты же не имеют на это никакого права; они в конце концов могут защищать только законы природы, этот фетиш новейшего изобретения, и склонять во всех видах и формах слово «жизнь», — жизнь, взятую из книжек по биологии и представляющую собой самое пустое и бессодержательное понятие. Мы готовы вполне присоединиться к гимнам жизни, которые складывают поэты позитивизма, но это ничего не скажет ни о наших согласиях, ни о наших разногласиях, так как это вообще ничего не значит [65] . Будем жить, углублять и расширять жизнь, но не будем злоупотреблять биологическими метафорами!

65

В этом отношении очень характерен позитивистический сборник «Очерки реалистического мировоззрения»"'. Вся философия этого сборника сводится к чисто словесным упражнениям над понятием жизни и разрешается в такие тавтологические утверждения — добро есть максимум жизни, красота тоже максимум жизни, прогресс — рост жизни и т. д.

Но проблема оправдания прогресса, искупления его жертв, отношения прогресса к судьбе личности должна быть решена, без этого сознательный человек не может участвовать в работе прогресса, не может служить этому бессмысленному идолу — кучке будущих счастливцев. Спиритуалистическая метафизика, моноплюралистическое истолкование бытия может приблизить нас к решению этой проблемы, индивидуальный человек, творчески участвующий в прогрессе, создающий лучшее будущее, работает для себя, создает свое будущее. Высочайшая гора прогресса есть царство Божие, в которое войдут все индивидуальности, в котором искупится всякая слезинка ребенка и превратится в радость. То, что в эмпирической видимости представляется вытянутым в хронологическом порядке, во временной последовательности, то в метафизическом, безвременном бытии вытягивается в одну линию и в этой одной линии окажутся все духовные субстанции мира, все человеческие поколения на нашем обыденном языке. Только это делает возможным радостное и осмысленное участие в прогрессе, вечном творчестве и совершенствовании, мучительном и тяжелом, в освобождении человечества, связанном с освобождением всего мира. Тут соприкасается и перекрещивается индивидуальная человеческая судьба с универсальной судьбой человечества и мира и универ- салистический монизм понимается, как окончательное завершение индивидуалистического плюрализма, так как множественность находит в Едином не отрицание свое, а полноту своего утверждения. Веру в Бога хотели заменить люди XIX века верой в прогресс, но оказалось, что, отбросив Бога, нужно и прогресс отбросить, так как он теряет смысл и не может быть оправдан. И пусть позитивисты не слишком гордятся своим прогрессом и своей прогрессивностью: на их языке это ничего не значащее слово; а что они любят жизнь, так кто же ее не любит. Попытаемся еще расшатать одну из излюбленнейших идей позитивистов, идею служения человечеству, как высшей цели жизни; тут мы найдем новое подтверждение того, насколько невозможно построить позитивную теорию прогресса.

Цель прогресса и высший критерий прогрессивности вращается для позитивизма в пределах понятий человека и человечества и приводит к религии человечества. Нам представляется важным расшатать это фиктивное и номинальное понятие человечества и показать, что у позитивистов оно некритически подставляется вместо сверхчеловеческого, которое неизбежно предполагается признанием безусловных ценностей. Коренная ложь философии и религии человечества заключается в том положении, что будто бы мой ближний имеет большую ценность, чем я сам, что «многие» увеличивают по сравнению с «одним» качество ценности, что будущие поколения ценнее настоящих и прошлых, что в человечестве есть что-то большее и высшее, чем в человеке. Мы верным инстинктом ищем чего-то высшего, чем человек, только на этом высшем мы считаем возможным основать оценку и определить отношение человека к человеку. На индивидуальном человеке, как фактической данности, нельзя ничего построить, из него, как факта эмпирического и случайного, нельзя добыть огня для человеческого прогресса, и вот начали позитивисты теоретически суммировать эти нули и перемещать их хронологически вперед, выработали понятие человечества, манящее, властно зовущее вперед, не замечая того, что психологически это понятие было пропитано элементами сверхчеловеческими и метафизическими, а логически было номинально и фиктивно. Присмотримся к этому поближе и подойдем с совершенно особой стороны.