Суббота навсегда

— Правду говоришь, Али, так и есть. Нелегко будет выбирать Осмину, белокожему кизляр-агаси.

— Агаси ты моя бамбаси, до чего же это правильно, гагуси. Только знает свирепый Осмин, чего он хочет, как сырыми мозгами, раскормил знанием свою свирепость.

— Правда твоя, мой прибамбасик, мой залумпасик, мой некошерный колбасик, мой колокольчик, мой пумпусик, двойник мой, мой советник, мой оракул, пророк! Кузен мой добрый, как дитя…^[48] Семь звезд горит в небесах, где на вопрос о солнце Селим-паша отвечает: «Я за него». Что с вами, что вы смотрите на своего Али, как на хоровод манихейский?

— Ой как прав он, наш гагуси — то и смотрю. Солнце светит, но не греет, и на небесех тех печать. Поэт погиб в тебе, Алик-баба. Слушайте же, дети, что вам расскажет безносый Мансур.

— Нет — Алик-акбар…

— Нет — правдивейший Шукран-абу…

И далее звучит хор в составе этих Киршну, Вишну, Черешну — потому что страсть как любят они кучу малу:

— Осмин, белый кизляр-агаси, обязался восстановить могущественному правителю Басры его сломанный рог. Да-да, нечем бодаться Селим-паше. А то, глядишь, обратит Селим свои взоры на черных евнухов, по примеру султана, а ему, Осмину, обрубит вершок, как мамелюки обрубили корешок. О Восмин свирепый, страшись, не возвращайся без луны, вызывающей приливы! Ты, сызмальства наслышанный о чудотворных златозадах, — блажен, кто отыскал разрыв-траву! Ищи. Когда наши войска вышли на подступы к Вене и чуть не водрузили зеленое знамя пророка над цитаделью экспрессионизма, то от тамошнего огородника, потом сбежавшего под защиту чуждых крыл, стало известно, что якобы есть другая разрыв-трава. На невыразимые желания. Хоть ты сам султан, неким желанием тебе приходится тайно поступаться… Да мало ли, о чем, в отличие от нас, знает Осмин, удесятеряя этим свою свирепость, ибо кто приумножает знания, тот приумножает свою свирепость, — и

– ы стали смеяться не столько шутке, сколько от удовольствия, которое доставляло им сознание своего превосходства над Осмином: они-то полагали себя тайновидцами плоти, теплой жучкиной плоти, кишащей жучками, при том что действительна только плоть и ничего, кроме плоти.

— Смотри, Али, за углом играют в «тетуанского пленника». Свернем?

— Неправда твоя, Мансур. В «тетуанского пленника» играют испанцы, а мы играем в «испанского пленника». Свернем.

— Твоя неправда, Али, потому что, если мы свернем, то не увидим «лезгинки».

— Неправда твоя, Абу-Шакран, потому что это не лезгины, а все же ливийцы…

Ну их…

Ряды торговых точек, поэтически уподобленных содомитом сучьему вымени, были забиты, как сопливейший из носов. Большинство — праздношатающиеся, но кое-кто хоть и шатался, да дело разумел. Мало того, что эти разумники помнили списки кораблей, доставивших в Тетуан свой улов (в конце концов, на стендах имелись вывески), но они отлично знали, где велся промысел и как. Вспомним рыбный рынок в Див-сюр-Мер. На лотках затейливо выведены названия баркасов. Длиннее всего очередь к «Марии-Антуанетте», но кто-то чает «Звезды морей», а кому-то любезней «Альбатрос». Так же и в Тетуане. Каждая ячея имеет свою клиентуру. Существует такое высокое умение, как создавать иллюзию низких цен. Когда за девочек (которыми, заметим в скобках, кормят рыб в Хуанхе) здесь хотят пол-юаня, то покупатель начинает «мести с прилавка». И тогда уже не замечает, что женщины-фалаша идут по цене рабынь из Месопотамии, а постные суданцы стоят столько же, сколько с румяной корочкой суздальцы. Последние — специальность алчного и желчного рахдонита:^[49] вот, покачиваясь, движется он на верблюде по пустыне, и ежели смотреть против солнца, то вереница рабов с пропущенной через ошейник цепью являет собою отрадную картину с точки зрения прогресса: кажется, что это тянутся телеграфные столбы.

— Дадите на пробу? — спрашивает покупатель продавца и либо слышит в ответ «пробуем глазками», либо отправляется за ширмы — обыкновенно это бывает, когда «фрукт» не больно-то казист, но хозяин божится, что «сладкий как мед».

Еще устраивается «показ» по типу демонстрации мод. Однако стройному юнцу в вашем пузатом присутствии не полагается разрешать доминантсептаккорд в тонику, это прерогатива покупателя.

Были шатры, источавшие такие гастрономические ароматы, от которых слюнки текли, как слезы. Это торговали кулинаров. Здесь уже вы сами оказывались в роли модельного юноши: от кулинарных шедевров вам уделялись сущие крохи (но какая посуда, какое обслуживание!). Вот купишь повара, тогда и обжирайся. И что вы думаете, покупали.

В других местах торговали виртуозными партнерами в нарды, слепыми лирниками, применявшимися в гаремах («Глаза б мои не глядели…»), дорогостоящими европейцами, впрочем, дорого стоили они лишь в мирное время, в разгар же военных действий не стоили ничего. И т. п. и т. п.

То там, то сям встречался наглухо запаянный ларец с надписью «Сырец», внутри которого стояло жужжанье; то жужжанье у нас песней зовется. Говорят, этих рабочих пчёловек тайком скупали каннибалы, но это слухи, а вообще-то «рядовым необученным», им давалось кайло, тачка — и с места в карьер.

Носилки с Осмином опустились у неприметного ларька, по виду, если и торговавшего чем, так только газировкой с лимонным сиропом. Ни раба, ни рабыни, ни рабенка («рабенок» — так о своем подопечном выражались крестьянки, бывшие в услужении у нонешних городских) — ничего такого не стояло перед палаткой с неброским названием «Промысловая артель „Девятый вал“». «Вали отсюда, панял?» — как бы говорила палатка каждому, кто проходил мимо. Перед кизляр-агою из Басры, однако, полог ее гостеприимно откинулся, словно только его и ожидали.

— О любимец ветров, осыпаемый лепестками морских роз, на которого Басра дворцов и садов взирает с надеждой! Привез ли ты на сей раз златозаду с звездным взглядом, с коленками, круглыми, как грудь, и с грудью, что тверже белых коленок — благосклонную луну, вызывающую приливы? — Это было сказано голосом юного пионера.

На том, к кому Осмин обратился, был просторный балахон, какой носят братья-катары. Хозяин жестом пригласил гостя садиться, шесть узорчатых подушек приняли седьмую.

— О кизляр любви, кизляр своей печали, я отвечу тебе, но сперва пригуби из этого кубка. Этот газированный лимонный напиток приготовлен тою, что собственноручно делает его для своей души, для своей повелительницы, для луны средь звезд…

Прохладительный напиток зашипел в кубке и пошел пеною.

— Она здесь, корсар? — вскричал Осмин. — Златозада? Луна приливов? О корсар нашего времени! Да ниспошлет тебе Аллах счастливого разбоя, горы трупов и моря крови, а остальное добавлю я.

— По вкусу ли тебе этот лимонад, премудрый Змей Гаремов?

— Несколько бьет в нос, — отвечал тонкий голос Змей Гаремыча. — Но мой нос перебьется, — двусмысленный жест, — важно, чтоб это шло на пользу их златожопию. Яви уже мне, наконец, ее скорее, корсар!

— Она уснула. Усыплена, чтобы пламя стыда не опалило ей ланиты. А спящие сраму не имут. Не забудь, что она европейского происхождения, там кротость — добродетель мужчины, женщину же украшает гордость.

Капитан Немо уже хотел было хлопнуть в ладоши, но, как если б вспомнил, что они стеклянные, вдруг застыл в нерешительности.

— Тсс… мы рискуем ее разбудить. Тебе, гаремов страж, как я понимаю, главное увидеть из чего у Анны гузик? Сейчас мы это сделаем пианиссимо, — и он почти благоговейно отвел влево занавесь, за которой находился живой прообраз «Спящей Венеры» (кисти того венецианца, что испил дыханье, полное чумы. А вот красть картины нехорошо, разве что только из немецких музеев — говоря: «А у вас негров линчуют»).

Затем ложе бесшумно повернулось вокруг своей оси. Алчному взору Осмина открылась обратная сторона Луны. Вах! Омега наших устремлений… Последняя буква греческого алфавита сверкала как солнце. Осмин ощутил себя легендарным евнухом Царя Небесного, но свой триумф отпраздновал шепотом:

— Не будите возлюбленную, доколе сама не встанет — это говорил еще сам женолюбивый царь, — и он поднес палец к губам, словно задувал свечу.

Когда спящая красавица вновь обратилась из «Венеры» Веласкеса в «Венеру» Джорджоне, Осмин, по правилам восточного бизнеса, повел разговор о том, о сем, о своей работе, о гаремах вообще. Другой теоретик вожделения умело поддерживал беседу. Наконец Осмин заметил, что дескать «и у бесценного есть своя цена».

— Да, — согласился капитан Немо. — Бесценное в данном случае означает «не имеющее твердой цены». Говорят, о страж Реснички, что алжирский бей за свою златозаду заплатил десять тысяч пиастров и двести верблюдов.

— Я дам тебе десять тысяч раз по тысяче пиастров и в двадцать раз больше верблюдов! — воскликнул Осмин.

— Но сам посуди, на фига козе баян?^[50]

— Действительно, — согласился Осмин. — Зачем любимцу ветров, осыпаемому хлопьями морских коз, верблюды? Ему подавай…