Суббота навсегда

— А я-то надеялся. Шельмец, он же должен был быть настигнут. Не понимаю, он что, осуществил другую возможность? И мы полным ходом углубляемся в сослагательное наклонение? Ведь его должны были схватить.

— Мне все равно. Я англичанка, и по мне испанцы — те же мавры.

— Ну, ты скажешь. В Испании чтут Божью Матерь, там нет гаремов. И потом не забывай, кто мой хозяин — Лостадос де Гарсиа-и-Бадахос, сын Алонсо Лостадоса де Гарсиа-и-Бадахос, коменданта Орана.

— Вот уж действительно нашел, чем хвастаться.

— Знаешь, Беленький, английская спесь прекрасна, как и все английское. За право на нее можно многим пожертвовать, например, собою, мною, но о доне Констанции ты подумала?

Весь остаток пути Блондхен проплакала — это, значит, с четверга по понедельник. Педрильо мерил каюту шагами и рассуждал сам с собой:

— Но ведь их настигают. Я это отлично помню. Как же так? Неужто мы и вправду соскочили на иную лыжню?

Он перепугался. Если так, то впереди была неизвестность. Мама, не бросай меня в колодец… одец… дец…

Тетуан

Души умерших в неволе кружат над Тетуаном. Они то снижаются, то снова взмывают кверху тучами черных крестиков.

И сразу видишь заснятую на «Technicolor» — со следами пятидесятилетнего проката — декорацию портового турецкого города, условно говоря, осьмнадцатого века. Звучит невольничья музыка: мерные удары литавр и т. д. Обнаженные спины, купеческие халаты, чалмы, фески; там что-то грузят; а там мельканье плетки: гонят невольников — мужчин в цепях, женщин с детьми. И большими красными буквами: «Тетуан».

Смена кадра.

— Ты слышал, Абу-Шакран, какого мальчика привез себе алжирский бей из Бухарешти? С золотой ягодицей, сынок.

 сидит, поджав под себя ноги, сосет кальян. Вечный содомит, отбросы, живет с толпы. Завтра невольничий рынок, для него раздолье.

— Неправда твоя, Мансур. Бухарский эмир подарил его своему зятю Аслану, только у него не золотая ягодица, а золотое яичко. Это у алжирского бея есть златозада. Алжирскому бею она обошлась в десять тысяч пиастров и двести верблюдов в придачу.

— А вот и неправда твоя, златозада есть в Пенджабе. За нее пенджабский шах Масуд отдал бутылку с джинном.

— Неправда твоя, бутылка была пустой.

— Тсс! Джинн в бутылке в обмен на золотую ж… — это я называю баш на баш, сынок. Видишь того каплуна из Бакы? Если он посмотрит на меня и закричит: «Мухаммад свидетель! Вот человек — пускай вернет мне то, что отрезал у меня прошлой ночью», — разве я не отвечу: «Во имя Аллаха, подайте мне штопор»?^[43]

— Неправда твоя, Абу-Шакран, потому что бакунец этот на тебя даже не посмотрит. А чтоб и ты не очень на него заглядывался, его сопровождают два дюжих ливийца… Вот идет Али, он подтвердит.

— Салям алейкум да ниспошлет всемогущий Аллах.

— И тебе да ниспошлет Он салям, Али. Скажи, сынок, видишь того азербайджанца…

— Твоя неправда, Мансур, какой же он азербайджанец! Только что его охраняет дюжина лезгин, а сам он евнух Селим-паши, правителя Измира.

— Неправда твоя! Селим-паша правит Басрой, у него горы золота. Юсуф, главный страж его гарема…

— Лживые твои уста, в Басре начальника над евнухами зовут Осмин. Этот Осмин встречается здесь с корсаром из корсаров Нэмо…

— Неправда твоя! Неправда твоя! Пусть милосердный Аллах оторвет мне все, что еще не оторвано (Мансур и Али: «Уши!»), если это никакой не Немо, а Видриера, лиценциат словоблудия и апостол оскопления. Проклятого не забуду вовек. Он выдал меня неверным жучкам, одной белой, другой черной, и те рвали мою теплую плоть.

Собеседники 

перемигнулись.

— Почему же он сделал это, противный? Не иначе, как у нашей жучки по-прежнему жучки…

Хриплый придушенный смех. Кальян опрокинулся и пролился, когда, в шутку борясь, один завалил другого, другой третьего…

— Тю-тю-тю-тю… И по-прежнему ползут они на теплую плоть.

* * *

Это правда, Осмин всякий раз спешил в Тетуан, прознав, что там капитан Немо. Осмин — пухлый, белоглазый, отвратительный, как руки ненужного ему брадобрея. Но, что часто случается, в глубине этого тучного безволосого тела билось честолюбивое сердце. Девятый ребенок драча из албанских Драчей,^[44] он был продан мамелюкам, когда его батюшка однажды по пьяному делу применил навыки своего ремесла не по назначению. Размер виры превышал годовой доход семьи, которой пришлось расстаться с самым маленьким ее членом: с еще маленьким — расставаться не так жалко. Того же мнения были в Египте.^[45]

Уже с ранних лет у прошедших успешно через это испытание вырабатывалась профессионально-кастовая психология. Смысл жизни состоял в том, чтобы сделаться первоклассным евнухом, сделаться великим евнухом, может быть, величайшим на свете, таким как Шаазгаз. Росшие в своих дортуарах кастрированные дети знали: в будущем их веденью подлежит начало всех начал в государстве. От века они на посту номер один, где хранятся драгоценные сосуды для царского семени — добываемого в обмен на сакральнейшую ласку, наставлениям о которой они не вполне чужды. Жрецы чужого сладострастия! В своей легендарной свирепости они подобны филологам, которые тоже все знают и ничего не могут.

Осмин искал то, чего найти до сих пор никому не удавалось, — златозаду. Сыщи он ее, и гарем Селим-паши превзошел бы гарем самого Сулеймана. О златозаде Осмин слыхал еще в детстве: как купец привел с базара невольницу, ночью входит к ней, а у нее оба полушария из чистого золота. Что такие вещи бывают, слышал он и поздней. Златозадой якобы была Айюна, Седьмая Звезда Чингизхана. Куши (евнух при прежнем паше, свергнутом Селимом) открыл ему перед казнью, что в Нубии, откуда он родом, жила девушка с золотым тазом — черная златозада. Она была дочерью небогатого человека, и, чтобы поправить свои дела, тот продал ее султану. Но вскоре султана убили, а его племянник, возглавивший заговор, любил только голубоглазых — блондинок или рыжих. Имелись и другие свидетельства в пользу существования златозад.

Осмин ждал помощи главным образом от французских корсаров. И вот почему. Французская жизненная мудрость учила: «Cherchez la femme». Напротив, в обычае англичан или испанцев было стяжать себе побольше сокровищ и славы. Осмин встречался с капитэном Нэмо, тот сухо сказал ему: «Не обещаю, но буду иметь в виду», — и предложил удовлетвориться пока другим золотом, до краев наполнив кубок гостя мальвазией.

Осмин служил Аллаху менее усердно, чем Селим-паше. Достаточно того, что последнему он помог воцариться в Басре, тогда как Аллах своим воцарением на небесах если кому-то и был обязан, то никак не Осмину. Иными словами, принимая кубок с мальвазией из рук знаменитого корсара и осушая его, Осмин не испытал ни малейших угрызений совести — лишь легкое жжение в груди, сменившееся легчайшим опьянением. Когда эта прямо-таки воздушность наполнила все его члены и они стали как отростки большого баллона, он — воспарил. Хозяин между тем подливал и подливал…