Суббота навсегда

— Велик Аллах, не оставивший своим попечением раба своего на пути из дома трудов в дом отдыха, — говорил Бельмонте, возвращаясь домой, и две жены с возгласом «хомейн!» подхватывали его под руки, как пьяного русского барина, усаживали, а две другие подставляли тазики.

Это ли не счастье?

Примерно в этом роде рассуждали они однажды с Вануну, также полагавшим, что счастье — не что иное, как добродетель.

— Степенный, живущий по законам Пророка, делящий свое время между семьей и лавкой, — счастлив. Все остальные, желающие оседлать скакуна удачи, даже если им в их многобурной жизни и повезет, все равно изойдут кровью в поисках острейших наслаждений.

Бельмонте одобрительно кивал: уж кто-кто, а он давно это понял.

— И все же, — продолжал Вануну, — я не могу чувствовать себя вполне счастливым. Мне известна одна тайна, в разглашении которой я испытываю мучительную потребность. Представь себе, соседушка, ты знаешь такое, о чем не догадывается никто, и ты обречен это знание хранить за семью печатями, не смея им ни с кем поделиться. И так проходит жизнь, и это — уже заноза сердца наболевшего. Страшная мука — чужая тайна, доверенная тебе. Иные в мечтах торопят приход Ангела смерти, чтобы на смертном одре поведать ее кому-то. Но только открывают они рот, как Малак аль-мавт капает им на язык желчью.^[66]

— Так поделись своей ношею с Айюбом, — этим высокочтимым именем стал зваться Бельмонте, перейдя в ислам. — Открой тайну, несчастный, открой ее, Вануну. Тебе полегчает, а мне интересно.

— Смотри, не пожалей. Ну да уж поздно. Слушай. Как ты знаешь, мой отец, да будет благословенна память его, родом из Димоны. Спасаясь от набега кочевого племени, он перебрался в Басру, и не было у него ни рупии, ни даже полрупии на поддержание жизни. Как-то раз ему повстречался один человек, который сказал: «У меня есть для тебя работа, она тяжеленька, но ты молод, силен и ты справишься». Отец спросил: «А что за работа?» — «Кухонным мужиком. Драить котлы, в которых готовилась пища, мыть полы, выскребать сковороды, таскать мешки с мукой, разводить огонь в печи, вращать жернова наподобие ишака. И все это, не различая времени суток. Но зато есть будешь по-царски». Отец был так голоден, что охотно согласился. «Хорошо, — сказал человек, — тогда приходи в такой-то час туда-то и туда-то». В условленное время они встретились, это было на правом углу улицы Аль-Махалия и площади Мирбад. Если стоять лицом к курдским баням, то чуть правей янычарского приказа. Прямо у их ног, на земле, была круглая решетка. Привычным движением человек откинул ее, и они сошли по ступенькам, приблизившись к большим чугунным воротам, якобы именуемым «Ставни земли». Стража по первому же слову пропустила их. Дальше начиналась новая лестница, и опять ворота. Так повторилось еще дважды, пока они не спустились на значительную глубину. Отсюда вел длинный туннель со множеством факелов по стенам, от которых стало светлей и жарче, чем в июльский полдень на пляже. «Что это?» — спросил отец. «Скоро узнаешь». На сей раз путь им преградили высокие медные ворота с изображениями ифритов. Пройдя их, отец подумал, что и впрямь попал в джаханнам.^[67] Все было окутано сизым дымом, то в одном, то в другом месте прорывались языки пламени. Пахло ванилью, мускусом, имбирем — всеми ароматами, какие только источают котлы с грешниками. Мелькали фигуры, которые в равной мере могли быть приняты как за строптивцев, выпрыгнувших из наваристого бульона, так и за чертей, пытающихся их поймать. Отец не на шутку испугался. Тогда тот, кто с ним был, сказал: «Разве я не предупреждал тебя, что кухня эта непростая? Прямо над нами столуются „красные тюрбаны“ (состоящие из янычар элитарные части, на пиках которых Селим пришел к власти). Ты видишь, как готовится пища для самых свирепых людей в мире. Они цвет нашей армии и все до единого любимцы паши. А что их называют отъявленными головорезами, так для солдата это лучшая похвала». Вскоре отец сам убедился: накормить янычар — дело непростое. Кто бы мог подумать, что их свирепости скармливают не мозги медведей и печень львов, а блюманже с айвовым мембрильо, зефир в шоколаде; что для их янычарских желудков индюшачьи чевапчичи или тонкослойные хаши под галантиром предпочтительней бараньей ноги. Сам будучи на подхвате по пирожному делу и в поте лица добывая свою сливочную помадку, отец мало-помалу выучился готовить всевозможные сласти, за что впоследствии не раз возносил благодарность Аллаху. Случилось однажды так, что они испекли огромный пирог в виде царского дворца: на воротах стояла стража в красных тюрбанах, а в окнах видны были министры, придворные, челядь, в дальних покоях танцевали невольницы с цитрами и бубнами. Когда подъемник возвратил руины этого дворца, отцу приказано было сгребать их широкою привратницкой лопатою, чтобы сбросить в бак. Вдруг под руинами обнаружилась, вся в крошках, облепленная кремом и вареньем, девица. Но едва она провела по лицу ладонями, как стала подобна бледному месяцу, до смерти перепуганному кровотечением зари. «Я румынская красавица Сильвия Владуц, и я сделаю тебе хорошо, только не выдавай меня. Мой отец, Йон Владуц, стремянный валашского господаря, был пленен Валидом-разбойником, когда вез меня на свадьбу с Мирчу Златко. Так я стала невольницей в гареме Селим-паши. Взгляни на меня, добрый юноша, и скажи: по мне ли та жизнь, которую отныне я влачу — я, вольная валашка? Нет! Пускай побег сулит мне гибель, лучше уж так, чем иначе», — тут она залилась слезами и произнесла такие стихи:

Спаси меня, и не пожалеешь ты,

Ибо сделаю тебе за это я даже лучше,

Чем в силах ты пожелать.

Осмином-евнухом обучена я разным шалостям,

Хоть и сама еще кобылица необъезженная,

Жемчужина несверленая.

«Хорошо, я не выдам тебя, спрячься в этот котел. Сперва ты исполнишь, что посулила, а потом я дам тебе одежду и научу, как выйти отсюда. Но как, — отца все же взяло сомнение, — как, скажи, ты, пленница царского гарема, и очутилась среди янычар?» — «Среди янычар? Так вы варите шербеты и мармелад, и розовое варенье, и халву — для янычар? О дурни, каких свет не видывал! Это подземелье гарема, глупая твоя голова. Ты когда-нибудь слыхал про Ресничку Аллаха?» Уж на что неопытен был отец, и то понял: что беглянка — сам он на волосок от гибели, теперь его спасение в ее спасении. Или… убить ее, разобрать по членам и в бак, с остатками торта… Как говорят друзы, раз — и с концами. Но как же тогда обещанные шалости? Не долго думая, он посадил девушку в котел. Вернулся спустя какое-то время, а ее уже и след простыл. Куда она исчезла, помог ли ей кто-то другой или наоборот — погубил, а может быть, бедняжке удалось выбраться самой? Этого отец так никогда и не узнал. Всю жизнь хранил он свое открытие в страшной тайне, от бремени которой разрешился лишь на смертном одре. «Вануну, дитя мое, Аллаху угодно было, чтобы я узнал великий секрет. Мне стал известен подземный ход, ведущий в гарем паши. Оказывается, то было „Чрево ифрита“ — кухня, на которой мы работали, и где я выучился на пирожника. Даже шеф-повар ни о чем не подозревал, я один проник в эту тайну. Какой-то поваренок родом из Димоны — и хранитель государственной тайны! Кому рассказать. Только оборони тебя от этого Аллах, Вануну. Смотри, держи язык за зубами. Теперь мне легко…»

Бельмонте вздрогнул — плечами, коленями, всем составом сжимаясь в эмбрион. Словно в предсонье. Сколько неразличимых между собою лет наполняло копилку его жизни, и только сейчас, «с гагеновым копьем в спине», вспомнил он, ради чего юношей прибыл в Басру. Как это случилось, чем его опоили? «Чрево ифрита»… План гарема… Констанция. Или еще не поздно? Он резким движением выпрямился: проспал лишь несколько мгновений, в продолжение которых успел прожить жизнь. Какое счастье, он — прежний Бельмонте!

За столом ничего даже не заметили. Магомедушка произносил очередное благословение над каким-то продуктом, шестьсот тринадцатое по счету. Труженики подземелья превозносили мудрость Творца, их сотворившего.

— Все, ребята, пятница кончилась, — сказал папа Абдулла, — следующая через неделю.

Виагры маленький оркестрик

Ключ от квартиры, где деньги лежат.

Сообщалось, что одним сокровищем Бельмонте все же располагал, но всякому сокровищу свое время. Оно пришло. То был сложенный вчетверо коптский папирус. Кизляр-ага расстался с ним лишь в обмен на златозаду — последнюю виагру надежды. Помните? Бельмонте, тот сразу вспомнил об этом. «Ставни земли»… и вдруг «Врата чрева»! Посему, глядя на Бельмонте, мы говорим: надежда умирает последней, а возрождается первой.

Читатель, конечно, обратил внимание: «Чрево ифрита», «Ставни земли», «Ресничка Аллаха», «Осмин, змей стерегущий гарем» суть образы мифологические и в первую очередь имена нарицательные. Черты конкретности они обретают применительно к ситуации — как если б мифологическое сознание являлось пунктом проката. Здесь налицо аналогия с «кладами», «тайными обществами», «заговорами», которые тоже перестают быть абстракцией, когда на приборной доске против того или другого из них тревожно вспыхивает красный глазок.

Услыхав от этих поборников богоугодной диеты, в чем же, собственно, их трудовая доблесть, Бельмонте задержал на миг дыхание: все сходилось (со сном). Эти андалузские морриски, эти моллюски неофитства, эти «тьфу ты, Господи» счастливо трудились в почтовом ящике «по приготовлению пищи для наших отважных янычар». И от этих «тьфу» теперь зависело все. Извольте, кабальеро, признать: перед волей Провидения мы все равны в своем ничтожестве. А коли так, то и без всякого Провидения, просто. Повторяем за мной: все мы равны в своем ничтожестве. И нечего по-бетховенски грозить кулаком небу, завшивел Бетховен, когда писал свою Девятую.

Воздействовать на супругов можно было подкупом, силой и хитростью. Всё хорошие средства, но… для первого Бельмонте был слишком беден; однако второе и третье — как порознь, так и во взаимосочетании — принимались в расчет. От супругов требовалось тайно провести Бельмонте по подземному коридору в кухню. Мы миллион раз видали, как спрятавшийся под брезентом партизан угрожает водителю пистолетом, покуда часовой проверяет документы: «Проезжай». Здесь комбинация силы и хитрости, хотя и в пропорции «конь — рябчик». У водителя есть выбор, совершить подвиг ему не мешает никто — кроме самого себя, пребывающего в биологической оппозиции к совершению всякого рода подвигов. Угроза увести у тебя жизнь — такой же шантаж, как и любой другой, для некоторых он даже предпочтительней. Не потому что в отсутствие жизни для них что-то еще возможно. Отнюдь. Он предпочтителен за невозможностью жить в отсутствие чего-то — кого-то. (Чести? Магомедушки?) Трупу Абдуллы здравствующий Магомедушка безразличен, но труп Магомедушки в жизни Абдуллы перечеркивал не только ее самое, но и то, ради чего ею можно пожертвовать. Все эти гусманы «примерные»^[68] и другие вопиющие образцы гражданской добродетели остаются за пределами нашего разумения, нашего с Бельмонте — с коим мы сообщающиеся сосуды. Так что над Магомедушкой нависла опасность — ведь под плащом Бельмонте скрывал шпагу. Вопрос, мнимая или реальная опасность, обсуждению не подлежит никогда: раз опасность, значит, реальная. Но то, что позволено едоку конины, не позволено любителям рябчиков. Как дворянин, Бельмонте не посмел приставить острия шпаги к горлу простолюдина, а как человек не мог размозжить ребенку голову рукоятью. Поэтому на прощание он пожелал Магомедушке сделаться кадием, муфтием, имамом, пророком. Светочем благочестия! Солнцем молящихся!! Пламенем джихада!!! И когда тот чуть не спалил квартиру, но, к счастью, убежал в свою прославленную медресе, путаясь в полах форменного бурнусика, — только тогда Бельмонте торжественно распахнул плащ.

— Меня зовут дон Бельмонте. Я знатного испанского рода. В Басре я с одной целью: разведать о янычарах, этот род войск представляет для нас большой интерес. Вы оказали неоценимую услугу испанской разведке, открыв тайну подземелья. Теперь вам ничего не остается, как продолжать работать на Испанию. Считайте себя завербованными. (Всё «рябчик».)

Мы помним «Аиду». Средствами музыки нам не составит труда представить себе скрежет зубовный по-нильски. Бельмонте был и Аида, и Амонасро в одном лице. Наоборот, Радамеса играли на пару, что, впрочем, роли не меняло. То был предатель, подлежавший лютой казни: он открыл врагу, пускай невольно, что египетское войско пройдет ущельем Напата. «Ущельем Напата?» — подхватывает Амонасро, выступая из укрытия. «Кто ты?» — с ужасом вопрошает Радамес, которому в этот момент, наверное, показалось, что вместо нежной Аиды (Софи Лоррен — Рената Тебальди, фильмы нашего детства) он сжимает в объятьях гарпию. «Отец Аиды, эфиопский царь», — представляется тот — не менее торжественно, чем это сделал сейчас Бельмонте.

— И еще будьте счастливы, что вам представилась возможность искупить вину перед родной Испанией. Молите Господа нашего Иисуса Христа и Сладчайшую о ниспослании вам, собакам, прощения за смертный грех отпадения от Святой Католической Церкви, в котором вы, псиглавцы, повинны. И тогда, быть может, Матерь наша Церковь в своем безграничном милосердии простит ваши шелудивые и зловонные души. Немедленно осеняйте себя святым крестом и читайте «Патер ностер». Опускайтесь на колени! Ну…

Боже, Магомедушка! Хорошо еще хоть ты не видишь этой жуткой сцены — как опустили твоих родителей.