Суббота

Но долго ему не удержаться. В груди что-то растет, ширится, растекается светлым сиянием, и на втором проигрыше Пероун сдается. Это новая песня, над которой работают сейчас мальчики: они ждали его, хотели, чтобы он услышал ее первым. Он начинает улавливать идею — и сразу обнаруживает, что это не обычный двенадцатитактовый блюз. После первого куплета мелодия изменяется: теперь она взмывает и опадает дивными полутонами. Чес склоняется к микрофону, и голос его странно сливается с голосом Тео:

Можешь смотреть на жизнь с тоской Или счастье схватить рукой — Все равно приходи в мой сквер городской, В маленький сквер городской.

Затем Чес — видно, ему не терпится показать, чему он научился в Нью-Йорке, — отходит в сторону, подносит к губам мундштук саксофона и берет высокую ломкую ноту, похожую на голос, срывающийся от восторга; она все звучит и звучит, а затем падает нисходящей спиралью, повторяя вступление Тео, и снова начинается двенадцатитактовый блюз, но теперь — в странной дисгармонии с рваными ритмами саксофона. Тео и бас-гитарист играют в октаву одну и ту же музыкальную фразу: с каждым повтором она претерпевает неожиданные изменения — и все никак не желает вернуться к исходной точке. На третьем проигрыше Чеса оба парня возвращаются к микрофонам — и к совершенному почти до невыносимости припеву. Может, Тео решил отдать долг уважения своему учителю, Джеку Брюсу из Cream?

Все равно приходи в мой сквер городской, В маленький сквер городской.

И тут снова вступают клавишные, и вся группа начинает слитно повторять затейливый рифф.

Усталости как не бывало; отлепившись от стены, Генри бредет в темноте к середине сцены — к источнику звука. Звук обволакивает его. Сейчас один из тех моментов, равно редких на репетициях и на концертах, когда музыканты выходят за рамки простой сыгранности и технического мастерства, когда музыка льется легко и благодатно, как слова дружбы или любви. В такие моменты мы видим себя словно со стороны, чище и совершенней, и видим небывалый мир, в котором можно отдать другим все, ничего при этом не теряя. Там, в реальном мире, существуют подробные планы, гениальные проекты счастливого общества, в котором покончено со всеми проблемами и счастье дается всем и навсегда. За этот блистающий мираж люди готовы идти на смерть или убивать. Царство Христово на земле, коммунистический рай, идеальное исламское государство. Но только музыка — и лишь изредка — приподнимает завесу над этой мечтой, и утопия становится явью, чтобы вновь исчезнуть с последними нотами. Разумеется, с разными людьми это случается по-разному. В последний раз Генри слышал свою мечту в Уигмор-холле, в шубертовском октете, где мелодия плыла через зал от духовых к струнным, а потом, преображенная и смягченная, возвращалась от струнных к духовым. И еще раз — давным-давно, на вечере в школе Дейзи и Тео, когда нестройный школьный оркестр вместе с хором учеников и учителей принялся за Перселла — и взрослые и детские голоса внезапно слились в невинной и блаженной гармонии. И вот — снова он, прекрасный мир, где все разумно, все на своем месте. Он стоит, покачиваясь в темноте, не сводя глаз со сцены, машинально сжимая ключи в правом кармане. Тео и Чес пятятся к микрофонам, чтобы в третий раз пропеть свой неземной припев. «Или счастье схватить рукой». Теперь он знает, о чем говорила мать. Лес, на много-много миль, идешь — а как будто все выше и выше! Только бы никогда не кончался этот блюз.

Глава четвертая

Машину он останавливает прямо у дверей: в это время дня это законно, а ему хочется поскорее попасть домой. Однако задерживается на несколько секунд, чтобы рассмотреть повреждения на дверце. Ничего страшного — просто царапина. В доме темно. Естественно: Тео еще на репетиции, Розалинд, должно быть, прорабатывает последние пункты своего заявления. На темных стеклах блестят редкие хлопья снега, подсвеченные уличным фонарем. Скоро приедут дочь и тесть: надо поторапливаться. Открывая дверь, Пероун старается припомнить сегодняшние слова Тео, которые в тот момент его не встревожили, а теперь почему-то вызывают беспокойство. Однако, что такого сказал Тео, припомнить так и не удается, а тепло холла и яркий электрический свет прогоняют последние смутные полувоспоминания. Удивительно, как один-единственный щелчок выключателя может направить мысли по новому пути. Он идет прямо к винному шкафу и достает четыре бутылки. Тушеную рыбу в исполнении Генри Пероуна следует обильно поливать вином — и не белым, а красным. Грамматик познакомил его с «Тотавелем», и этот сорт стал для Генри домашним вином — очень вкусное и стоит меньше пятидесяти фунтов. Откупоривание бутылки за несколько часов до того, как ее поставят на стол, — чисто ритуальное действо, с практической точки зрения бессмысленное: площадь открытой поверхности ничтожна, и доступ к ней свежего воздуха едва ли способен что-то изменить. Однако вино нужно согреть, поэтому Пероун несет его с собой на кухню и ставит возле плиты.

Три бутылки шампанского уже охлаждаются в морозилке. Он делает шаг к CD-плееру, но тут же поворачивается к телевизору: сила, подобная силе притяжения, тянет его к теленовостям. Примета времени: постоянное желание быть в курсе всего, что творится в мире, слиться в едином порыве с беспокойными зрительскими массами. За последние два года эта привычка стала еще сильней: страшные, невероятные кадры придали новый масштаб волне новостей, и всякий раз, включая телевизор, он подсознательно ждет повторения. В заявлениях правительства о том, что новые атаки на американские и европейские города неизбежны, слышится не беспомощность, но грозное обетование. Все этого страшатся, но есть в коллективном разуме и тайное стремление к самоистязанию, и нездоровое любопытство. В больницах составлены кризисные планы; и на телевидении, должно быть, есть свой кризисный план по подаче страшных новостей. А зрители ждут. Господи, пожалуйста, только не это! Но если все же это — дай мне увидеть это первым, дай разглядеть во всех ракурсах, дай досмотреть до конца. Вот и Генри не терпится узнать, чем кончилась та история с пилотами.

С новостями — по крайней мере, по выходным — неразлучен бокал красного вина. Генри наливает себе остатки «Кот дю Рон», включает без звука телевизор, а сам, не теряя времени, принимается чистить и резать лук. Чтобы не сдирать подсохшие верхние слои, делает глубокий надрез и выдирает из-под семи одежек белую, сочную луковую сердцевину, остальное выбрасывает. Быстро нарезает три луковицы и кидает их в сотейник, где уже булькает оливковое масло. В готовке его привлекает относительная свобода, необязательность, невозможная в операционной. Что случится, если ты допустишь ошибку на кухне? Кто-то поморщится — только и всего. Никто не умрет. Очистив и мелко покрошив девять толстых зубчиков чеснока, Генри добавляет их к луку. Рецептам он следует только в общих чертах. Больше всего ему нравятся кулинары, пишущие о «пригоршнях», «щепотках» и так далее. Они дают списки альтернативных ингредиентов и поощряют экспериментаторство. Генри согласен, что приличным поваром ему не стать: он, как говорит Розалинд, «готовит по вдохновению». Высыпав на ладонь несколько сушеных стручков чили, Генри крошит их пальцами и высыпает туда же, к луку и чесноку. По телевизору начинаются новости, но он пока не включает звук. Все те же кадры с вертолета, сделанные еще до темноты: та же толпа, наводнившая парк, то же общее ликование. К чесноку и луку, обжаренному до золотистой корочки, добавляется шафран, лавровый лист, апельсиновая цедра, орегано, пять филе анчоусов, несколько консервированных помидоров без кожицы. На экране, на импровизированной трибуне в Гайд-парке, сменяют друг друга ораторы: известный левый политик, поп-звезда, сценарист, профсоюзник. Генри бросает в большую кастрюлю кости трех скатов. Головы их целы, губы по-девчачьи надуты. Глаза от соприкосновения с закипающей водой туманятся. Какой-то полицейский чин отвечает на вопросы о манифестации. Кивает, сдержанно улыбается: видимо, все прошло гладко. Из зеленой сетки Генри достает с дюжину мидий и швыряет к скатам. Быть может, они все еще живы, быть может, чувствуют боль; но он этого знать не обязан. Все тот же серьезный репортер беззвучно раскрывает рот — нетрудно догадаться, что речь снова идет о беспрецедентном количестве демонстрантов. Над луком и всем прочим шипит и пузырится томатный сок, оранжево-рыжий от шафрана.

В ушах у Пероуна все еще гудит после репетиции, чувства затуманены, даже притуплены свиданием с матерью, так что он решает послушать что-нибудь энергичное — например, Стива Эрла, «Брюса Спрингстина для думающих людей», по выражению Тео. Однако нужный ему диск, «El Corazon», наверху, так что Пероун наливает себе еще вина и продолжает посматривать в телевизор, дожидаясь своего сюжета. Премьер-министр выступает в Глазго. Пероун включает звук — и вовремя: премьер-министр как раз говорит, что количество демонстрантов, собравшихся сегодня в Лондоне, превышает общее число жертв Хусейна. Неплохо сказано и, пожалуй, убедительно: с этого и надо было начинать. Но теперь слишком поздно. После Бликса это выглядит всего лишь тактическим приемом. Генри выключает звук. Он вдруг понимает, какое наслаждение доставляет ему готовка, — и даже эта мысль не уменьшает наслаждения. Оставшихся мидий он высыпает в самый большой дуршлаг, сует под кран и трет щеткой для овощей. Зеленоватые круглые моллюски, напротив, так и сияют чистотой — их он просто споласкивает под краном. Один из скатов выгибает спину, словно пытаясь выпрыгнуть из кипятка. Заталкивая его обратно деревянной ложечкой, Пероун ломает ему позвоночник, прямо под позвонком Т3. Прошлым летом он оперировал девочку-подростка: на поп-фестивале она залезла на дерево, чтобы получше разглядеть Radiohead,упала и сломала себе С5 и Т2. Она только что окончила школу и хотела поступать на факультет русского языка в Лидсе. После восьми месяцев реабилитации вполне оправилась. Но Генри гонит это воспоминание. Не время сейчас думать о работе: он занят готовкой. Из морозилки он достает четвертную бутыль белого вина «Сансер» и выливает в томатное варево.

На широкую и толстую разделочную доску Пероун выкладывает хвосты рыб-удильщиков, режет на куски и кладет в глубокую белую миску. Затем смывает лед с креветок и отправляет их туда же. В другую миску складывает моллюсков. То и другое ставит в морозилку, используя вместо крышек обеденные тарелки. На экране — здание ООН в Нью-Йорке, Колин Пауэлл садится в черный лимузин. «Его» сюжет оттеснили куда-то в конец, но Генри не возражает. Он прибирается в кухне, смахивает мусор в корзину, а разделочные доски ставит в раковину, под струю воды. Пора сливать бульон из-под скатов и мидий в сотейник. В результате этой операции образуется два с половиной литра ярко-оранжевого соуса. Еще минут пять Генри варит его отдельно, затем выключает. Перед самым ужином он подогреет бульон и минут десять прокипятит в нем рыбу и морепродукты. Готовое блюдо подаст на стол с черным хлебом, салатом и красным вином. За Нью-Йорком следует ирако-кувейтская граница: военные грузовики мчатся по пустынной дороге, наши ребята разбивают палатки у самых гусениц своих танков и ужинают сосисками из консервных банок. Генри достает из нижнего лотка холодильника салат-валерьянницу, кладет в овощерезку. Споласкивает листья салата холодной водой. Офицер, совсем молодой парень, стоя у палатки, указывает на развернутую карту и что-то рассказывает. У Пероуна не возникает искушения включить звук: отцензурированно-бодрая атмосфера военных новостей наводит на него тоску. Он режет салат и выкладывает его в глубокое блюдо. Масло, лимон, соль и перец добавит позже. На десерт — сыр и фрукты. А на стол накроют Тео и Дейзи.

Все приготовления закончены; тем временем начинается сюжет о самолете — он идет четвертым. Со странным чувством — как будто ему сейчас сообщат что-то новое и важное о нем самом — Пероун включает звук и встает перед экраном, вытирая руки полотенцем. Четвертое место в новостях означает, что ничего нового не выяснилось или, возможно, власти зловеще молчат; однако с первых же секунд по унылому тону диктора становится понятно, что сенсации не выйдет. Вот и пилоты — старший, с прилизанными седеющими волосами, и его невысокий плотный коллега — стоят у дверей отеля в Хитроу. Пилот объясняет через переводчика, что они не чеченцы, не алжирцы, вообще не мусульмане, а христиане, во всяком случае крещеные, а вообще-то ни Библию, ни Коран никогда и в руках не держали. Короче говоря, они русские и этим гордятся. И к американской детской порнографии, найденной в грузовом отсеке полусгоревшего самолета, не имеют никакого отношения. Они работают на респектабельную компанию с офисом в Голландии и отвечают только за самолет. Да, конечно, детская порнография — это отвратительно, но в их обязанности не входит проверять груз, занесенный в декларацию. Им не предъявлено никаких обвинений, и, получив разрешение от министерства гражданской авиации, они немедленно вылетят домой, в Ригу. Вопрос о действиях диспетчера и наземных служб тоже отпал: все было сделано по инструкции. Оба пилота к городской полиции претензий не имеют. Второй пилот, толстячок, добавляет, что больше всего мечтает сейчас о горячей ванне и выпивке.

Хорошие новости, однако, выходя из кухни в кладовку, Генри не чувствует ни удовольствия, ни даже облегчения. Почему? Оттого ли, что тревожился попусту и выставил себя дураком? Примета времени — информация сужает интеллектуальную свободу, не оставляя простора для фантазии. Легкость мысли в последнее время куда-то подевалась. Похоже, он превращается в простофилю — жадного, трепещущего потребителя новостной жвачки, крошек информации с правительственного стола. И как законопослушный гражданин, завороженным взглядом следит за ростом Левиафана, ища у него защиты. Этот русский самолет врезался в его бессонницу, и он жадно следил за новостями: загадка горящего самолета окрасила его день адреналином. Но нелепо было считать себя участником этой истории. Наивно полагать, что ты можешь что-то изменить, когда слушаешь новости или, лежа на диване, читаешь мнения экспертов, столь же безапелляционные, сколь и необоснованные, или пространные аналитические статьи с прогнозами на будущее — предсказаниями, которые забываются сразу по прочтении и не вспоминаются, когда ход событий их опровергает. «За» и «против» войны в Ираке: за уничтожение подлого тирана и его преступного семейства, выяснение вопроса о биологическом оружии, амнистию политзаключенных, прекращение пыток, розыск массовых захоронений, шанс на свободу и процветание, а также урок прочим деспотам. Или — против бомбардировки мирных городов, усиления потока беженцев, против голода, активизации терроризма, гнева арабских стран, пополнения «Аль-Каеды». И те и другие аргументы разумны и весомы; и с теми и с другими он готов согласиться. Быть может, эта нерешительность (если это нерешительность) выделяет его из массы равнодушных? Он принимает все ближе к сердцу, чем большинство людей. При каждой сводке новостей нервы его вибрируют, как натянутые струны. Он забыл о разумном скепсисе, запутался в противоречивых мнениях и уже не способен мыслить ни здраво, ни, что еще хуже, самостоятельно.

Русские пилоты входят в отель, больше он их не увидит. Он достает из кладовки несколько бутылок тоника, проверяет, на месте ли сухой лед и джин, — трех четвертей литра на человека вполне достаточно, потом выключает плиту. Наверху, на втором этаже, в угловой гостиной, задергивает шторы, включает свет, зажигает газ в искусственном камине. Эти тяжелые шторы, которые задергиваются с помощью шнура с массивным медным грузилом, полностью загораживают площадь и весь холодный мир, лежащий за ней. Тихая комната с высоким потолком выдержана в успокаивающих кремово-бежевых тонах: единственные яркие пятна — малиново-синий ковер на полу и полотно Говарда Ходжкина на камине: абстрактные желтые и оранжевые мазки по зеленому фону. Три человека, которых Пероун любит и которые любят его, скоро будут дома. Так что же с ним такое? Ничего, ровно ничего. Все в порядке, все прекрасно. Он останавливается у лестницы, не совсем понимая, что делать дальше. Затем поднимается в свой кабинет на втором этаже, останавливается перед расписанием на стене, соображая, что предстоит ему на следующей неделе. В понедельник — четыре плановые операции, во вторник — пять. Первой, в восемь тридцать, пойдет Виола, астроном на пенсии. Джей прав, она может не выкарабкаться. За каждым именем — история, досконально им изученная. В каждом случае он точно знает, что делать, и думает о предстоящей работе с удовольствием. Для тех девятерых, что ждут операции, — одни уже в больнице, другие дома, третьи сейчас как раз собираются в Лондон — все совсем по-другому: ужас ожидания, боязнь анестезии, обоснованное подозрение, что жизнь их уже не будет прежней.